По обе стороны огня

* * *

Чем выше дорога поднималась в горы, тем все более прозрачным и жидким становился воздух, небо набирало звонкую синь, от его ледяного блеска делалось холодно.

Кузов нашей писклявоголосой старой машины был набит бумажными мешками, туго стянутыми у горловины витой бечевкой, ящиками, густо облепленными сургучными нашлепинами, — газик был почтовым и совершал челночные рейсы из областного города Оша в самую сердцевину Памира, в Дараут-Курган. По дороге машина заворачивала во все встречные села, которые здесь зовут аилами, экспедитор оставлял там мешки с почтой, потом мы дружно, скопом высыпали прямо через борт очередную порцию бокастых фанерных сооружений, над которыми кряхтели «Корбюзье» во всех концах страны, творя упаковку на свой вкус и лад, и машина пылила дальше.

Глава нашего пробега, экспедитор Декхан, был человеком веселым, иногда давал отхлебнуть вина из довольно объемистого мягкого бурдюка, заткнутого кукурузным початком, много рассказывал сам, нас слушал, иногда песню заводил, — в общем, дорожная компания (хотя какая там компания — нас было всего четыре человека) слепилась, спаялась в единое целое довольно быстро.

Декхан часто хохотал, ловил ладонью высыпающиеся из глазных щелок крохотные мутные слезки, тряс полными плечами, обтянутыми старым стеганым халатом, имевшим яркую детскую подкладку невинно-веселого цвета, разрисованную цветочками и стручками.

Кроме Декхана, с нами ехал еще один человек — техник, специалист по оптике, с весьма прозаическим именем Вася, Василий. Он направлялся в Дараут-Курган инспектировать гидрометеостанцию. Был Вася-Василий разговорчив, как карась в пору зимней одури, — из него не то чтобы слово, из него даже запятую трудно было извлечь. Угрюм Вася был, и вид имел диковинный, как некий таинственный гном из детской книжки.

Представьте себе два разношенных, ни разу в жизни не чищенных кирзовых сапога с голенищами в виде замызганных печных труб, накрытых сверху плоской, как коровий блин, кепкой. У коровьего блина была оторвана бимбочка — знаете, есть такой кокетливый пупырышек, а вернее, кнопка, что пришивается к макушке кепки, козырек был распорот, из прорехи выглядывала размочаленная картонка. Итак, пара кирзачей, накрытых кепкой, из-под которой выглядывал недозрелый, слегка окрасившийся розовиной томат — так, кажется, зовут маленькие, похожие на сливы помидоры? — да еще два любопытно посверкивающих прозрачно-светлых крапчатых глазика — это и есть техник Вася.

Ростом он был такой невеличка, что когда за стол садился, то ноги с табурета свешивал. Возможно, в силу своего гномьего роста Вася наш был угрюм, как нелюдь. Забился он в угол кузова, накрыл себя кепкой — всего только одни сапоги из-под кепки торчат, не слышно его и не видно. Как ни старались мы вовлечь техника в наши разговоры, ничего из этого не вышло.

Грохочет под кузовом дорога, о днище звонко бьются камни, будто кто из пулемета садит и садит без передыха, мы накручиваем километр за километром непростую памирскую трассу, движемся вперед.

Кузов машины поверху обтянут старым, в нескольких местах прорванным брезентом. В прорехи видно небо, звонкое, как резкий окрик, слепяще-синего цвета. Полог обтяжки хлопает на ветру тяжело и сильно — к пулеметным очередям добавляются разрывы гранат, в общем, картина впечатляющая. Если записать все это на пленку, то получится звукорепортаж с поля боя.

Мой товарищ Саня Литвинцев, по-командирски перевитый ремешками кофров, фотоаппаратов, полевой старенькой планшетки, исчерканный крест-накрест, разошелся не на шутку, начал травить разные лихие истории. Одну за одной. Да такие, что от смеха челюсти можно вывихнуть.

