За Русью Русь

2.

На челе у Могуты птицей черной печаль, увидишь ее и вздохнешь тягостно, а скоро и сам ощутишь на сердце непокой и невольно подумаешь о неурядье, что разбросало людей, раскидало по свету. Ах, если бы можно было уладить тут, привнести в души обыкновенным человеческим участием и лаской не обойденную мету! Чтоб только она правила ими! Иль совсем запамятовалось доброе старое время, когда жили русские племена в согласии и в понимании сущего, которое не терпит душевного слома и подвигает к доброделанью? А может, никогда не было этого, благо дарующего всем на отчей земле живущим, времени? Но тогда откуда дивные предания, были и бывальщины, что еще не угасли в людской памяти, подвигаемые к жизни сказителями?

На прошлой седмице захаживал в Могутово городище и ближние оселья слепой Будимир с отроковицей Любавой и пел про доброе, от Рода великого и родовичей, время, и все, слушая его, дивились, а вместе и недоумевали, почему оно ушло никем не востребованное в Лету? Обидно. И досадно. И не только на князей, не пожелавших жить в мире и согласии, а и на собственное неразумение, на то, что слаб оказался и не воспротивился злу. Чудно… Каждый на Руси меряет свою вину не только собственными деяниями, но и деяниями ближнего. И если углядит там худое, то и пасмурнеет, точно бы и он повинен в этом. Спросил бы иноплеменник:

— Откуда такая неохватность в русской душе и почему бы ей терзаться? Кому какое дело, чего я хочу и чего хочет сосед мой? Что мне до мира?..

Да только едва ли спросит, даже и находясь на русской земле в пору ее добролетья, все для него тут останется неугадливо.

А что же Будимир? Иль не увидел душевным оком непокой в людях от его песен? Иль мимо слуха прошло, как мучительно стало воздыхание и как затомило в сердцах?.. И в лютые стужи Будимир не сходил с тропы странствий, забредал в дальние селища за Ильмень-озером, где осели изверги и беглые смерды, слушал их сказы про горестное, учиненное над ними родовичами или княжьими тиунами, сокрушался, горевал вместе с ними и возносился в духе, и тогда как бы сами, независимо от его желания, рождались в сердце песенные слова. И он, привыкши ничего не удерживать в себе, пел про давнее и понимал в людях нечаянно вспыхнувшую радость и потихоньку, исподволь накатывающую на них тоску, потому что ныне все по-другому, даже земля-матерь не так ласкова к своим детям, посуровела, утомилась от людских борений, они как бы откололись от времени и живут, ничему не подчиняясь, разве что злой сатанинской силе. О, Будимир знал и про нее, окаянную! Не она ли, отверженная небом, противная естеству мира, разметала в русских родах, растолкала, отчего не сразу и скажет ослабленный в духе, какого он роду-племени и зачем бы ему подымать меч на брата?..

Возле Будимира ясноликая Любава, она окрепла телом и духом, уж едва и вспомнит про томившее прежде, точно бы налита божьим светом, что виден и самым дальним, пребывающим во мраке души своей. Вдруг да и в них осияется, пускай ненадолго, зато памятно. Любава слушала Будимира и в ней самой рождалась песня, удивительная, ни к чему на земле не касаемая, уносящая в дальние дали, что открывались ей во сне. В ее песне не было слов, она вся состояла из знаков, ей одной ведомых, отчего нередко она пугалась: а что если прознает о них кто-то еще и надумает отобрать?.. Стоило Любаве подумать об этом, и она менялась в лице, во все поры прекраснодушное, оно делалось более прежнего осмысленным, обращенным к страсти, и она шептала:

— Не отдам… не отдам… не отдам…

Про нее знали в русских родах, что она не от мира сего, не всегда понимает про свое душевное состояние, про то, к чему обращено сущее в ней. Случалось, Любава совершенно забывала про это и устремлялась к чему-то, лишь в ней отыскавшему приют, и тогда говорила Будимиру:

— Ты подожди, дедушка, я добегу вон до того озерка, окунусь в теплые воды и вернусь.

