За Русью Русь

12.

«То не пчелы гудят во хмельном бору, — То не ветры шумят во сыром бору, — То зверь лютый сквозь чащобы ломится И ломает каждого, кто встает на пути…»

О, земля Святогорова, Русь Великая, что ж в осельях твоих так растолкано и встревоженно, что и ветру шальному от Великого Поля в удачу самый малый порыв его?.. Что ж ослабла ты в одновременье, словно мор пробежал по полям твоим да оселищам, умерщвляя светлые тени от дедов и прадедов? Вдруг затмится во взоре, нечаянно брошенном на жестокое неурядье, трын-травою проросшее посреди немерного леса, коль увидит он юных девиц, изловленных на дальней поляне, под высоким солнцем, в день великого праздника любви и привязанных к темным стволам, а возле них славных отроков, замученных злыми руками, и скажет тогда прохожий:

— О, Боги, что же вы взираете бессловесно на сие? Что ж и сам Святогор, силой дерзкой вознесшийся над землею, не порушит пленивший его камень и не подымется во весь свой рост и не покарает ломающих в русских родах многими летами затверженное?

Но что из того, если даже и скажет? Кто поспешит следом за ним и восплачет о гибнущем племени, о светлом духе, прежде в нем обретавшемся, когда казалось, не будет ничему исхода, и от деда к отцу, и от отца к сыну так и станет следовать в человеках живущее?.. Но нет, нет… Что-то дальнее, от чужеземья отлегшее, и теперь вдруг увидится в людях, и смущение в них тоже увидится и вздохнет тогда прохожий и оборотится к небу с вопрошающей мольбой и долго будет приглядываться к небесному движению, но холодяще и там, и нету нигде ответа. И помнится ему, что он один во всем мире и не отыскать ему, страждущему, покоя. Это ощущение одиночества заметно усилится, когда проходящий по земле, изгнанный с отчего подворья, нечаянно забредет на огромное пепелище, по которому ползают сребротелые тени — змеи. Он помнит, раньше тут было большое селище, и он захаживал сюда потолковать со смердами и вольными людишками, принятыми в здешних родах. Про них, пришлых, тут говорили:

— А хотя бы они и звались извергами, что из того, коль не балуют и не обламывают в себе от древнего свычая? Пускай живут. Что было, быльем поросло, и тропы к нему не отыщешь в бурьяне.

О, идущий по земле многое помнит и про это селище! Потому-то и захаживал сюда, что умели тут потолковать за жизнь и слушать умели, всякое слово, оброненное им, пускай и горькое, от него и отвернуться не грех, принималось с сердечным участием. А ныне нету селища, на остывшем пепелище только и разглядишь малых деток, ходят, увязая в серой пыли, точно бы ища что-то…

На пепелище крест, высокий и черный, и на сильном ветру не поколеблется, устремлен ввысь. Что-то торжествующее и гордое углядывается в нем, словно бы стоит не сам по себе, а соединенно с небесами, отчего прохожий и хотел бы срыть его, уронить на землю (вдруг шевельнется в нем, затрепещет и такое желание), да не сделает этого, почему-то руки ослабнут и в душе растолкается смута. Прохожий с досадой, но и не без душевного трепета посмотрит на выросший на пепелище крест и не поймет в себе и станет мучиться. А время спустя пойдет дальше, и путь его, ослабленного в духе, усеется колючими терновыми венцами, и мало-помалу потускнеет взор, его и он вдруг поймет, что ему теперь лучше лечь на землю и дать послабку натруженным ногам. И да простят его Боги!

Любава, окрепшая за эти леты, превратившаяся из слабенькой девочки в дивно сложенную девицу, не утратила в глазах прежнего недоумения, отчего в селищах, куда забредали со слепым сказителем, жалели ее, не понимая, откуда это недоумение. Она и сама не знала. Не хотела знать про то, что способно вызвать из памяти горестное. Но, кажется, и не сумела бы, если бы даже появилось такое желание. Любава, как и раньше, жила собственными чувствами, не соотносящимися с тем, что совершалось рядом, она как бы даже не замечала ничего, что могло бы сдвинуть с круга. Странен для ума обыкновенного, не способного подняться над земной жизнью, сей круг. Если кому-то удавалось очутиться хотя бы с краю его, то и становилось тому человеку не по себе, и он, принимая открывшееся холодному разуму за наваждение, отчего следует, не мешкая, избавиться, так и поступал, а потом долго приходил в себя, обвыкаясь с привычной его разуму долей.

Любава шла по русским полям и перелескам, по укоренелым тропам и прямоходным дорогам с Будимиром, поседелым и согбенным, но не той усталостью, что предполагает все в сердце близким к завершению земной жизни, другою, про нее скажешь только: гнется да не ломится… Она помогала слепому сказителю одолевать заводь ли, вдруг растекшуюся по ближнему долу, каменную ли россыпь… И была довольна, что нужна Будимиру. В такие моменты она проникалась уважением к себе, которое отмечалось в пронзительно ясных глазах с неугасшим в них детским удивлением. В эту пору она шептала слова ласковые и мягкие, и Будимир, несмотря на преклонные леты, не утративший слуха, смущался и хотел бы что-то сказать, но боялся потревожить сердечную сущность Любавы и молчал.

Они обычно уходили из Оковских лесов, как только завершались Стрибожьи хороводы, и бродили до той поры, пока не начинались сборы Зимавы. Они помногу раз захаживали в одни и те же оселья деревлян ли, дреговичей ли, полян ли, гостевали и у кенедов, минуя полоту, но долго не задерживались и, провожаемые добрыми взглядами суровых северных людей в волчьих шапках, шли дальше… Теперь уже никто не сказал бы, что гонит их от селища к селищу, от городища к городищу, какая тоска-печаль, и кто стоит в изначале почина: старый ли Будимир, Любава ли?… Но, если бы кто-то однажды поинтересовался у странников, они ничего не ответили бы и лишь с недоумением посмотрели бы на вопрошающего и снова ступили бы на тропу… За то время, что вместе, они стали как одно целое, поломай тут что-то, и — свет в душе у странников померкнет, и небо для них сделается черным.

Они были на княжьем дворе в Стольном граде в ту пору, когда Могута, собравшись с силами, перенял могучий Днепр и послал в Киев своего вестника с боевой стрелой. И подал муж деревлянский, в широкой груди окольчуженный железом, стрелу Великому князю со словами:

— И повелел мне северных русских земель володетель сказать тебе: «Иду на Вы!..»

Владимир принял стрелу, бледнея в лице, и в гневе переломил ее и воскликнул:

— Да будет так! И обломаются о мою силу враги мои!

Слова эти перекинулись на все русские племена, и началось брожение, и нередко подымался брат на брата и праздновал одоление, если оно выпадало. И вершилось это не потому, что так пожелал Владимир, сказав в сердцах суровое слово, а по другой причине, как бы даже подвигаемо к этому нынешними согрешеньями, а еще и теми, что притекли от лет минувших и углубили раскол в людях. Нет, не этого хотел Великий князь, не про то говорил с Будимиром, зазвав его на княжий двор, а о своей тяге к добру и свету и о желании мира на отчине, отчего и возлюбил веру Христову и стал восприемником Руси во Святом ее Крещении. И, хотя Будимир не отступил от стародавнего свычая и сурово корил Владимира, все ж не мог не почувствовать сердечного устремления Великого князя и, уважая его выбор, исходящий от искреннего приятия мира, от жажды видеть в нем от всесветного блага, был если и суров с ним, то не так, чтобы это тут же и оборвало все промеж них и стали бы они отвратными друг другу по духу. Но Будимир не принял чернопокровных чужеземцев, а они в великом множестве разбрелись по русским весям и осельям, утверждая свою веру, хотя бы для этого им требовалось опереться на дружинные мечи. Судя по всему, Великий князь про многое не знал. Во всяком случае, когда Будимир сказал Владимиру и про это, тот пообещал, что будет говорить с Большим воеводой и с патриархом, чтоб не в осуждение прежней жизни шло приятие новой веры, но в очищение ее от греховного заблуждения.

Ох, уж это греховное заблуждение! В старые леты и не слыхали про него. Иль не в утоление жажды бытия отпущено людям Богами? Почему бы им непременно поддаваться кручине и прогонять из сердца радость?.. Да нешто без нее не оскудеет в жизни, не погаснет в глазах искра Божья?.. В русских осельях издревле повелось — поклоняйся сердечному теплу, оберегай это, иной раз хрупкое и слабое, как соломинка во чистом поле, еще не сломленная шальным ветром, а коль скоро не сыщешь такого сбережения, то и потемнеет вокруг и жизнь сделается тусклой и ни к чему не приманывающей. Но вдруг пало от чужеземцев, что через грех и человек-то на земле появился, а не от Рода Великого, не от солнечных лучей: и многое из того, что ныне творит зачатый во грехе первородном — от слабости и от непонимания сути своей изначальной. Так ли?.. А что же дедичи и отчичи, иль не влеклись прозорливой мыслью к поиску истины и все промеж них было тускло и незряче?..

Нет, не хотел в это верить старый сказитель и, воспаряя мыслью до неба, трогал ослабевшей рукой звонкие струны гуслей, и слова, как бы даже пребывающие во цвете, срывались с уст и уносили внимающих ему в далекие миры, и для них тоже утрачивалось прежде угнетавшее и всяк понимал себя не чуждым небесному восхождению и мысленно восклицал:

— О, Боги, я иду к вам, не запамятовавшим про меня! Я ваш душою и телом!

И это было не просто восклицание, выхлестнувшееся подчиненно мгновению, но твердая вера, что еще не все померкло на земле и, дай срок, воспрянут в духе живущие на ней и продвинутся вперед столь далеко, как еще никто не ходил…

Будимир был благодарен той незнаемой силе, что жила в его слове. Потому и незнаемой, что не отыскать ее корневого истока, она разлита в пространстве, легком и прозрачном. Он был благодарен и судьбе за то, что она отыскала дорогу к его сердцу и подтолкнула к сладостному. О, когда бы отняли у него это, то и опустела бы душа, уж он-то знает. Но Боги даровали ему радость ни с чем в привычной жизни не сравнимого общения с людьми. Не только в русских племенах слушали старого певца. Будимир хаживал и по чужеземью. Ему казалось, что и там нужно его слово, которое не подчиняемо ничему в ближнем мире, но всесветно и ярко, от светлой днепровской дали, от дедов и прадедов. Он заходил в печенежские степные кочевья и, коль скоро ощущал там враждебную холодность, брал в руки гусли и пел… И отодвигалась холодность, растоплялась, печенеги внимали его сказанию, а в нем слово становилось едва ли не божественным знаком, в нем всяк находил близкое его сердцу.

О, это несравненное чувство одоления людского непонимания! Сколько бы раз Будимир не сталкивался с ним, оно всегда вызывало в нем теплое приятие страждущего, ищущего покоя.

— О, благостное, привнесенное в мое сердце Волею Рода и да пребудет оно во мне до последнего дня моего! И да исполнится по сему!

Забрел однажды Будимир и в ныне завядшие, подобно речной траве, хозарские городища, стоптанные конями Великого Святослава, и увиденное там подействовало на него гнетуще, и он сказал:

— Воистину наказуема непомерная гордость!

И нечто, зависшее близ Хвалынского моря над худыми солеными землями, как бы откликнувшись на слова Будимира, отвечало горестно: