За Русью Русь

Помнит Владимир и венчание с порфироносной невестой, теперь-то он понимает, что и тут явлено было торжество разума и чувства, чего он не наблюдал даже в те дни, когда стоял с войском под Корсунью, и, соглашаясь с доводами Большого воеводы, полагал предстоящее действо надобным не столько ему, сколько Руси и племенам ее. Стоило пройти обряд венчания и почувствовать трепетность Анны и какое-то удивительное свечение, исходящее от нее, как и в нем сделалось трепетно, и он сказал:

— Она есть жена моя перед людьми и Богом.

И он обнял ее, и так они сошли с церковной паперти, и лучи солнца объяли их, и были они животворящи.

Шел Владимир с войском по русским землям великим миродарующим походом, и всяк видел его на белом коне и тянулся за ним, подвинутый к этому сердечным чувством.

А вот и Киев, огромным числом встречали своего князя стольноградцы: среди людей не только охваченные беспримерной радостью, но и любопытствующие и растерянные, а нередко и охваченные досадой; и на сердце у Владимира стало тревожно. Он и раньше понимал, что не все на Руси примут новую веру с удовлетворением, как если бы ни к чему другому нельзя уже подвинуть себя, коль скоро не хочешь распылить душу. Но он надеялся, что смута, поднявшаяся задолго до того, как он принял решение, растолкавшая людей, разбросавшая их по разные стороны, чему немало способствовало упорство в неприятии владетелей Киевского Стола, проявляемое вольным князем Могутой и близкими ему по духу мужами, утихнет сама собой, ибо не может так быть, чтобы люди не потянулись к осиянной небесным Духом вере, которая есть добро и разум, и устремленность к свободной от земного греха жизни. Но теперь Владимир подумал, что так не будет. Нет, надежда, что жила в нем, не ослабла, все же чуть дрогнула, но он знал, что время спустя она станет прежней, ни в чем не колеблемой, просто надо терпеливо и без раздражения принимать мирскую жизнь, ныне отодвинувшуюся от него. Впрочем, это наблюдалось во Владимире и раньше, он и в молодые леты нет-нет, да и воспарял над жизнью и пребывал далеко отсюда, в таинственном мире, там все ровно и спокойно, и страсти, бушевавшие на земле, отстранялись, и как же трудно он приходил в себя, когда грезы рассеивались, и он опускался на землю. Да, обращение в духе к небесному осиянию отмечалось в нем и раньше, но теперь обрело устойчивость, потому что уже зависело не только от его воли, но и от Всемогущей, Управляющей мирами, по сравнению с которой все есть малость, опущенная в короткий временной отрезок. Это не позволило в свое время Владимиру согласиться с Большим воеводой, когда тот попросил направить как можно больше сил на борьбу с Могутой.

— Нет, — сказал тогда Владимир. — Я не хочу пролития русской крови. Живет во мне надежда, что все уладится само собой.

И тогда спросил старый воин:

— А если нет?..

И промолчал Владимир.

И дано было Великому князю во крещении имя Василий… Василевс… Кесарь… Странно, только теперь, проезжая улицами стольного града и кланяясь киевскому люду, он подумал о приобретенном Господней волей имени, и о значении его и почувствовал душевную стесненность, точно бы засомневался, а по праву ли дано ему это имя?.. Впрочем, может тут не все так, и не в сомнении дело, но в чем-то еще, про что он пока не знает, но, дай срок, узнает и поступит в согласии со своим знанием. Правда, Владимир никогда не отличался самоуверенностью, больше прислушиваясь к людям и часто находя в них что-то от собственной душевной сути. И нередко это помогало.

У великокняжьих высоких дубовых ворот, цветными узорами расписанных по распашью и надворотнице, русское войско, утомленное долгим походом, но не растерявшее торжественности, остановилось. Владимир, подвинув белого коня в середину войска, сказал:

— С прибытием вас в отчую землю, братья!

Он сказал: братья, но раньше говорил: други моя, следуя древнему княжьему приговору. И это отметили многие и приняли с одобрением.

Он отыскал глазами стольничего, юркого старичка, выбежавшего из ворот, усмехнулся:

— Как я понимаю, столы уже накрыты и ждут нас?!..

Ратники соскочили с коней и повели их на конюшенный двор, а те, кто пришел пеше, повалили, весело переговариваясь, в распахнутые ворота великокняжьего дворца.

Ближе к вечеру, когда хмельное томление одолело и самых стойких, Владимир поднялся из-за пиршественного стола и прошел в покои, где его уже дожидалась молодая жена.

Была Анна задумчива и грустна, но не прежней грустью от расставания с царствующими братьями, что так угнетала, пока она в окружении многочисленной челяди плыла в кубаре[13], принадлежащей царскому дому, по спокойному морю, а другой грустью, несвычной с ее недавним существованием. Она думала про то, что отныне жизнь ее пройдет среди людей, которых раньше не знала и, как многие в ее окружении, относилась к ним не то чтобы плохо, но и не сказать, чтобы хорошо, а как к чему-то могущему быть близ нее, но могущему исчезнуть, а коль скоро так случилось бы, Анна не заметила бы этого, потому что они не познали Христова Учения и не способны принимать жизнь во всей ее непредсказуемости и временности, а прозревающие в ней что-то законченное, близкое к совершенству, после чего вряд ли возможна другая жизнь, а если даже возможна, то лишь для того, чтобы обрести иную форму существования, и в новой форме вернуться на землю. Да, она видела в людях, не принявших Христовой веры, чужаков и сторонилась их. Но теперь думала, что оказалась не права, в русских людях отмечалось много такого, что она хотела бы иметь в себе: удивительная открытость перед миром, точно бы им нечего скрывать, какая-то особенная легкость в слове, когда за нею ничего не утаивается, как к этому Анна привыкла во дворце кесарей, где всякое произнесенное слово есть не просто слово, но еще и упрятанное за ним, о чем надо догадаться, после чего и поступать, согласуясь со своей догадкой. Тут ничего подобного не было, только слово, мягкое, певучее, влекущее к себе… И это придавало Анне так необходимую теперь уверенность. К тому же князь был ласков с нею и добр, все говорил про свет в душе. И она не чувствовала себя одинокой. В ней росло убеждение, что окружающие ее люди — давние знакомцы, и она не чужая среди них. Чрез малое время Анна едва ли не все узнала о дворце. И, если бы кто-то напомнил, как она не хотела уезжать из Царьграда и плакала и просила венценосных братьев не отправлять ее в чуждые ей, пребывающие во мраке неверия земли, Анна подосадовала бы и, имея характер, склонный к самоутверждению даже в обстоятельствах неблагоприятных, как и подобает венценосной супруге, постаралась бы поступить так, чтобы поминальщик долго еще не смог забыть про нечаянно оброненное слово.

Войдя в покои Великой княгини и застав ее в глубокой задумчивости, Владимир слегка обеспокоено спросил:

— Что с тобой? Ты устала?

— Нет. Конечно, нет, — сказала Анна, и вся потянулась к нему, большому и сильному.

В круглое оконце проливался вечерний свет, мягкий, несуетливый.

Время спустя Владимир вышел к сыновьям и говорил с ними; долго, вглядываясь в юные лица, и смущение накатило на него, он вдруг понял, что мало знает их. Он не являлся исключением среди русских князей. Взять Святослава. Много ли дней провел тот с детьми, старался ли хотя бы угадать в них что-то?.. Пожалуй, нет. И это, раньше не трогавшее, теперь взволновало, появилось чувство вины перед сыновьями. Он досадовал, что так получилось, и они поднялись без него. Впрочем, он езживал к ним, коль скоро входил кто-то в те леты, когда появлялась надобность в отцовском поучении. Но как же редко! Он точно бы запамятовал, как худо было ему самому без отцовской ласки и как страстно тянулся он к суровому Святославу и радовался, если вдруг тот одобрительно похлопывал его по плечу. Он заметил, что и сыновья мало знают друг друга. Они, может, и хотели бы стать едины в духе, но это вряд ли произойдет. Что общего между мрачноватым, углубленным в себя Святополком и болезненно слабым Вышеславом, обладающим тихим, с хрипотцой, голосом? Или резким в речениях, легким на ногу Мстиславом и медлительным Святославом, как бы во всякую пору пребывающим в сомнении? Да взять любого из сыновей, они отличны не только сердечной сутью, но и внешне, когда не сразу и скажешь, что они братья.

— Я хочу, чтобы вы помнили про свое родство, — чуть отстранившись от чувства вины перед сыновьями, сказал Владимир. — Я хочу, чтобы вы стали братьями по духу. И коль скоро кто-то из вас растопчет это мое желание и нанесет урон своему брату, да будет проклят и не отыщет пристанища на отчине!

Он помолчал, все с тою же напряженностью разглядывая сыновей, продолжал с волнением в ослабевшем голосе:

— Завтра вы примите святое крещение и пронесете Дух святый и образ Божий через всю свою жизнь. И да будет ноша эта легка! А теперь ступайте.

Владимир, размышляя о будущем своих сыновей, которое вдруг увиделось ему и не обрадовало, взошел на сени, не затворив за собой дверцы, и они тихонько поскрипывали на ветру, мнилось, что скрип доносится издалека, может, от той телеги, что увозит его детей в дни грядущие? Ах, как же грустно, что нельзя ничего поменять в этом ее поспешании!

Еще не скоро он подумал о том, что надо отписать женам, что отходит от них: он христианин, и ему должно иметь одну жену. И, когда он подумал так, перед его мысленным взором предстала Рогнеда, высокая и прямая, с темными большими глазами, в них не усматривалось осуждения, разве что усталость. Рогнеда сказала привычно сильным грудным голосом:

— Царицей я родилась, царицей умру. Но если ты сподобился святого крещения, то и я могу стать невестой Христовой.

А еще услышал Владимир, как сын его Ярослав, блестя глазами, воскликнул:

— Воистину ты царица царицам и госпожа госпожам, что не хочешь опускаться с высоты своего духа. Блаженна ты в женах!

Еще долго перед мысленным взором Владимира стояла Рогнеда, а все прочие жены, точно бы робея, отступили, и он прошептал с одобрением:

— Я рад, что ты не преломилась в душе своей!