И Будимир, на глазах у которого она стала чудной красоты девицей, сознающий в ней душевную суть ее, обращенную не к земле, но к солнцу, и часто робеющий ее дивной распахнутости перед миром и пугающийся за нее: а вдруг темное, от земной жизни, придавит ее, — не возражал, и говорил, привычно растягивая слова, точно бы они жили в нем не розно и не примечающе друг друга, а в нежном слиянии, в напевности, привнесенной из сказаний:

— А почему бы не поплескаться в теплой воде, коль есть такое желание? Беги, дочерь, поспешай!..

Любава уходила совсем недалеко, и не беда, если не оказывалось поблизости и малого ручейка, она и посреди горячей широкой степи могла остановиться и, со вниманием оглядывая окрестности, сказать:

— Почему я не вижу озерка? Ведь оно тут где-то…

Но время спустя удивление спадало, и она привычно отыскивала озерко, маленькое и круглое, точно горошина. Прежде она смущалась малости его и робела, но со временем привыкла к тому, что сама вдруг обращалась в еще большую малость, так что и озерко с горошину уже казалось ей великим, не сразу доплывешь до крутого, в теплых блещущих каменьях, бережка.

Но она доплывала и была счастлива, раскидавшись на пахнущих травяными кореньями заберегах. Каким-то особенным чувством Любава ощущала свою малость, и, когда перед глазами прояснивало, делалось привычно тому миру, где она поднялась, Любава думала, что та малость и есть душа ее, едва обозначенная в пространстве, но сильная и крепкая в своей неизменности. Нередко она говорила про это Будимиру, и тот с пониманием относился к ее словам и соглашался с нею. Он и про свою душу думал так же, и она нередко уводила его из ближнего мира, правда, для того лишь, чтобы окунуться в давнее, воспетое в старых сказаньях, которые жили в племенной памяти, но иной раз почему-то утеривались, и он не сразу умел найти к ним дорогу, и тогда малость, именуемая душой, помогала. Сказано в Ведах: «Рожденное в Духе устремлено к Нему же: много путей открыто перед человеками, но к Небесному воздаянию один… И да не утеряют сей путь делатели добра!»

Печален сидел Могута, и богатое застолье не радовало. Он смотрел на Любаву, но видел не ее, а дочь свою; нету ее ныне рядом с ним, вознеслась душа ее к синему Небу и ныне там пребывает. Помнит ли она про него? И это приходило в голову и терзало сомнением. Но сомнение не было долгим, точно бы кто-то отодвигал его, жалея старого воина. А может, тут утаивалось что-то другое?.. По правую руку от Могуты стояло брашно, и место возле светлого князя привычно никто не занял: место это принадлежало покинувшей его дочери, от рождения незрячей и не способной ничего сказать о ближнем мире. Она все недоумевала: почему?.. Иной раз говорила отцу:

— Мне бы хоть одним глазом увидеть солнце, какое оно? Чистое, наверное, и гладкое, как стеклышко. Я вот чувствую его тепло на лице и думаю, что в нем есть и от тебя, батюшка, от ласки твоей…

О, Боги, если бы он мог сделать так, чтобы она прозрела! Однажды Богомил, первый среди равных, живущий меж мирами, как сколок звезды, оторвавшийся от нее, но не сгоревший во мраке ночи, остановившийся как раз над русской землей, сказал светлому князю:

— Привези ко мне дочерь, и я пойду с нею подземной дорогой. И коль не воспротивятся Боги, то и отыщу живую и мертвую воду, и ею окроплю глаза ее. И, может, отступит тогда тьма от нее.

А еще говорил в раздумье Богомил, что дитя малое, ангельское есть от Ирия Небесного сиятельный луч, он и поможет отыскать живую и мертвую воду.

