За Русью Русь

8.

Привиделось во сне, но могло случиться и наяву, и это никого не удивило бы, как и самого Варяжку, не однажды ускользавшего от преследователей, доверившись мощи, которая в скакуне, что он и на этот раз уходил от погони, и гнедой, а тот верно служит ему уже пятую весну, шел привычно раскидистым и легким наметом, дышал ровно и как бы даже ни в чем не утруждая себя, и только мерно, через короткие паузы, екала селезенка, и звук от нее был резок и оборотист, такое чувство, словно бы он на мгновение-другое пропадал с тем чтобы вернуться. Варяжко изредка оборачивался и с удовлетворением отмечал, как отпадали от сотни, преследующей его, конники, не выдержав ритма погони, и вот уж позади маячили всего два всадника, и он, не раздумывая, придержал гнедого, выхватил из ножен меч, как вдруг не увидел никого, тихо пусто окрест и лес в этом месте какой-то низкорослый, реденький, точно бы не лес даже, но кустарник… Варяжко долго с удивлением вглядывался в провисший над землею день. Куда подевались преследователи, не могли же они раствориться в вечернем сумерке, едва коснувшемся слабых еловых веток? Но тут-то и понял, и верно что, преследователи растворились в воздухе, а он непривычно тугой и упругий. Не потому ли так часто и высоко стала подыматься грудь, словно бы дышать уже нечем?..

Варяжко в смущении спрыгнул с седла, провел широкой потной ладонью по золотистой струящейся коже скакуна, ощутил неприятную дрожь в его теле, и хотел бы сказать гнедому что-то ласковое, ободряющее, и не смог, во рту сухо и вязко, из горла рвались какие-то глухие и резкие, как бы и не ему принадлежащие всхлипы. «Что такое?..» — подумал он, и смущение в нем усилилось. И, чтобы отодвинуть неприятное, сказал громко:

— Как крутит-то тебя!..

И, бросив взмокревшие поводья на землю, пошел к сине и притягивающе поблескивающему урезу днепровской волны.

Скакун плелся следом, недовольно пофыркивая, и Варяжко не раз оборачивался и говорил гнедому:

— Что с тобой?..

Но, заметив, как скакун, осторожно и, словно бы боясь наступить на что-то живое, трепетное, опускал ноги на землю, Варяжко и сам сделался осторожен и непоспешающ. Время спустя понял, отчего родилась опаска в гнедом. Да и в нем тоже. Оказалось, что раньше принимавшееся за мелкий лес, было даже не кустарником, а едва обозначенными тенями и, скорее, тенями не людей, но тоже бывших живыми существами. Странно дрожащие, робеющие и слабого ветерка, тени непомерно суетились, перебегали дорогу, путались под ногами, и Варяжке надо было излавчиваться, чтобы не наступить на них. Так он и шел, спотыкаясь, до болезненной судороги в глазах вглядываясь в мелькающие тени, когда же показалось, что они остались позади и в ближнем пространстве не так загустело от невесть откуда появившихся теней, но, скорее, занесенных на землю из иного мира, Варяжко поднял голову, и взгляд его уперся в высоко взнявшиеся над землею горы. Казалось, подымись на них, вскинь над головой руки и коснешься кончиками пальцев неба, источающего зеленый неподвижный свет. Однажды он наблюдал такой же свет на русском море, ратники, умаявшиеся после похода в касоги, задремали, и только Варяжко бодрствовал, тогда-то и увидел, как море вдруг расступилось, раздвинулось, и оттуда, из глубины, со дна, на мгновение блеснувшего огромными каменными катышами, поднялся вихревой столб света и растекся по притихшему морю, которое, сдвинувшись, закрыло яму.

Много позже Варяжко спрашивал об этом видении у племенного волхва, и тот не сразу сказал:

— Коль скоро отпустило море из своих глубин зеленый свет, значит, стало ему там тесно. Так и в нашей душе, помраченной невзгодами, долгие леты бьется в утеснении свет, а потом исчезает и душа пустеет. Часто свет невозвратен.

Варяжко вздохнул, не в силах скрыть недоумения. Тени, толпившиеся вокруг него, вдруг исчезли. Он внимательно посмотрел на горы, подумал, что вышел к тем местам, что прозываются Святогорьем. Тут уже многие леты лежит древний богатырь и, слыхать, время от времени его что-то беспокоит, и тогда земля над огромной могилой шевелится, шевеление мало-помалу растекается по ближним окрестностям, и люди говорят с робостью:

— Святогор проснулся.

Он просыпается в те поры, когда на Русь приходит беда. Он словно бы стремится вырваться из земного плена, чтобы оградить ее от этой беды, но тяжелы горы, придавившие его, не сдвинуть с места…

И, хотя нет Святогора среди воинов, но уже то, что он знает о них и помнит, вселяет в сердца надежду. Они легче переносят тяготы и смотрят вперед без страха.

Наверное, открывшееся Варяжке этого же свойства, светлый князь Могута так и посчитал, и в лице у него, хмуром и озабоченном, на мгновение как бы даже посветлело, сказал:

— С нами Боги, и Святогор с нами!..

И повелел Варяжке облачиться в старые смердовы одежды и походить со странниками по русским землям, попытаться попасть в Стольный град и посмотреть, что там, с людьми поговорить, кто держится старой веры, не ломая в себе укрепу дедичей, да с тем и воротиться.

— Про все мне надо знать, — сказал князь, обнимая воеводу.

— И да будешь ты моими глазами и ушами!

Однажды поутру Варяжко взял в руки палку и, поглаживая длинную бороду, встал на тропу странствий и пошел за Будимиром, ведомым блаженной Любавой. Воистину она не от мира сего, как бы зарывшаяся памятью в неближнее время, когда была девочкой-несмышленышем, волею жестокой судьбы осиротевшей и уже никому не надобной, но еще не понимающей про это. Она выправилась в стройную голубоглазую девицу, на нее запоглядывались отроки, еще не проведавшие про ее сердечное неустройство. Она пугалась, если кто-то из них пытался завести разговор с нею, шла к Будимиру и жаловалась, и он умел успокоить ее. Он один… Больше никого Любава не подпускала к себе. Все, к чему теперь тянулась и без чего ее жизнь утратила бы смысл, сосредоточилось для нее в Будимире. Но про это она едва догадывалась, а потому, когда пускай и на короткое время теряла старого сказителя, ей становилось не по себе. И даже, когда Будимир появлялся, она не успокаивалась и все спрашивала:

— Ты почему ушел и не сказал, куда?.. Я сижу, жду, а тебя нет. Грустно!..

Любава жила в своем маленьком мире, и была довольна тем, что отпущено ей. Она сторонилась людей, опасаясь, что они хотя бы нечаянно могут вторгнуться в ее мир и разрушить. Она и Варяжку приняла настороженно. Прежде они ходили по земле вдвоем, но если кто-то присоединялся к ним, то старался держаться подальше от старого сказителя, не желая страгивать его с мысли. Не то с Варяжкой… Любава замечала, что Будимир и сам тянулся к нему. Иной раз, как бы запамятовав про нее, подолгу говорил с ним про что-то смутное и тревожащее. Любава не понимала их и удивлялась: ну, чего они, разве плохо в лесу, вон и птицы поют, и солнышко пробивается сквозь тяжелые ветви, и тени падают на землю, переливаются весело играющим разноцветьем. Иной раз бурундучок, угнездившись на голой ветке, с любопытством наблюдает за людьми, а то вдруг начнет преследовать, перелетая с дерево на дерево, и долго еще не отстанет… Однажды, улучив момент, когда Варяжко отлучался куда-то, Любава спросила у Будимира с огорчением в голосе, почему он подолгу беседует с чужим человеком, а не с нею? «Это так обидно, так обидно…» Будимир попытался утешить Любаву и сказал, улыбаясь, что не надо брать в голову разное, от злого наважденья… И мысленно, уже в который раз, обратился к Богам, чтобы они помогли его названной дочери, поводырю его, и вернули ей разум. Но в просьбе отсутствовала настойчивость, точно бы Будимир чего-то боялся и совсем не жаждал, чтобы Любава отринула живущее в ней, и сделалась как все, потому что тогда для нее все стало бы ясно, и она уже не смогла бы увидеть прежде легко доступное ей. «А надо ли это моей дочери? Не чище ли, не светлее ли ныне влекущее ее душу? Может, там, в ее мире, лучше, чем в этой жизни?..»

Он многое понимал в Любаве и радовался, если она была весела, и огорчался, когда она, нередко ничем со стороны не подталкиваемо, замолкала и вся напрягалась…

Шли полями и лесами, обходили гиблые болотные места, все чаще забредали в малые веси. Люди принимали их с ласкою в низко сидящих домах с соломенными крышами, с калитными деревянными кольцами. Странники захаживали и в городища, мощеные тесовыми бревнами, и там их встречали тепло и сердечно во дворах с уложенными на землю деревянными кладями, усаживали за столы… Отведав угощения и ответив на вопросы, Будимир брал в руки гусли и зачинал старинную песню. Любава подхватывала ее, и глаза у нее загорались, в них появлялось что-то несвычное с ее отрешенностью от ближней жизни, понятное людям, привыкшим сознавать себя частью земли.

Были в песне слова про деянья славных воинов, вознесшихся в славе ко граду великому, поднебесному, созданному волею могучего Рода, где он проживал об руку с меньшими Богами. Но чаще в песне Будимира и Любавы звучали слова, славящие Последнего рыцаря русских племен, сына Игоря и Ольги. И пели стар и млад:

«И мы восхвалим его, и твердую поступь его, Гордость Руси — Святослава — меч его и копие. И ловок он был словно пардус, и многие войны творил, И все потому, что он страстно отчие земли любил. В походы ходил налегке он, чтоб силу в себе утвердить. Не брал ни котла и ни мяса, чтоб в час полуночный сварить. Но ел он одну свеженину, на углях испекши ее. Шатра не возил за собою, а бросив на землю седло, Он клал на него свою голову…»

Их слушали со вниманием и восторгом, и в сердце, утомленном напастями, просыпалась надежда.

В Любече, славном высокими дубовыми стенами и золочеными, на восход солнца, открывающимися воротами, городская сторожа остановила странствующих; один, в уже немалые летах, с длинной желтой бородой, в грязном льняном кафтане, долго всматривался в Варяжку острыми глазами и бормотал что-то под нос не то смущенно, не то торжествующе. И было не угадать, что растолкало его, хотя сторожа и спрашивала.

— А-а!.. — только и сказал он время спустя, словно бы боясь ошибиться или, напротив, еще больше утвердиться в своей догадке, отошел в сторону, давая странствующим дорогу.

Варяжко едва снял с души напряжение и долго смотрел вослед удаляющейся стороже. Ему вроде бы нечего бояться, попробуй угадай в изможденном, изморенном длинной дорогой человеке воеводу Могуты, про которого прослышали даже в Тмуторокани, и горячий Мстислав на вече грозился поймать удалого сподвижника вольного князя. Все же сжало на сердце у Варяжки, когда старый воин положил на его плечо руку. Сам-то он узнал сторожу несущего. Еще в юные леты, служа Ярополку, встречался с ним, близким ко Блуду, и не было промеж них товарищества, но и худа они не чинили друг другу, только раз сразились на смерть, это когда после гибели Ярополка он уходил от недругов, и ушел бы легко, да перекрыл путь сей человек и меч вынул, и угрожал смертью. Варяжко налетел на него коршуном, и закружились они в смертной пляске, вспыливая землю у шатра Великого князя. Варяжко оказался ловчее, выбил меч из вражьих рук, ушел…