Я-то Санин треп хорошо знаю, мне он не в новинку, поэтому Литвинцев работает на одного Декхана — объявился благодарный слушатель, вот Саня и старается. Техник Вася не в счет. Иногда Декхан умудряется вставить в Санин рассказ пару слов, и Саня, умолкая на несколько секунд, косится на него недовольно — опасается помех. Тем более что голос у Декхана сочный, словно у оперного певца, хорошо поставленный, хотя о Большом театре и «Ла Скала» скромный почтовый экспедитор знает лишь понаслышке. А смех у Декхана — у-у, сказка! Гу-гу-гу-гу, ба-ба-ба-ба, го-го-го-го, бух-бух-бух-бух!

Время от времени Декхан зубами выдергивает пробку из бурдюка, льет вязкую красновато-светлую жидкость в распах рта, позволяет немного отпить и нам.

Если же Декхана начинает одолевать грусть либо заботы появляются, он прекращает грохотать и смущенно перхает: «Кхе-кхе-кхе-кхе!»

В автомобильном моторе, несмотря на тщедушность, насморочность, сила все же имелась: газик довольно уверенно брал подъемы, лихо карабкался на каменные кручи, переваливал через горбины, съезжал, словно конь на заду, с отвесных, до ледовой скользкости обработанных скосов вниз, тарахтел, прижимаясь одним бортом к скальной стенке, под которой была проложена дорога, другим бортом зависая над пустотой.

А внизу, в ужасающей дали, грохотал, пенился жидкий свинец, что-то скрипело жерновами, в крупу размалывая тяжелые валуны, вниз даже страшно было глядеть, там творилось нечто адское — текла река. Нрав у памирских рек крутой и опасный — бушует вода, сильно бушует. Когда она в плохом настроении, то и камень, и сталь в хлебный мякиш превращает; человеческая же плоть для нее — тьфу, раз плюнуть, ничего крепкого, прочного, костяшки да мясо, все равно что повидло. Враз сомнет, в тесто обратит.

Перед поездкой на Памир я прочитал несколько книг об этом крае, стараясь узнать поподробнее о птичьем и зверином мире, о лавинах, камнепадах, ледниках, о мудреной науке гляциологии, о снежном человеке голуб-яване, перелистал дневники Павла Лукницкого, вдоль и поперек исходившего «крышу мира», роман Георгия Тушкана «Джура», даже записки Марко Поло прочитал.

Должен заметить, что Джура, именно он был любимым героем у нас, пацанья послевоенной поры. Мы играли в Матросова, в Чапая и в Джуру, отчаянно боролись с беляками, басмачами, гитлеровцами, погибали и воскресали, вновь погибали и вновь воскресали, шли с примкнутыми штыками на пулеметы, отбивали психические атаки, выдумывали хитроумные способы пленения бандитов, боролись, как Джура, со злобными врагами советской власти Тагаем, Балбаком, Кзицким, разрабатывали маршруты проходов через перевалы на Большой лед, где живет Капп — хозяин всех памирских зверей, задумывались над тем, как укрощать диких горных людей, что не имели даже винтовок, воевали кусками прочного, как камень столетнего льда.

И вот перед отъездом перелистал я «Джуру», точнее, перечитал, а не перелистал — и словно бы опять побывал в своем детстве, зеленом, солнечном, веселом, почему-то пыльном, полном таинства, хрупких желаний, горького запаха смолы и чернобыльника, горных высей, сказок Перро, Бажова и Андерсена, слез и раскровененных носов, разбитых коленок, локтей, волшебной белизны снега, в который мы зарывались с головой, когда учились кататься на лыжах, чего-то очень красивого, нежного, что больше уж никогда не повторится, не вернется…

