За Русью Русь

18.

Варяжко понимал, что не удержать супротивные рати и на болотах, что раскинулись в Оковских лесах широко и вольно, остро и хищно посверкивая темными зеркальцами водяных пробоин. Уж очень велики те рати, ладно бы еще, если бы только киевские, ополчились на заметно поредевшее Могутово войско и новогородцы во главе с Ярославом, и полота, и туровские полки, и от Мстислава дружина тмутороканская. Такое чувство, словно бы противу ревнителей старой веры поднялась вся Русь. Было, отчего потерять голову, кое-кто и утратил надежду, снялся с места, ушел кто на великую Воложу, а кто в Касоги. Варяжко не винил их, отступивших от слова, данного вольному князю, все же с трудом сдержался, чтоб не послать вдогон за ними переяславских конников и наказать за отступничество.

Он стоял с малой дружиной у края болота, скрываясь в тени деревьев и со вниманием вглядывался в мертвую зыбь, ничем не колеблемую, даже слабым ветром. Едва улавливалось, как лесные птицы бесшумно, точно бы опасаясь обеспокоить таежное затишье, перелетали с ветки на ветку и где-то по-над болотами проносились кулики, да однажды дятел противно естеству природы изловчился начать свою работу, но тут же бросил, словно бы испугавшись, а скорее, поддавшись, очарованию напряженной тишины. В какой-то момент Варяжко подумал: а может, уйдут Владимировы воеводы, не потревожат извечное начало, так ясно обозначенное в природе, глаголящее, хотя и не слышно, все ж понимаемо и меньшими братьями рода человеческого, что противно сущему ничем не вызванное к жизни смертоубийство. Вправе ли человек рушить тихое земное устояние? Не от тишины ли и свет рождается в душе? Когда бы человек разучился понимать это, иль не погасло бы в нем от благости рожденное?..

Варяжко на какое-то время запамятовал про то, что привело его на болота, про сородичей и близких людей, сложивших голову за старую веру, про собственное понимание невозможности подвинуться к сердечной соединенности с миром. Но вдруг оборвалась тишина, прерванная болотным чавканьем, хлюпаньем и еще какими-то глухо враждебными природе звуками. Варяжко вначале не поверил в реальность их, помнилось, что у него что-то со слухом, оттого что разболелась голова и сильно надавило на виски, но потом понял, что это не так… Это воины стольного города, вооружась длинными палками, спустились в болота. Варяжко поменялся в лице, отодвинулось мягкое и спокойное, освещаемое тихой благостью, лицо посуровело, четко обозначились морщины под глазами. Он велел дружине отойти в глубь чащи и скрываться там до времени, он укажет, когда придет срок, сам же, сверкая шеломом, ступил в болото и скоро оказался посреди неожиданных тут валежин, чуть вздыбившихся над жидкой болотной кашицей, пахнущей сладко и дурманяще, как если бы увядающие лилии разбросали красные и желтые цветы. Но округ было серо и тускло, и только слышалось вбулгатившее земное недвижение чавканье, сходное с волчьим, когда стая уже насытилась… Возле валежин Варяжко не сразу разглядел притаившихся воинов с луками и колчанами стрел, вздохнул тяжело, знал, что едва ли кто-то из них, поднявшихся за веру дедичей, останется в живых. Все же он быстро одолел щемящее, с каким-то даже задором воскликнул:

— А что, встретим Владимировых воевод, как полагается?! Иль земля русская не стоит за нами?! Иль кровь в нас остыла?!..

Рассекли воздух голоса сильные, с круглой хрипотцою, привыкшие ко вселенскому раздолью, не таящие и малого лукавства:

— Нет, воевода, не остыла!..

— И земля русская не отступилась от нас!..

— Подпустите поближе, а уж потом начинайте, — сказал, помедлив, Варяжко. — Да сочтите стрелы, чтоб не одна не пропала зря.

Ему подвели коня, он легко вскочил в седло и поехал к тому месту, где укрывалась малая дружина. Знал воевода, что будет замечен другой стороной, но, кажется, этого и хотел. И, когда над его головой просвистели стрелы, он выдернул из серебряных ножен меч и высоко поднял его над собой, и тут же укрытые за валежинами воины пустили стрелы в надвигающиеся вражьи ряды, и в них произошло замешательство. Но оно было недолгим. Вперед выехал на высоком гнедом коне, мощно разгребающем широкой грудью зеленую болотную кашицу, длинноногий всадник и что-то прокричал своим воинам, замедлившим продвижение, и те, бросая поверженных наземь, поспешили за ним. Всадника не брали стрелы, обламывались, ударяясь об упругую кольчугу. Варяжко разглядел черный шелом с латинской вязью на голове у всадника и почти физически ощутил устремленный на него острый и сильный, ненавидящий взгляд, пробивающийся сквозь прорези в железах, и подумал: «Никак Святополк?.. Смел и дерзок. Истинно, вражий сын!..» Ему стоило немалого труда не повернуть коня встречь Святополку, но знал, что еще не время, хотя теперь уже трудно было сказать, когда же оно наступит? И он с еще большей ясностью, чем прежде, осознал невозможность одолеть надвигающиеся на них рати. Единственное, что он мог сделать, это на какое-то время приостановить их продвижение. Когда воины Владимира приблизились к валежинам, за которыми скрывались Могутовы стрелки, те вместо того, чтобы отойти к ближнему прилесью, венчающему болото с понадзакатной стороны, побросали луки с пустыми колчанами, похватали все что ни попадя: кто железный прут, кто широкий, на деревянной насадке, остро заточенный нож, а кто и тяжелую дубину, и — кинулись на врага, и тут же большая их часть полегла, посеченная ратниками Великого князя.

Варяжко сделал знак мечом, как бы перекрещивая им воздух, и теперь же, словно бы вынырнув с мутного дна, прямо перед лицом неприятеля появились прятавшиеся в болоте, держа во рту соломинки, неистовые в бою деревляне. Их было не более трех сотен, но удар их оказался столь неожидан, а внезапное появление их столь тревожаще странно, что воины стольного города не выдержали и попятились, настигаемые тяжелыми боевыми топорами, легко пробивающими кольчужную крепь. Великокняжьи воеводы тоже были смущены, хотя не однажды встречались с деревлянами и знали про их умение появляться неожиданно и в самое неподходящее время. И повелели ратникам отойти на исходное место. Тем более, что встречь расстроенным рядам уже неслась конная лава, обламывая болотную хмурь, и нельзя было определить, много ли там всадников: солнце сильное и яркое било в лицо им.

К тому времени, когда Варяжко подъехал к валежинам, вздыбившимся посреди заболотья, там оставались только побитые смерды, и те из дружины Святополка, что ввязались в драку с деревлянами, и теперь гибли под их топорами. Старый воевода оглядел место боя, внимательно проследил за тем, как отходили к синему завершью болота вражеские рати, и приказал снести на сухое место павших лучников. Там их уже дожидались женки с Могутова городища и ближних оселий. Каждая из них помышляла, что беда пройдет мимо, а когда узнавала, что надежда рухнула и возлюбленный муж пал в сражении, рвала на себе волосы и долго выла волчицей. Вой, замешанный на тоске, зависал в воздухе, длинный и трепетный, он как бы даже приобрел форму живого существа, не пройти близ него, не оказавшись облитым всесветным горем. О, Боги, где ж край сему!

Противно естеству жизни, ясно говорившему, что сподвижники старого воеводы не долго смогут продержаться противу войска Великого князя, случилось так, что это войско, едва ли не втрое превосходящее разрозненные ватаги вчерашних смердов и вольных, раньше промышлявших кто разбоем на больших дорогах, а кто хлебородием, осевши на дальних лесных опалищах, куда не дотягивал сторонний глаз, это войско, ослабши в духе, отошло и медлило день-другой, прежде чем снова выступило противу ревнителей старой веры.

Варяжко, воспользовавшись этим, сгонял в городище, говорил со светлым князем. Было дивно наблюдать, с какой энергией Могута подновлял городищенские стены, укреплял их. В нем не наблюдалось растерянности, он как бы даже не предполагал, что все может закончиться несчастьем и для него тоже; ходил по городищу прямой и стройный, словно бы скинув не один десяток лет, и сила духа, что жила в нем, передавалась людям, и они взбодрялись и смотрели вперед с надеждой. Скоро и Варяжко ощутил эту силу духа и подосадовал, что поддался унынию, и сказал себе:

— Не страшно, даже если мне придется пасть от супротивной руки, ведь останется дух, живущий во мне, и этот дух обретет себя в другом теле.

Он побывал на святище, долго смотрел на величественные лики Богов, и неколеблемость, ясно отмечаемая в них, коснулась и его, он почувствовал себя осененным таинственным знамением, поднявшимся от земли-матери и провещавшим про его соединенность с прежде жившими русскими родами, поклонявшимися тем же Богам, что и он, и мощь, что исходила от этого соединения с минувшими летами и отчетливо узреваемая в знамении, на какое-то время вознесла его над отчиной и позволила увидеть многое из того, что раньше ускользало от него, он увидел глаз режущую неприютность русских земель, их немерную раскиданность и разобщенность, и не только внешне, открыто взору, но и в духе, как если бы тут жили чуждые друг другу люди, а вовсе не братья. Но чуть погодя отметилось в селищах и малых городищах что-то спокойное и надежное, укрепляемое минувшим, ясно сказавшее, что силен возросший на Руси человек и в слабости, ибо он не есть что-то отъятое от отчины, но рожденное ею, часть ее, укрепляемая в летах. Это неправда, что все предается забвению, сущность человеческая неиссякаема, она влечется временем, подчиняясь ему, всевластному. В древних Ведах сказано: «От малого рождаясь, великое наполняет; неугасаемо устремление к истине, хотя бы она никогда не была достигнута; грядущее прозревается в минувшем. И се неизменно».

Прекраса видела, что Варяжко пошел на святище; она в это время стояла на земляных работах вместе с другими женками, они подымали за внешними городищенскими стенами земляной вал, который приметно осел еще и потому, что на прошлой седмице вдруг закачалась земля, зашевелилась, кое-где даже домы съехали с места. И это принялось за недобрый знак, горькая обида невесть на кого, но, может, и на сущее, коснулась сердец, а самые слабые впали в растерянность. Быть бы еще большему худу, когда бы светлый князь и волхвы не кликнули сбор на городищенское вече и не сказал бы там Могута голосом истовым, сильным и гордым:

— Се не знак беды, но предупреждение воинству нашему и людству — стоять до конца. Боги не покинули нас, вчера волхвы зрили в небесах Перуна, и был он в прежней славе и могуществе и слал громы проклятья отринувшим его, а вместе и благословение тем, кто верен древнему, от дедичей, свычаю. Так примем же сие земное утрясение как благо, изгоним из сердец слабость и неверие!

И люди снова обратились к надежде, и теперь едва ли отыскалось бы что-либо, способное сдвинуть с пути, открывшемуся им, хотя бы и ведущему к погибели.

Прекраса видела, что Варяжко отправился на святище, и поспешила к нему, подойдя, остановилась рядом с ним пред ликом всемогущего Рода и хотела бы, чтобы в ее сердце родились те же чувства, которые завладели мужем, но не умела этого сделать, вся переполненная нежностью. Краем глаза наблюдая за Варяжкой и понимая в нем, и жалея, она старалась облегчить его ношу и просила Рода и матерь сущего Мокошь, чтобы позволили ей всегда находиться рядом с мужем, если даже это место погибельно для нее. Она согласна на все, лишь бы не разлучаться с ним. О, как тревожно было у нее на сердце, как больно, стоило узнать, что в то время, когда она вместе с другими женками подымала земляной вал, Варяжко шел на болота, чтобы сразиться с ратями Великого князя. Прекраса не сказала бы, отчего так сильна в ней тревога. И в прошлые леты Варяжко большую часть времени проводил в походах и сражениях, и ей пора бы уж привыкнуть к этому. Она, собственно, и привыкла, хотя не так быстро, как многие из ее окружения; и даже в самую трудную пору умела сдержать охолаживающий ее страх и не показать никому. Но ныне… ныне вдруг надломилось в ней, поослабла ее душевная твердость. Все же на людях Прекраса держалась спокойно и мало отличалась от прежней, верящей в судьбу. Однажды в гаданьях на святой воде ей выпало, что все в ее жизни сложится хорошо, впереди свет и ясность разума. Но теперь она почти не вспоминала про это гаданье, казалось неправдашним, в чем-то лукавым, как если бы злые духи, обитающие в промежности земли и неба, восхотели подшутить над нею, и подшутили, посмеялись дерзко. Но виделось и другое, примирявшее Прекрасу с давним гаданием: стоило подумать про те леты, что она провела с возлюбленным мужем, как становилось легко на сердце и чисто особенной, ничем не запятнанной чистотою, какая отличает предзоревое, в начале первоснежья, глубинно высокое небо. Тем не менее, в последнее время Прекраса все более начала опасаться, что вдруг помешает им что-то соединиться, хотя бы и в смерти. Она верила в ту, другую жизнь, что примет их после перемены формы и обласкает, и это совершится во благо им, но при условии, если они не расстанутся и там, в преддверии Ирия.