Не поспел светлый князь. Уж так закрутило. Напасти следовали по пятам, одна за другою, успевай увертываться, а не то не только себя, но и все войско потеряешь. Когда же он, наконец-то, появился у заветной пещеры, не застал Богомила в прежнем обличье, отошел старый волхв в мир иной. То и легло тяжелым камнем на сердце, и уж не было покоя ни днем, ни ночью. А чуть погодя покинула душа слабое тело дочери его. Она так и не увидела ничего из того, что даровано человеку Мокошью. И, если бы не чувство высокое, укоренившееся в Могуте, захлестнула бы его тоска. А так нет, нет… Только по суровости в лице, которая примечалась и раньше, а теперь и на малое время не отпускала, скажешь про сердечный непокой светлого князя. Впрочем, и тут потребен глаз острый и сильный. Как у Варяжки. Лихой воевода вышел из него, храбрый и удалый, умеющий отвести от людей и самую большую беду, а вместе расчетливый в воинском поиске. Как-то, перекрыв Днепр, Варяжко со дружиною поджидал великокняжьи лодьи с великой укладой от полюдья. Затаились в камышах, забредя в воду по горло, стояли так день, другой… А возвратных лодий с полюдья все нет. Ратники, даже бывалые, зароптали:

— Долго еще?.. Чего мучаемся? А что как понапрасну? Может, понял Владимир, что не надо держаться днепровской волны после набегов Могуты? Может, другую дорогу выбрал, а мы и не ведаем?..

Знал Варяжко, не на ветер те слова брошены. Но знал и другое от доглядчиков, а их у него не счесть в русских землях, от полян претерпевших, что великокняжьи лодьи отправлены, и коль нету их еще близ широко размахнувшегося каменистого крутоярья у Любеч-града, где Днепр-батюшка принимает воды своенравной и горделивой Припять-реки, то, выходит, подзадержались где-то… Терпенье Варяжки вознаграждено было, взяли в тот раз немало доброго товара. А пуще того радовались могутяне (их теперь, прислонившихся ко древку малинового знамени князя Могуты, так и прозывают на Руси), что крепко досадили стольному граду с его своевольной старшиной и воеводами.

Варяжко возмужал укоренело в летах. Трудно распознать в нем прежнего отрока с легко и открыто, точно все им в диковинку, глядящими на мир глазами. Но что-то все же осталось от того отрока, порывистость ли в движениях, всегдашнее ли удивление ликом Прекрасы. От нее у него два сына, они едва только и выйдут за порог отчего дома. И это в усладу Варяжке. Бывает, и скажут иные из ближнего рода:

— Зачем балуешь детей, держишь возле матери? Как бы не охладели к ратному делу. Смотри, воевода!..

Не по сердцу Варяжке такие реченья, иной раз вспыхнет и слово жесткое, противное ратному братству скажет, но тут же и пожалеет, что вырвалось нечаянное. И — ни в чем не поменяет прежнего устояния. Когда бы кто-то умел заглянуть в душу могутянскому воеводе, то и увидел бы там нежность, чуждую воинскому духу. Он увидел бы, что Варяжке совсем не хочется, чтобы сыны делали то же, что и он, рано свыкшийся с ратным ремеслом. Он, точно что, не желал этого, но и предложить им что-то другое не умел. Прекраса, привыкшая понимать мужа и подвигающая его к тихому, от нее исходящему, сердечному теплу, догадывалась об этом и молчала. Не от Прекрасы ли душевная ласковость, которая наблюдалась в Варяжке и многим казалась как бы даже не ему принадлежащей? Она-то и помогла воеводе понять Могуту и посочувствовать ему и постараться отвлечь от нелегких раздумий.

— А люди на новой для них земле садятся крепко, княже, — сказал Варяжко, коснувшись широкой твердой ладонью поседелых волос на голове своей. — И мало кто помышляет ворочаться на прежнее место. Верят твоему слову. И славят тебя всюду от Тмуторокани до Ильмень-озера за то, что принимаешь слабых и сирых, не отворачиваешься ни от кого. А на Руси ныне лютый мор гуляет, выкашивает людей. Слыхать, даже из Киева бегут разных ремесел люди, уходят в холопы за кадь овса или лукошко меду, а на великокняжьем менном дворе уже никому не дают жита. Знать, исчерпали запасы и пополнить неоткуда.