За Русью Русь

1.

Умерла Юлия. Великая княгиня. Умерла тихо, ничего ни от кого не требуя, никому не жалуясь. Ее и хватились-то не сразу, привыкли, что она редко выходила из светлицы. А коль скоро выходила, то и тогда мало с кем общалась, про что-то неотступно думая, морща высокий смуглый лоб в тонких морщинах. Владимир не однажды намеревался поговорить с нею, но что-то сдерживало, а время спустя он отказался от своего намерения. Он был с нею мягок и терпелив, и это нередко давалось ему с трудом. В первое время он думал, что она затаила на него обиду, не умея простить ему гибели первого мужа. Но потом понял, что это не так. Она и со Святополком, единственным своим сыном, держалась ровно и спокойно, ничем не показывая особенного к нему отношения. Владимир думал, что и сын не очень-то затрагивает ее чувств, которые никому в мире не в радость, даже ей самой. Но тут он ошибался. Однажды она сказала, хотя он ни о чем не спрашивал, что все в ней принадлежит Господу, она с малых лет крепила в себе веру к Нему, и теперь утвердилась в ней, как никогда прежде.

Владимир удивился; и удивление не было ни радостным, ни горестным, скорее, ничего не несущим и противно его существу холодным. И он промолчал и, помедлив, ушел из ее покоев, чтобы уже больше никогда не возвращаться сюда. Он полагал, что Юлия хотя как-то выкажет свои чувства. Возможно ли, чтобы она не испытывала к нему ничего? Но вышло не так, как он полагал. Юлия вроде бы ничего и не заметила, и малой досады не отобразилось в лице у нее. И это вызвало в нем раздражение, которое, вероятно, время спустя усилилось бы, если бы не Добрыня. Добрыня разглядел в племяннике душевную колготу и сказал с тем особенным пониманием миропорядка, что присущ людям много чего осознавшим в жизни, но, главным образом, тщету ее и невозможность что-либо поменять, коль скоро все исходит от сердечной человеческой сущности, что не стоит обращать внимание на это, есть дела поважнее и как раз из того разряда, что в состоянии потревожить в сердечной утаенности человека, а значит, и в окружающем мире. И слово Добрыни ослабило раздражение во Владимире, впрочем, не то чтобы сразу, в одночасье. Напряженность в отношениях с Большим воеводой, возникшая не вчера, еще долго не давала Великому князю последовать его совету. Все же, в конце концов, по слову Добрыни и произошло. И теперь уже Владимир едва только замечал жену, приняв к сердцу, что не нужен ей. В том мире, в котором жила она, куда были устремлены ее чаяния и помыслы, не отыскалось для него места. Тем не менее, сказать, что он уже не хотел бы пускай и с краю очутиться в этом ее мире, нельзя. Он нередко думал о ней, пытался понять происходящее в душе у нее, но мало преуспел. И вот теперь она вернулась к своему Господу и, кажется, обрела спокойствие. Все, отпущенное Великой княгине жизнью, осталось позади. Черницею, противно ее воле, она вошла в великокняжий дворец и, ничего не поменяв в себе, покинула его.

Просила Юлия перед смертью, и не Владимира, Добрыню, чтобы похоронили ее по христианскому обычаю. И теперь Великий князь не без обиды размышлял, почему она, лежа на смертном одре, обратилась с просьбой не к нему, а к Большому воеводе? И не умел понять этого. А может, не хотел? Что-то в душе противилось, он словно бы опасался, что там вдруг станет смутно и горько. И все же странно, почему она доверилась Добрыне? Разве тот всегда был добр к ней?.. Да нет… Горд Большой воевода, насмешлив, однако ж, нельзя не отметить в нем как бы нечаянно просыпающейся нежности хотя бы и к слабому и беззащитному. Но, скорее, именно к слабому и беззащитному. И это удивляло тех, кто привык видеть Добрыню круто и властно правящим свою волю. Он ни с кем не был близок, ни перед кем не открывал души, и это принималось с пониманием, как если бы иначе и быть не могло. И Владимир думал так же… Но теперь он засомневался: а правильно ли поступал по отношению к человеку, близкому по крови и по духу? Может, стоило как-то по-другому? Тогда, глядишь, не пролегла бы между ними борозда, которую ныне ничем не засыпать, и самыми благими намерениями. Но и то верно, что и теперь, даже и сомневаясь, Владимир не испытывал такого желания. Он стремился жить так, как ему хотелось, ни в чем не отступая от своей звезды. В нее он верил безоглядно, пускай и не безумно, с четко выверенным расчетом.

Ближе к полудню почившую снесли в церковь Святого Илии. Владимир с гридями, многие из которых придерживались той же веры, что и Юлия, вошли в храм. Великий князь задержался возле иконостаса и долго, со вниманием разглядывал Лики Святых. У него возникло чувство, что он уже встречался с ними, правда, не в этой жизни, в какой-то еще. Многое в них казалось знакомо, к примеру, удивительная, не от земли, приглядность Ликов, сулящая сердечную радость всем, кто обратит на них взор, а еще в глазах что-то, тихое и отрешенное от привычной жизни, благо сулящее, точно бы святым ведомо, что ожидает человека после того, как он покинет этот мир.

Юлия лежала под образами. Все в ней разгладилось, размягчело, сделалось покорно Божьей воле. Владимир смотрел на нее и шептал не схожее с ним, а в чем-то даже чуждое ему:

— Прости… прости…

И тысячу раз повторенное, это слово выросло необыкновенно, обрело могущественность и смело многое в нем прежде бытовавшее, обратило в пыль.

Когда он вышел из церкви, уже заметно стемняло, в небе обозначились слабые, как бы даже застывшие в нерешительности, дрожащие звезды. Но по мере того, как подвигалось время, звезды становились ярче, а скоро выдвинулась из затенья еще не полная, с ущербиной, луна и осветила ближние к храму пристрой и улочки.

Владимир отыскал стремя, перекинулся в седло, белый конь под ним удивился, когда хозяин не поехал ко двору, а повернул в другую сторону. Удивились и гриди, сопровождающие Великого князя. Кто-то из них, скорее, Добрыня спросил:

— Ты куда, княже?

— На Аскольдову могилу, — не оборачиваясь, ответил Владимир и тем вызвал еще большее недоумение в гридях. Но теперь уже никто ни о чем не спросил, все молча последовали за ним. Желание, возникшее во Владимире неожиданно, вполне отвечало его настроению. Он и раньше езживал на могилу славянского князя, когда ему делалось одиноко и среди близких людей. Странное это место сразу за Киевом, на ближней горе, где захоронены останки русского правителя. Нет, не то чтобы внешне гора как-то особенно выделялась, тут не усматривалось ничего необычного, разве что редколесье бросалось в глаза и почему-то быстро утомляло, стоило подняться и пройти немного по лысой, в черных провалах и яминах, вершине. Странность отмечалась в душевном движении человека, оказавшегося даже в изножье горы. Почему-то и недавно происходившее в его жизни сразу отодвигалось, утеривалось. На сердце накатывало томление, все виделось смутно и неугадываемо, и вот уж человеку начинало казаться, что нету в мире ничего, кроме призрачности. Она и правит им, подталкивает к полному умалению сущего, которое, как и он сам, хотя бы и первый из смертных, тоже есть призрак, вот подымет его от небес оторвавшаяся волна и унесет. Оттого, наверное, и возникало томление в душе, что не стремилась она, подвинутая к сему коловращением жизни, утрачивать от мнившегося высоким предназначения и обращаться в никем незнаемую призрачность. Но то и дивно, что томление не долго держалось, уступало место чему-то неизъяснимому обыкновенными словами, как бы даже приближенному к осознанию своей малости в пространстве. И человек, уже вовсе не тот, земной, а ныне пребывающий в духе, растаптывал прежнюю свою гордыню и говорил в сладостном забытьи:

— Ну, что ж из того, что я лишь малость, про которую никто не вспомнит? Не от воспоминаний ли рождается гнет на сердце?..

Человек говорил эти, или похожие на эти, слова и все более отдалялся от земной жизни, теперь уже находя в этом едва ли не закономерность. Нечто подобное чувствовал и Владимир с той лишь разницей, что к имеющему быть в душе и притягивающему к небесному своду он относился с меньшим трепетом, более сдержанно и спокойно. Все же недоумение держалось в нем, и шло оно оттого, что он, как и многие, не умел понять, отчего тут сладостно ему и подвигающе ко благу? И почему в святилищах русских Богов он не ощущает и слабого умаления своей сущности и сознает себя едва ли не равным с небожителями, точно бы нет между ними разницы, разве только то, что волею судеб он рожден на земле, а не в небесных сферах?.. Но это как раз не очень-то и волнует, он уверен: когда наступит срок его на земле, то и приблизится он к Богам.

Говорили старцы, что на Аскольдовой могиле в ночную пору наблюдается столб света, он выхлестывается из земли и возносится к небу, и если в эту пору болящий прикоснется к могильному холму, то и получит исцеление. Если бы сам Владимир не был тому свидетелем, не поверил бы и отверг с порога. Но ведь был же… еще в младые леты. Пришел однажды сюда вместе с отроком из отцовой дружины, тело у того вдруг покрылось струпьями, и лицо распухло. Упал тогда отрок на колени перед Аскольдовой могилой и протянул руки к столбу света, и долго стоял так, шепча:

— Господи! Господи! Помилуй мя и спаси!..

И свершилось чудо. Отпали струпья с отрочьего тела и сделалась кожа мягка и бела. И спросил юный Владимир, воротясь ко дворцу, у бабки Ольги:

— Кто есть Господь?

— Миром земным и небесным и душой нашей управляющий, — ответила Великая княгиня, со вниманием глядя на внука и как бы предвидя в нем что-то, в грядущих летах его. — Придет время и всяк на русской земле живущий оборотится к Нему и падет ниц пред Ним, как и я, познавшая в себе Бога Великого, пребывающего в святом Триединстве.

Владимир в смущении отъехал от Аскольдовой могилы. Но это не то смущение, которое лучше скрыть от других, напротив, он даже хотел, чтобы люди увидели его. Ему открылось удивительное. Он как бы осиялся небесным знамением, и не то чтобы случилось это именно теперь, в нем и прежде копилось несвычное с миром, не хватало малости, чтобы укрепилось в душе. И раньше, чаше старые гриди, обращенные ко Христовой вере, говорили о благости, которую дарит молитвенное слово. То были люди, близкие к княгине Ольге и вместе с нею гостившие в свое время в Царьграде.

— Могуч и дивен Царьград, от разных земель к нему едут с поклоном. Над живущими там Господь распростер свою длань. Имя Его и деянья Его в утешение слабым и в утверждение власти Цезаря, правителя. Помазанника Божьего. Нет ничего выше сего!

Воистину так. И Добрыня уже давно склонялся к тому, что на Руси потребны перемены.

— Те перемены во благо Столу Великого князя. Ибо един Бог на земле, все ж прочие, малыми Богами именуемые, от воли Его и разуменья Его. Надобные в прежние леты, ныне они ослабли, отчего начался разброд и неустоянье. И коль скоро не обратимся к переменам, то и станет в русских родах худо.

Ночью Владимиру привиделось разное, но как бы управляемое единой мерой, она была ощущаема всем его существом, вдруг распростершимся над русскими землями. Страшно даже, сколь велик дух его и многослоен, а он не знал этого, нередко впадая в нерешительность при вершении государева устроения и подолгу не умея избавиться от нее. Владимир обратил внимание на старого русского князя. Он оказался на днепровском берегу, чтобы встретить лодьи гостей, но вместо них увидел Олеговых воинов в железных чешуйчатых рубашках и шеломах, с секирами в руках и дротиками, с мечами и копьями, и понял, те воины не с добром пришли на Русь, со злобой на сердце. Аскольд мог бы скрыться от них, обманно выманивших его из стольного града, он ныне в легкой не могущей быть помехою в беге, одежде, но не сдвинулся с места, только и сказал с горечью в сильном, привыкшем к ратным вершениям, голосе: