За Русью Русь

9.

С раннего утра до поздней ночи ходили по стольному граду чужедальние, в черных одеяниях, темнобородые люди с крестами в руках и рассказывали о Христе и деяниях Его. Были их слова ясны и притягивали к себе на русской земле сущего, и он отстранялся от повседневных дел и прилеплялся к тем, кто теснился близ тех людей, со странным чувством приятия, а вместе и страха оттого, что приятие легко и несумятливо, точно бы он уже запамятовал про старую веру и про то еще, как сжигали лики Богов на воскуренных по всему Киеву кострах. Легко ли перенести это? Иль не рвала на куски сердце тоска смертная? Да нет же, нет… Он и то еще видел, как снялись со своих мест гончары и кожевники, оружейных дел мастера и ткацких ремесел умельцы, да не одни, с семьями. Смотрел тогда на них и самого тянуло той же ночью, тайно от княжьей схороны, сорваться с отчего места, да что-то удержало, нет, не страх оказаться в чужих весях, не ведая, добрым ли словом примут его, злым ли, об этом и не помышлял, другое удержало, вроде бы даже подтолкнув к доброму и разумному. Отметилось им в словах незнаемых людей со крестами что-то дальнее, влекущее. Когда же это ослабевало, оттеснялось, он вспоминал гудцов и скоморохов, говорили они в сердечной тревоге, что вот-де на прошлой седмице раскрылась черная могила у Борисфенова заводья, где тихо и сонно, где и волна не взыграет, где глухи и высоки камышовые заросли, сквозь которые и птичий выводок не пробьется. Раскрылась могила, и вышла оттуда большая черная птица, глянула окрест неподвижным леденящим глазом и сразу вокруг сделалось мертво и уныло. Долго стояла птица на краю черной могилы в раздумье: подняться ли ей в небо, не причинив никому зла, или пройти по ближним землям?.. И время спустя сдвинулась она с места и пошла…

— А кто встретит ту птицу, то и впадет в великое смущение. Она вещая, от матери Мокоши…

Говорили гудцы и скоморохи, что уже видели черную птицу на Лысой горе, у капища, стояла она, огромная, и смотрела на огневище, колеблемое понизовиком, пока там не появился большой клубок змей, который чуть погодя распался. И тогда прилетели с заболотья длинноногие цапли…

Спрашивали гудцы и скоморохи у себя ли, у людей ли, к чему бы это?.. И отвечали с горьким недоумением:

— Недобрый знак! Недобрый!..

Он, проживающий со своими ближними у самой воды, на Ручае, ныне запамятовал и про это, смотрел на черного монаха и внимал словам его: «Ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте. Даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои. Ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания. В какой бы город или селение не вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете. А входя в дом, приветствуйте его, говоря: «Мир дому сему!» И если дом будет достоин, то и мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших. Вот. Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, просты, как голуби…»

Он, и многие такие, как он, проживающие в разных концах города, хотя и в глухом урочище в Дорогочах, со вниманием слушали Божье Слово, и даже те, кто не отличался твердым разумением, ощущали дивное восставание из прежней своей жизни и влеклись ко внезапно открывшемуся свету.

День ходили по улицам Киева люди в черном одеянии, другой; были они спокойны и тверды в намереньях и не отступали даже тогда, когда перед самым их появлением дворы пустели, а если кто и выталкивался в улицу, то со злым упорством, как произошло, к примеру, в Копыревом конце, там проповедников жестоко избили и сбросили в останцы Детинки. Дерзким словом встретили их и на Подоле. Даже в гостевых рядах к ним не вышел ни один человек. Но проповедники оставались спокойны, зная про вещее, от Бога ниспосланное:

«И да простится несведущим прегрешенье сие, от помрачительства в разуме оно, от слабости в духе…»

И коль скоро кто-то слышал это, то впадал в смущение и не умел понять, почему никто не восстанет противу причинивших Богам обиду, почему все так мягки и неопасливы? От слабости ли это, от чего ли другого, о чем неведомо знатокам старой веры?..

То и чудно, что смута в людских душах, привнесенная туда доселе ни разу не слыханной проповедью, невесть какой силой рушила недавнее сердечное утверждение. И человек восклицал с досадой, когда оказывался посреди близких:

— Что с вами, о, Боги? Отчего вы, изгнанные, не возмутитесь от невиданного поругания, отчего не подадите знак Руси, не произнесете зовущее слово, чтоб долетело оно до самых далеких весей?!

Но тихо и нетревожаще небесное сияние и ничто не поломается в нем, как если бы происходящее в Стольном граде было и от всевеликого неба. И тогда вдруг да и промелькивало в голове: «А что как и впрямь отыщется для наших душ пристанище в небесных далях, и вознесутся они высоко и оттуда обозрят земную жизнь и удивятся ее зряшности и неприемлемости в иных мирах? Почему бы и нет? Выходит, ошибались старые волхвы, когда говорили о перемене формы и о продолжении жизни на земле?.. Иль не тоскливо тьму лет жить на одном месте, пускай и в другом обличье? Мало ли я уже повидал горестного? Отчего бы мне снова испить из той же чаши?..»

Так думали многие, нередко тайно и скрыто даже от близких, и ощущали в себе великое томление, как если бы теперь стояли на пороге дивного свершения, о котором прежде имели лишь слабое понятие, но к чему, и от этого не убежишь, не спрячешься за чужою оградой, тянулись сердцем. И всяк понимал, что в душе у него и в старые леты было такое, что подталкивало в далекие миры. В русском человеке неизбывно чувство устремленности в неведомое, словно бы ничего другого не дано. Не потому ли, коль скоро он ступит на дальнюю дорогу, то и станет на сердце просторно и дух захватывающе и про все думается легко и неутруждаемо воспоминаниями? Он как бы снимает с себя их гнет и хотя бы на недолгое время делается совершенно свободен, ибо нет ничего более, раньше утомлявшего, есть лишь он и дорога. И пойдет он по ней, покуда хватит сил.

Так случилось и в то утро… Нет, не потому пришел он на берег Днепра, где должно было совершиться угодное ясноликому Христу, что его испугало слово, оброненное Великим князем: «Кто не со мною, тот против меня…» Нет, конечно. Что вольному людству словесные угрозы? Русский человек и тогда не ведал страха, когда по чьему-либо навету его влекли, неоружного, в темные, гнилые узилища. Сказано не им: двум смертям не бывать, а одной… От нее не спрячешься, не стопчешь конями, не столкнешь в воду подобно трухлявому дереву. Но… тут другое. Вдруг поманило сладко и призывно томящее и самого слабого на берег великой реки, поутру неспокойной и как бы даже многотрубно шумящей; натекала волна на блестящие катыши, взбугривалась, сыпала белой пеной и откатывалась назад, неуспокоенная. Но то и удивительно, что, когда поднялся на высокий прибрежный холм Великий князь на белом скакуне, поутих Днепр-батюшка, примял свой нрав, точно бы залюбовался на Владимира. И было отчего… Дивен князь в одеянии светлом и ликом хорош… невесть в какие небесные просторы взорля взором. Но если бы про это спросили у него, то и ответил бы высокими, от Духа Святого, словами. Однако ж и тогда не выразил бы всего, что на сердце. Не каждому чувству отыщешь определение. Помнится, малой еще был, только-только входил в разум, учился принимать жизнь не так, как она воображается, но как есть на самом деле, когда увидел полоненных дружиной Святослава вятичей. Была среди них женщина чудной красоты, брела позади всех, едва переставляя ноги в жестких деревянных сандалиях, на руках несла мертвого младенца. А вокруг толпились жители Стольного града. Они едва замечали ее, хотя она протягивала к ним младенца и просила, чтобы взяли его и вознесли на погребальный костер: он сын светлого князя, славен в роду, ему не по чину быть брошену посреди пыльной дороги. Но никто не слушал, а если даже что-то улавливал из ее слов, то и тогда лишь посмеивался, словно бы женщина, смятая бедами, страдающая, мало что значила для людей, возносящих славу своему князю. Ему стало страшно, и он убежал со встретин, отыскал мать и сказал, плача, про то, что увидел, но в лице у Малуши, к его удивлению, ничего не поменялось; время спустя как бы даже с неохотой мать обронила:

— Победителю слава, побежденному горе, не от нас сие пошло и не нами закончится. От судьбы не уйдешь.

Да что же она есть, судьба? Не во власти ли человека подвинуть в ней?

Нет, не тогда, в малые леты, много позже думал Владимир, и думы эти были нелегкие, не уравнивали с сущим, но как бы даже отстраняли от него, охлаждали тихое и ясное, что неизменно жило в нем, несмотря на порушья, которые чинила жизнь. Теперь-то он знает, что многое в его жизни было не так, как хотелось, но не потому, что он не обладал необходимой для этого волей, а по другой причине. Ему все время казалось, что отпущенное свыше не нуждается ни в его поощрении, ни в отрицании. Но, видать, он должен был пройти и через порушья, чтобы наступил этот день…

Владимир восседал на белом коне и смотрел, как жители Стольного града, и стар, и млад, все в белых ночных рубахах, кто с душевным трепетом, а кто с пониманием, а кто и с легкой насмешкой над собою, но нередко и над киевским князем, наблюдающим за ним с холма, входили в тихие прохладные речные воды и принимали святое крещение.

— Боже! Сотворивший землю и небо! — чуть слышно шептал Владимир. — Призри на новые люди и дай им, Господи, познать Тебя, истинного Бога, как уже познали в других землях. Утверди, Господи, веру в них правую и несовратимую, а мне помоги, Господи, на супротивного врага, дабы надеясь на тебя я победил его козни.

Но, говоря так, Владимир не ощущал противного его духу, вознамерившегося помешать ему быть восприемником русских племен на святом празднестве крещения, он не видел перед собой никого, кто учинил бы зло ему ли, благостному ли для Руси деянию, и даже в прежние леты неприятный облик Могуты отступил и уж ничему в нем не противился, как бы смирившись. Конечно, тут все иначе, и не один Могута, а и многие малые и большие люди не порвали со старой верой, полагая ее единственно благо дарующей, но Владимир не хотел так думать, в мыслях вознесшись высоко и упиваясь сердечным покоем. Этот покой удивительного свойства, он казался не только в нем пребывающим, но всюду, куда князь не бросал взгляд, отмечались его следы, даже дети на руках у матерей не выказывали неудовольствия, когда их окропляли святой водой, и они тоже словно бы сознавали важность происходящего.

Владимир, обретя спокойствие, столь долго жданное, думал об Ольге, и в ней ему виделось что-то от Иоанна Крестителя. Великая княгиня меж тем восседала у Престола Всевышнего и со вниманием наблюдала за святым действом. Она смотрела из своего божественного далека, и одобрение отмечалось в ее неземном взгляде, обращенном не на кого-то в отдельности, но на всех сразу. Владимир подумал, что Ольга стала предтечей угодного Господу деяния, и ему только надо претворить в жизнь все, о чем она в свое время мечтала. Владимир вспомнил про людские слухи, донесшиеся и до окраинных весей: говорили, что на могиле у Ольги происходит чудо, коль придет сюда болезный и обронит жалостное слово, обращенное к духу ее, то и полегчает ему, и отступит болезнь. А еще говорили, что в глухую ночь на Ольгиной могиле наблюдается свечение, и не скажешь сразу, откуда свечение, но поклонишься ему низко и почувствуешь на сердце тихую радость. Странно, в прежние леты Владимир не очень-то верил этим слухам, впрочем, даже не так, не то чтобы не верил, не хотел верить, как если бы они помешали привычно созерцать в жизни. И вот теперь он ощутил стыд за свое неверие. Четко осознавалось, что многое было скрыто от него в недавние еще леты, точно бы душа не жила полной жизнью, а находилась в жестком утеснении, не распахнуто не только для небесного, а и для земного мира. Он и вправду ныне сделался совсем не то, что раньше, в нем возгорелся свет, этот свет связал его крепко со всем, что двигало русскими людьми в давние леты и что ожидает их в грядые дни. И тут он увидел Феодора и Иоанна, они стояли чуть в стороне от божественным духом осиянного лика Ольги и смотрели на него. В их глазах не разглядеть и малой досады, а не то что зла на людей, они всем своим видом как бы говорили: