Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 35

Япония, 1958

Несколько дней после появления моей птички я принимала участие только в омовениях настоем сушеного имбиря. Даже сейчас, после ванны, его запах чувствуется на моей коже и жжет мне нос, как аромат керосина от маленького обогревателя, который нам принесла сестра Сакура. Ну он хотя бы согревает нашу комнату и делает ее уютной.

Хиса, кормилица, укачивает мою девочку и напевает ей колыбельную, пока я пытаюсь распутать свои влажные волосы и разобраться в мыслях.

Стоит январь.

Хаджиме ушел в плавание в сентябре. Вскоре после этого закончился его срок службы, поэтому он должен был вернуться в Америку, чтобы там уволиться. Вернулся ли он в наш маленький домик в деревне и обнаружил мое отсутствие? Ездил ли он в Дзуси, чтобы поискать меня там? Только бы бабушка и отец не обманули его!

Я решила отправить Сору за новостями и чтобы оставить у моей соседки Маико весточку обо мне.

Моя малышка похудела, хотя и так была слишком худой, и теперь ей приходится бороться за каждый вдох. Но она все еще жива, поэтому мы продолжаем попытки ее накормить. Сестра Момо приносит мне горячие супы и мочи, рисовые пирожные, в надежде откормить и меня тоже. У меня болит голова и ломит все тело, оттого что я больше не пью ядовитый чай Матушки Сато. Может быть, и моя девочка страдает от того же самого? Я снова смотрю на нее, лежащую на руках Хисы: она была спеленута, ее укачивали, заботились о ней и любили ее, но избавляло ли ее это от страданий?

— Что это за песня, Хиса?

— Ой, это просто старинная колыбельная. По-моему, ей она нравится. Тебе нравится, да? — она приподнимает девочку повыше и улыбается ей, строя умильные рожицы. — Да, конечно, нравится.

— Мне тоже нравится, — смеюсь я.

Обычно после родов дочь остается в родительском доме почти четыре недели. Окаасан была бы счастлива петь птичке колыбельные. Даже бабушка приняла бы в этом участие, если бы все сложилось иначе.

Да если бы сама бабушка повела себя иначе, это тоже было бы возможно.

Я не жду, что мне позволят оставаться здесь четыре недели, но куда мне податься? И как я буду кормить свою девочку? Как мне расплатиться с Хисой? Мое уставшее сердце снова сжимается, и я тоскливо вздыхаю, затем стараюсь сосредоточиться. Хиса держит девочку так, что наружу торчат только ее иссиня-черные волосы. Я кладу щетку на колени и улыбаюсь.

— У нее на голове хохолок, как у клубнички.

Хиса пытается пригладить вихор двумя пальцами, но он тут же возвращается в прежнее положение.

— Ты уже придумала имя для этой ягодки? — со смехом спрашивает она.

Обычно на церемонию меймей, выбора имени, собирается вся семья. У моей девочки этой церемонии не будет, но имя у нее будет обязательно.

— Я думала назвать ее в честь окаасан, — говорю я, свивая волосы в жгут. — Но тогда у нее будет традиционное японское имя, а... — я смотрю на Хису и произношу очевидное: — А она не совсем традиционный японский ребенок. Значит, вместо имени, которое будет пытаться смешать ее с остальными, стоит выбрать такое, чтобы выделялось. Но какое именно, я не решила.

Хиса просто кивает. А что она может сказать? Со своей светлой кожей и округлыми глазами моя птичка и так отличается от других детей.

— Здравствуйте, Наоко, Хиса, — сестра Сакура, войдя, направляется прямо к ребенку. Ее платье цвета горчицы еще топорщится, словно только что надето после стирки и еще не успело обмяться от ее движений. По кромке подола цвет немного бледнее от износа, но в остальном он был ярким и жизнерадостным, как улыбка на ее лице. — Здравствуй и ты, яичко с глазами.

Я сдерживаю смех. Хаджиме считал, что выражение «яйцо с глазами» — странный синоним понятию «красивый». Я объясняла ему, что иметь лицо в форме идеального овала и с большими глазами считается большой удачей. А у нашей девочки для такого крохотного личика глаза были просто огромными.

Сестра и Хиса тихо переговариваются, и улыбка первой увядает. Она принесла шприц, чтобы набрать в него сцеженное молоко. Они боятся, что она теряет жидкость и плохо прибавляет в весе, ее плач становится тише. Беспокойство выжигает сердце до пустоты и лишает сил.

А птичке нужны мои силы.

Набрав в шприц молока, они берут мою девочку. Я выпрямляюсь и сажусь рядом с ней.

— Подержи ее прямо, она не должна поперхнуться.

Сестра Сакура касается кончиком шприца маленького языка и выдавливает несколько капель.

— Давать надо понемножку, чтобы она успевала справиться с этим количеством.

Я глажу ее головку, шепча ей ласковые слова.

— Вот молодец, — я улыбаюсь, когда ее губки смыкаются и она чмокает. — У тебя получается.

— Получается! — смеется Хиса. — Вы только посмотрите!

Сестра Сакура поправляет очки.

— И ты сможешь кормить ее сама, Наоко. Вот, попробуй, — и она протягивает мне шприц. — Только будь осторожна, давай по одной-две капли. И только после того, как она их проглотит, давай следующую порцию.

— Так она всегда сможет покушать, — сияю я от радости.

— Да, и так у нас будет надежда, — сестра Сакура касается моей руки. — Ты готова встретиться с настоятелем?

У меня тут же пропадает улыбка и обрывается сердце.

— Почему у тебя такое лицо? — ее брови сходятся на переносице, и от этого очки опять съезжают вниз. — Он всего лишь хочет поговорить с тобой и Сорой. Тебе не о чем беспокоиться, дитя.

Я киваю с вымученной улыбкой и сосредотачиваюсь на кормлении своего ребенка, но в моей голове уже появляются самые разнообразные сценарии событий. Матушка Сато потеряла деньги не только за мое содержание и обслуживание, но и за Сору и Хатсу, так что неудивительно, что она будет нас искать.

Если только у нее не пропала необходимость это делать.

Когда Сора входит в комнату, она почему-то прячет от меня глаза. Я холодею. Что-то случилось.

— Здравствуй, дитя, — сестра Сакура смотрит поверх очков на нее, а потом снова на меня.

— Можно нам с Сорой поговорить наедине, всего одну минутку? — я смотрю на сестру Сакуру, потом на Хису.

Хиса встает, но я не хочу, чтобы она выходила вместе с моей девочкой.

— Нет, я возьму ее. Все хорошо, я продолжу кормить ее, как только она проснется, — мои руки тянутся к малютке при мысли о том, что Матушка может уже быть где-то рядом.

Хиса осторожно передает мне ребенка, с любопытством поглядывая на Сору.

— Я скажу настоятелю, что вы обе здесь, — сестра Сакура касается моей руки.

Я киваю и двигаюсь на футоне, освобождая для Соры место.

— Сора, пожалуйста, садись. Расскажи, что ты узнала.

Она садится, ее губы плотно сжаты.

Но я должна добиться, чтобы они раскрылись и поведали мне свои секреты.

— Сора, ты нашла мою соседку Маико? — в ожидании ее ответа мое сердце чуть не выпрыгивает из горла.

Ее там не было, — плечи Соры со вздохом опускаются.

— А ее дочь была дома? Она присматривает за младшим братом, — в моей памяти всплывает чумазое хорошенькое личико Татсу с большими глазами, длинными ресницами. Я двигаюсь к Соре еще ближе, отчего моя девочка ворочается во сне. — Сора?

— Нет, — качает она головой. — Там никого не было. Дом был пустым.

— Пустым? А ты точно пришла в нужный дом? — сердце бешено колотится. — А в мой ты заходила?

Ее глаза наконец взглянули в мои, полные отчаяния. И я отвечаю на ее взгляд, так сильно прикусив губу, что чувствую вкус крови. Незнание плохих новостей от них не спасает.

— Сора, расскажи мне все. Я выдержу, — киваю я.

Она делает глубокий вдох.

— Старушка, которая называет себя бабушкой Фумико...

— Да! — знакомое имя возвращает мне надежду. — Она тоже помогала мне готовиться к свадьбе.

— Она сказала, что семья Маико переехала в другую деревню.

— Ох, — я киваю. — Ну хорошо, ладно. Наверное, так принято у эта... — и я спотыкаюсь о слово «эта». Эти люди переселяются туда, где есть работа. Я просто никогда об этом не задумывалась.

А она не говорила, куда именно? А Хаджиме она видела? — лихорадочные мысли заставляют меня засыпать Сору вопросами.

Она опускает взгляд на свои руки.

— Сора?

Она поднимает глаза и наклоняется ко мне еще ближе.

— Он... ну... — она крутит свои пальцы. — Наоко, Хаджиме не возвращался, — ее лицо опускается. — Мне очень жаль.

— Не возвращался? Совсем? — сердце истекает кровью от боли. Я не понимаю. Он давал слово. Я тянусь к ее руке и трясу ее. — А писем в доме не было?

— Твой дом пустовал, и поэтому туда въехала другая семья. Так что никаких писем там не было.

Не было.

Я убираю пальцы с ее рукава.

Когда судно Хаджиме задержали, я стала беспокоиться, как бы мы не потеряли дом. Так что это известие меня не удивило. Но я ожидала от него известий. И надеялась, что семья Маико сможет принять меня на некоторое время. Бабушка Фумико уже живет с другой семьей. Я смотрю на своего ребенка, пытаясь не поддаваться панике, но она рвется наружу.

— И что теперь?

Сора берет мою дрожащую руку.

Я поднимаю глаза.

— Сотни раз я представляла себе возвращение Хаджиме, — мои плечи поникли, и голос звучит не громче шепота. — Как он разыскивает меня, отчаянно стремясь узнать, где я и что со мной. Я даже представляла, как он едет на поезде в Дзуси, бежит вверх, на холм, где стоит мой дом, и выкрикивает мое имя.

И что происходит дальше? — Сора наклоняется и прижимается лбом к моему лбу, так что мы образовываем треугольник над моим ребенком.

Он кричит: «Наоко!» — и обаасан ковыляет к дверям с грозным видом, — я моргаю сквозь слезы. Она сжимает мне руку.

Хаджиме не верит ни единому ее слову и продолжает меня искать. А когда он меня находит, то заключает в крепкие объятия и говорит: «Я люблю тебя, Сверчок. Где наша маленькая птичка?» Понимаешь, в моих мечтах только бабушкина ложь или уловки отца могли удержать его вдали от меня, — я моргаю, чтобы избавиться от этих видений, и поднимаю глаза с мокрыми ресницами. — Мне даже в голову не приходило, что им не придется лгать, — я качаю головой, сжимая губы, чтобы остановить их дрожь.

Сора берет мое лицо в ладони.

— Может быть, он просто не смог вернуться и его письма остались без ответа? Может быть, он узнал, что в вашем доме теперь живут другие люди, и думает, что его возвращения никто не ждет?

А может быть, он просто меня бросил.

И я все-таки была слепой.

Малышка заворочалась, сморщила губки и тихо заплакала. Я заплакала громко, за нас обеих. Плечи ходили ходуном от несдерживаемых эмоций. Сора гладила меня по плечам, а я думала об обаасан. О своей семье. О Хаджиме.

О том, как много я потеряла.

Я плачу долго, потом, обессилев, больше ни о чем не могу думать.

Неужели все это было напрасно?