Девушка в белом кимоно

* * *

Монастырь окружен огромной территорией. Это целый учебный центр, в котором проживает более сотни монахов и монахинь. Здесь есть зал для лекций, бани, жилые комплексы, храмы и классные комнаты — как минимум тридцать строений. Их окружают сады для медитаций. Я видела только входные ворота и свою комнату. Сейчас, в вечерних сумерках, солнце покоится на горизонте, раскинув руки в желтых и оранжевых всполохах, поэтому то, что я вижу за окном, предстает передо мной одними тенями.

Я иду следом за настоятелем и сестрой Сакурой, стараясь не отходить от Хисы, которая несет мою спе-ленутую девочку. Мы сворачиваем в один из многих коридоров. Он длинный, с высокими потолками с открытыми балками. К несущим опорам прикреплены маленькие светильники, которые, покачиваясь, мерцают, освещая нам путь.

Коридор выходит в широкую комнату, которая выполняет роль административного приемного зала перед прилегающим храмом. Когда мы проходим мимо него, я не удерживаюсь, заглядываю внутрь и вижу монахов в одеждах рыже-коричневого цвета, сидящих в позе лотоса или прижавшихся лбами к полу. Вечерние молитвы пульсируют по всему зданию, заставляя вибрировать пол, отзываясь даже в моем утомленном теле.

Почувствовав, что я остановилась, настоятель оборачивается.

— Медитации помогают успокоить мятущийся разум. Закрой глаза, Наоко. Прислушайся.

Я закрываю глаза, представляю себе Джин и Хатсу и прислушиваюсь к распевно повторяющемуся снова и снова слогу. Кто-то только начинает произносить его, кто-то его тянет. И этот многослойный звук заставляет вибрировать воздух, отталкиваясь от их диафрагм. Он сливается в единое целое и проникает в меня, заполняет трещины между моими мыслями и объединяет их, накрывает, как приливная волна — обнаженные береговые камни.

Чего ты хочешь? В чем ты нуждаешься? Чего ты ищешь? — спрашивает настоятель.

Я открываю глаза. Это песнопение не было молитвой, оно ни о чем не просило.

— Ничего.

Настоятель улыбается так открыто, что все его лицо покрывается морщинками.

— Тогда ты готова.

Он пересекает широкую комнату и открывает дверь в другое помещение.

Я снова поправляю волосы своей девочки и обмениваюсь взглядом с Хисой. Она будет стоять тут, снаружи, вместе с сестрой Сакурой, когда меня пригласят войти в ту комнату. Потом, когда будет можно, я представлю отцу моего ребенка и попрошу его принять ее в семью.

У меня все внутри сжимается, как только я осознаю всю суть своего положения. Я взволнована и напугана. Мне кажется, что у меня по коже бегают огненные муравьи и нещадно жалят. Несмотря ни на что, я отчаянно скучала по своей семье, но что скажет отец?

Я сжимаю руки, не чувствуя уверенности для этой встречи. В глубине души я понимаю, что отец мог поручить бабушке заниматься женскими делами. Но тогда именно бабушка становится тигром из моего кошмара, либо они оба — воплощение тех двух тигров из притчи, стремящихся сожрать меня и мою маленькую земляничку?

Дверь отъезжает в сторону.

Я смотрю на личико своей девочки, спящей на руках у Хисы, и возношу быструю молитву с просьбой о силе духа. Если я смогу сосредоточиться головой и сердцем на правильных мыслях, то ноги сами понесут меня в нужном направлении. Я заглядываю в комнату.

Отец стоит лицом к настоятелю, спиной ко мне. На нем белая костюмная рубашка и бежевые брюки. Почему-то они на нем болтаются, как будто внезапно стали велики. Он похудел? Я вхожу в комнату, последний раз бросая взгляд на Хису с малышкой, и трясущимися пальцами закрываю за собой дверь. Когда я снова поворачиваюсь к ним, я оказываюсь лицом к лицу с отцом. Я не двигаюсь с места. Вся моя кожа покрывается мурашками.

Все происходит прямо как в моем сне.

Настоятель делает мне знак подойти ближе. Терракотовые рукава покачиваются от его жеста.

— Входи, дитя.

Глаза отца чернеют, объединяя контрастирующие цвета красной яшмы и меда. Я вглядываюсь в них, стараясь понять, что за ними стоит. Злость? Ненависть? Готовность наброситься? Но я вижу в них только грусть. Меня захлестывает волна вины, и я чувствую себя сразу такой маленькой. Как ребенок, прячущийся за ногу родителя. Вот только у меня нет родителя.

Я сама стала матерью.

— Пожалуйста, Наоко, проходи, — настоятель снова приглашает меня.

Отец — самый важный человек в моей жизни. Его слово в нашей семье — закон. Вот только принадлежу ли я еще к этой семье? Я подхожу к нему и кланяюсь, чтобы показать свое послушание.

Настоятель кивает с мягкой улыбкой. Его голос мелодичен и спокоен.

— Наоко, мы с твоим отцом долго разговаривали о родильном доме и о том, как ты оказалась у нас...

Я не слышу остальных его слов из-за собственных мыслей. Я перевожу взгляд с отца на настоятеля. Седина, которая раньше только чуть серебрила его виски, теперь была совсем белой и растеклась шире, чем я помнила. Складки между его бровями стали еще глубже, а от уголков губ пролегли морщины, способные скрыть любые радостные чувства. Он полон достоинства и угрозы.

— ...и сейчас я вас оставлю, чтобы вы могли обсудить ваше будущее, — настоятель поклонился нам обоим и на пути к выходу ободряюще сжал мне руку.

Отец жестом предлагает мне сесть, и я подчиняюсь, но не поворачиваюсь спиной к двери. Я хочу видеть тени, осознавать, что моя девочка находится в нескольких шагах от меня. Меня все еще не отпускает образ брата Дайгана, исчезающего с моим ребенком.

Я смотрю в глаза отцу, но не нахожу слов. Мне тяжело даже дышать в его присутствии, поэтому я жду, пока он не начнет разговор первым.

— Я рад, что ты попросила настоятеля связаться со мной, — у него хриплый голос, словно он давно не разговаривал. Или это я забыла, как резко звучит он для моих ушей?

Я смотрю себе на руки, потом ему в лицо и на дверь, которую я вижу за его плечом. На тени за ней. На мою девочку. И первые слова, которые я произношу, принесены гневом.

— Ты знал, что... это было за место?

— Нет, — на мгновение его глаза закрылись. Когда он их снова открыл, они смотрели уже мягче. И да.

— Да? — я не смогла сдержать изумления. Так, значит, это он и есть то самое чудовище? Подозревать и убеждаться — не одно и то же. — Почему? Как ты мо...

— Подожди, — он вскидывает руку. — Из-за твоего кровотечения обаасан боялась... мы оба боялись за твое здоровье. Мы думали, что ты уже потеряла этого ребенка, понимаешь? А когда это происходит, то существуют определенные процедуры... которые должны... — он делает рукой неопределенные жесты, словно стараясь отмахнуться от неудобных слов, которые он так и не заставил себя произнести.

Мы замолкаем. Его слова повисают в воздухе, не давая мне пошевелиться.

Его губы сжимаются. Он глубоко вздыхает с утробным звуком.

— Я знаю об этом, потому что твоя мать однажды потеряла ребенка, — он не смотрит на меня. Его глаза устремлены куда-то в прошлое. — Это было после Таро, у нее был мальчик.

У меня опускаются плечи. Она никогда мне об этом не говорила.

— И ей сделали... процедуры, чтобы очистить ее утробу. Это я помню, — впервые в жизни я наблюдаю за внутренней борьбой отца. Борьбой его чувств. Его лицо напрягается, чтобы ее скрыть, но, как и в прошлой войне, в ней не было иного выхода, кроме как принять поражение. Он избавился от растущего напряжения и комка в горле, откашлявшись. — Вот почему тебя туда отпустили. Понимаешь? Это было место, где делали подобные вещи.

— Я не потеряла ребенка.

Отец ничего не отвечает, и само по себе это уже ответ.

— Так почему тогда ты продолжал платить Матушке Сато?

Его густые брови нахмурились.

— Да что я в этом понимаю? Мне было сказано, что так надо, чтобы ты поправилась, и обаасан согласилась. Поэтому, конечно, я платил.

Я выпрямляюсь, чтобы задать очередной непростой вопрос.

— Обаасан согласилась? Она знала?

Он сузил глаза.

— У обаасан есть свои перегибы в убеждениях, но ее намерением было позаботиться о твоем здоровье. Мы только что потеряли твою мать, и... — он качает головой и проводит рукой по подбородку.

За его спиной пошевелились тени, и мои мысли тут же вернулись к ребенку.

— Я хочу представить тебе твою внучку.

Слова были произнесены, и пути назад больше не было. Отец выпрямляется, но не произносит ни слова.

Настал мой шанс, возможно, единственный. Я встаю, кланяюсь и решительно направляюсь к двери. Внезапное открытие двери пугает сестру Сакуру и Хису, но птичка готова к встрече.

— Пожалуйста, — говорю я и протягиваю к ней руки.

Хиса передает малышку мне, и я вглядываюсь в ее крохотное лицо, ее упрямо торчащий хохолок и невинные глаза. Потом перевожу взгляд на сестру Сакуру. Мы не разговаривали, но обе понимали важность этой встречи.

Я отчаянно хочу, чтобы отец увидел красоту и невинность малышки. Через несколько дней мы должны покинуть монастырь, и нам некуда идти. Нам необходимо приятие отца.

Я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поворачиваюсь, вхожу, закрываю за собой дверь и подхожу прямо к отцу.

— Это твоя внучка, — говорю я тихо и с надеждой.

Он смотрит на сверток в моих руках.

Под моими ногами проседает земля, рассылая судороги волн во всех направлениях. Мы стоим на границе между культурами, тонкой, но глубокой, как бездна, и потенциально смертельно опасной. Я намеренно перешла на другую сторону, но этот ребенок был мостом между нами. Если отец захочет перейти эту черту. Пожалуйста, пусть он перейдет.

Девочка зашевелилась и издала тихий звук. Ее глаза широко распахнулись, словно она понимала важность этой встречи. Я попыталась пригладить пальцами ее упрямый хохолок.

— Она почти не плачет, — я всматриваюсь в него, пока он смотрит на нее. — И совсем не причиняет беспокойства, — я делаю еще один шаг к нему и приподнимаю девочку, чтобы он мог ее рассмотреть.

Отец осматривает ее с ног до головы, но его лицо остается непроницаемым.

Это его маленькая внучка, несмотря на то, кем был ее отец. Малютка надувает пузырь и сипло вздыхает.

Отец не отвечает.

Но я уже вижу ответ, и мое сердце разрывается на части. Я судорожно ищу верные слова, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— Ес кожа всего лишь немного светлее, и смотри... — я подхожу еще ближе. — Ее глаза почти черные, как мои, — ее волосы выглядывают между моими пальцами. — А это всего лишь цумудзи, вихор, признак гения. Видишь? Они не вьются. Она не будет выделяться среди других детей. И она окрепнет. Я точно знаю.

Отец поднимает лицо и смотрит куда-то мимо меня.

Он уже увидел то, что хотел. Его руки сомкнуты за спиной, он покачивается на ногах вперед и назад. Я прижимаю малютку к себе и готовлюсь не только говорить правду, но и принимать ее.

— Хаджиме отозвали. Ты знаешь о договоре с Тайванем. И сейчас срок его службы окончен, — я наступаю на свою гордость и продолжаю. — Он не вернулся, — на глаза наворачиваются слезы, но я не буду плакать перед ним.

— Тогда возвращайся в ваш дом и жди его.

— Нет, — я смотрю на его подбородок, на то, как двигается его кадык, куда угодно, только не в глаза. В эти пустые глаза. У меня растет комок в горле, и я с трудом произношу следующие слова. — Я не могу вернуться в тот дом, потому что... — я униженно опускаю голову. — Потому что без оплаты он был сдан другой семье.