За Русью Русь

17.

Могута отступил, потеряв едва ли не все свое войско. Но и киевские рати, ополовиненные битвой, нуждались в отдыхе и не могли преследовать светлого князя, побежавшего в Вольное Поле с переяславскими конниками.

Владимир ходил по бранному полю, куда уже поспешали, стеная, женки, вглядывался в лица убитых, и сердце полонилось нестерпимой болью. От нее некуда деться, она ломала в душе, горькая, как полынь-трава, и ему было трудно дышать. Царьградский лекарь, прошлым летом присланный к нему Кесарем, не скрывал беспокойства и то и дело спрашивал:

— Что, княже, худо? Может, пойдем во дворец?..

— Нешто?!.. — как бы в недоумении говорил Владимир, весь во власти сердечной боли.

Дивно: среди побитых не только воины, а и смерды и их женки… «Почему они-то пристегнулись к Могуте?.. — с горечью спрашивал у себя Владимир. — Что, я не помогал им? Не давал вчерашним рабам волю? Не ратовал за любовь к ближнему?..»

Великое смущение пало на него, он закрыл глаза и тут же увидел оставшееся в недавних летах. Только что подняли златоглавый храм, построенный от изобилия русских племен, сияющий краской-водяницей. Но в первую же ночь зарокотал гром, словно бы Перун, разгневавшись, напомнил о себе, отвергнутом. Так говорили на улицах и в торговых рядах, в дальних градских концах, где проживал малый ремесленный люд. А к утру загорелся храм, огонь запятнал жгучей чернью белые стены, начисто пожег ближние пристрои, едва не перекинулся на соседние домы. Но — отступил. Всю седмицу после этого мечники искали поджигателей. Не нашли. И, не удержав гнева, в Старом Посаде пожгли домы ревнителей веры дедичей. В те дни сгорел Дом князя Олега, а он стоял на тесаных столбах из черного камня и был крыт медным накатом. Порушили и святище близ него, извлекли оттуда белокаменный жертвенник и серебряные кумиры, изрубили на куски. Владимир хотел наказать учинивших порушье, вопрошая: «Отчего такая лютость?» — но его удержал Анастас льстивыми и гибкими речами:

— Праведен гнев христиан. Не по Божьей ли воле и вершение сие?..

Владимир открыл глаза и увидел девицу с разметавшимися русыми волосами, с легкой короткой кольчужкой на груди, она лежала, раскидав руки и остекленело глядя перед собой странно ясными, как бы даже не утратившими живости глазами, и боль, что так придавливала, сделалась нестерпимой, и он сказал резким, саднящим голосом:

— Коня мне!..

Ему тут же подвели коня и помогли сесть в золоченое седло. Владимир взял слабыми, вялыми руками поводья, наброшенные на луку, и конь, уже заматеревший в летах, чуть дрогнув золотистой кожей и, словно бы понимая состояние хозяина и не желая причинить ему неудобства, не резво стронулся с места и пошел широким шагом, осторожно ступая на землю, только бы не потревожить поверженных.

Старый боевой конь, и правда, понимал состояние Владимира, привыкши к нему за многие походы. Он начинал их молодым, нетерпеливым и уросливым, зато легким и изящным, приятственным стороннему глазу. Но к этому времени конь, как и его хозяин, приметно устал и в нем тоже накопилась горькая кручина, мало в чем отличная от человеческой. Вот почему, не желая ни в чем обеспокоить хозяина, он не поспешал и еще не скоро миновал поле брани и остановился перед городскими воротами, где его встретила многочисленная сторожа.

Выкрикивая здравицы в честь Великого князя, хлопоча, дабы путь его по улицам Киева был удобен и легок, часто заезжая наперед на покрывшихся белой пеной конях, прогоняя зазевавшихся, а коль скоро собиралась толпа, тоже невесть почему торжествующая, то оттесняя и ее, высокородные мужи сопроводили Великого князя ко дворцу. И тут промеж челяди чувствовалось удовлетворение, точно бы и впрямь одержана Победа, увенчавшая славой киевские стяги. И оттого, что это не так, Владимиру стало еще горше, и он сказал тихо, как бы про себя:

— Не для побед на поле брани, как отец мой Святослав, но для утверждения веры Христовой призван я на Русь.

Он вздохнул и прошел в гридницу. Следом потянулись бояре и священнослужители. А потом, сидя пониже Спасителя, лик которого проступал на стене и был грустен и как бы все понимающ, Владимир со вниманием оглядел бояр и сказал:

— Повелел я дружине и прочему служилому люду завтра же идти к Могутову городищу. Сие принялось мною с болью.

Он помолчал, откинувшись в золоченом кресле с высокими, сияющими в полусумраке подлокотниками и все с тем же напряжением во взгляде наблюдая за боярами, точно бы ожидая от них чего-то, может, одобрения своему повелению. А когда так и вышло, и отовсюду послышались подтверждающие его правоту речения, в исхудавшем лице Владимира отметилось, к удивлению ближних ко Двору мужей, нечто сходное с неудовольствием. И это было странно, а кому-то, полагавшему себя вправе заступить место Добрыни, обидно. Обидно еще и потому, что Владимир не торопился никого возвысить, точно бы намереваясь место Большого воеводы удерживать и впредь незанятым, и не предпринимал ничего, чтобы приблизить к себе кого-то. И бояре, пользуясь удобностью момента: киевские рати разбили войско Могуты, и тот уже вряд ли снова укрепится в духе, и у Великого князя от удачного сражения должно быть хорошее настроение, — хотели бы поговорить с ним, но, видя в лице у него не свычную с его душевным складом жесткость и откровенную даже и для слабо знавших Владимира неудовлетворенность, причину которой они не могли постигнуть, долго не осмеливались сказать что-либо. Но вот нашелся один, более других полагавший себя вправе стать зрящим оком и всевъемлющим ухом Государя, и сей один заговорил про то, о чем думал каждый, но Владимир холодно оборвал его:

— Теперь не время…

Помедлив, сказал:

— Но время поменять в устройстве Великого княжества. Повелеваю уменьшить полюдье, облагающее русские земли, брать не более веверицы от дыма. А коль скоро кто осмелится порушить мое слово, то и сурово взыскать с него. Мужам повелеваю проследить за тем, чтобы повсеместно были утверждены единые торжищные мерила, спуды и свесы и указаны селищам твердые мыта. И далее…

Он вдруг замолчал, словно бы вспомнил что-то беспокоившее раньше и теперь нечаянно нахлынувшее, без чего, кажется, нельзя было обойтись в пору всевластной смуты, опустил голову, а потом, как бы очнувшись, посмотрел на бояр и священнослужителей, оттеснилась с лица недавняя холодность и сокрытость, хотя и не явная, все же кое-кем прозреваемая ясно, сказал едва ли не с торжеством в голосе:

— Еще повелеваю не предавать смертной казни и самого худшего. Да будет так, как повелось на Руси издревле: повинного меч не сечет, но берется с него вира. И чем страшнее злодеяние, тем выше вира. Во время оно мы вынужденно ввели смертную казнь, но уже тогда понимали, что ненадолго.

Он выслушал боярский приговор и пошел в свои покои, минуя людные места и все еще не распрямившись в душе. Он не желал бы теперь никого видеть, даже Анну, и не потому, что их вдруг рассекла полоса отчуждения. Нет, конечно. А вот с детьми он поговорил бы, хотя бы с новогородским Ярославом или с Мстиславом, круто властвующим в Тмуторокани. И только потому, что они не очень-то прислушиваются к слову отца, своеволят. Почему? Может, тут есть какая-то причина, подвинувшая в их душах? Жаль, мало он в свое время ласкал детей, мало говорил им про деянья дедичей, отодвинутые от нынешнего дня многими летами. А помнится, иной раз тянуло рассказать и про это, но что-то мешало, и слова, уже готовые выплеснуться и зажить особенной жизнью, так и не родившись, истаивали, уступая место привычному для той поры убеждению, что детям не нужно это. Зачем растравлять их сердце лаской? Твердых мужей желал бы он видеть в них, когда придет срок.

С Анной у него все было ровно и спокойно. Подле нее он ни разу не повысил голоса, обращался во что-то тихое и несумятливое, далекое от протекающей жизни. Это радовало и вместе пугало. Радовало, потому что в сущности его всегда тянуло к тишине не только в миру, а и в собственной душе. А пугала возможность и вовсе отторгнуть себя от привычной жизни. Этого он не мог допустить, понимая про свою надобность в миру. Зато, наблюдая в Борисе и Глебе рано проявившуюся устремленность к возвышенному, небесному, близкую к сладостной умиротворенности, он ни в чем не поправлял сыновей, хотя не однажды видел кого-то из них восседающим на Киевском Столе.

Желание видеть детей на Киевском Столе было заманчиво, но не сильно, в голову приходило от веку поднявшееся: в бореньях и страстях отыщется наследник тебе. Но почему в бореньях? Почему в страстях?.. Не он ли властен указать, кому быть наследником?.. Владимир долго размышлял об этом и однажды намеревался поступить по сердечному влечению, но помешала опаска: он не разглядел в Борисе и Глебе твердости, нужной для княжения, а в старших сыновьях необходимого для властвования душевного совершенства.

Уже давно за окном стемнело, а он все сидел, опершись руками о ночной столик с легкими ножками, и разглядывал монеты, разложенные на чистом листе бумаги. В свое время он повелел начать их чеканку. На монетах были выбиты слова «Владимир на Столе», «Владимир и его золото», «Владимир и его серебро». Монеты поблескивали. В тусклом свете свечей казалось, что блики от них, легкие и подвижные, упадают на пол с плотно уложенными восточными коврами. Но если Владимир брал в руки ту или иную монету, то и блики свертывались. Неожиданно на одной из них обозначился чей-то лик, чуть погодя он стал яснее, а потом, и вовсе оттолкнувшись от нее, поднялся в полный рост. Владимир узнал Видбора. У старца было худое, вытянутое книзу лицо, покрытое мертвенной синевой, а желтые слабые руки безвольно висели вдоль туловища. Возле закрытых глаз старца в затверделых морщинах надбровья прорисовывалась метина, как бы даже от монеты, недавно снятой. Владимир вздрогнул, и не от страха, нет, он уже давно научился жить не только той жизнью, которая на земле, а еще и другой, неведомой и влекущей, как если бы в ней отмечался небесный свет. Он вздрогнул оттого, что видение не походило на прежде его посещавшие, тут все было от ближней жизни, и человек, ныне стоящий перед ним, еще вчера говорил о благости, которая от успокоенности в душе, оттого, что он познал в себе Бога.

Но отчего Видбор не откроет глаза, и посинелые губы его так плотно сжаты?.. Неужели он отошел в мир иной, почему и явился ко мне?.. Но еще не скоро Владимир спросил:

— Ты умер?

И не сразу Будимир ответил, да и ответ прозвучал точно бы не касаемо охолоделого тела, что теперь отодвинулось от Владимира; ответ пришел откуда-то издалека:

— Да. Тело мое лишилось возможности двигаться и совершать потребное ему. Но дух жив. И он говорит с тобою. А тело тут для того, чтобы ты узнал меня, для отмечания моего духа.

— Ты хочешь сказать мне что-то важное?..

— К утру меня не станет на земле и, коль будет угодно Господу, я пройду, сопровождаемый ангелами, мытарства и припаду к изножию Престола Всевышнего. Открывшееся мне — от всемогущей воли Господней. И се открывшееся сказало: в сиянии Божьего Света родившийся есть малая часть Его и отойдет к Нему же, и отодвинет мирское, и отыщет в Нем успокоение. Сие есть ты!