Безудержный сочный смех Декхана — он хохотал после очередного Саниного анекдота — оборвался, стало тихо. Даже не было слышно сиплого гуда мотора. И грохот речки исчез, словно вода просочилась сквозь камень в планетную глубь, в поддон ушла. У меня будто туман с глаз стерло. Дорожная полуявь-полуодурь, все эти грезы, когда вспоминаешь прошлое, думаешь бог знает о чем, вдруг разом обрубленные, тяжело ухнули под ноги. Словно бы неведомая пружина распрямилась внутри, уперлась рогулькой последнего завитка в реберный разъем, сделалось трудно дышать, не хватало воздуха, нёбо во рту враз стало осклизлым, не нёбо, а прелая, липкая шкурка, содранная с протухшей колбасы и приклеенная к нёбу.

Я посмотрел на Декхана. Лицо у него подобралось, щеки втянулись в подскулья, виски и лоб окостлявели, на носу выступили росины пота, которые мне почему-то показались сухими.

Будто капельки высохшего клея. Разве такое бывает, сухой пот, а? Обтяг кузова с моей стороны был протерт, длинная рваная щель полосовала брезент до самого верха. Я заглянул в щель, увидел, что горы чуть отодвинулись от дороги, отступили в сторону, у кромки подножия было насыпано даже немного земли — вот диво среди камней Памира! — бурой, цвета осеннего листа, со свеже-охряными пролежнями, похожими на рассыпанные мокрые опилки. Земля была голой, ничто на ней не росло. Кое-где грудились камни, рыжеватые, плоскобокие, редко посаженные. И вот что еще я увидел в следующий миг: между камнями неспешным махом шли три зверя. Хвосты расправлены, спины темные, лапы крупные, головы лобастые, с раздвоинами поверху, глаза налиты жидким золотом, светятся зло. Показалось даже, что тяжелые сверкушки выпадают оттуда на бегу.

Декхан поморщился, показал крупные зубы — он словно ушибся обо что-то.

— Волки, — сказал он чисто по-русски, без акцента, — ах вы, с-сукины дети! Сошью я из вас, кхе-кхе, шубу, — откинул полу халата, обнажая «несерьезную» детскую подкладку. Только тут я увидел, что у Декхана на тоненьком сыромятном ремешке с прочной, какие бывают на собачьих ошейниках, пряжкой висела старая, сшитая из кирзы кобура.

Негнущимися, одеревеневшими от напряжения пальцами Декхан отстегнул хлястик кобуры, вытянул револьвер. Ствол револьвера уже давно потерял вороненую синь, с него стерся былой блеск, барабан был покрыт крапинами ржави. Декхан щелкнул курком, сунул револьвер в прореху полога.

Волки сквозь сипоту мотора, грохот камней об автомобильное дно все же расслышали щелканье. Зверь, шедший первым, грудастый, с искривленными, негнущимися от старости лапами, умный и все понимающий, взвился вверх, плоско и плавно проплыл над землей, вбирая в себя живот, влетел за камень и низом, низом, хитрыми, из стороны в сторону, зигзагообразными прыжками ушел в предскалье. За первым волком — два остальных, скуля и потявкивая, словно собаки (хоть я и не слышал за шумом дороги, как они скулили и потявкивали, но мне показалось, что это было так, именно так — скулеж и тявканье).

Выпятив локоть паровозным рычагом и тряся полами халата, словно нахимовец шинелью, Декхан неуклюже согнул руку и, не целясь, пальнул по камням. Звук был резким, яростным. Будто по меньшей мере бабахнули из мортиры. В горах все звуки обрастают какой-то особой мощной плотью, становятся взрывчатыми, надсадными, забивают уши болью. М-да-а, из Декхана стрелок был, как из меня папа римский…

— Удр-рали, с-собаки! Боятся все-таки, что я из них шубу сошью, — приходя в себя, проговорил Декхан громко и тут же чуть не вылетел за борт. В последний миг, когда уже были видны стоптанные подошвы галош, которые Декхан, соблюдая традицию, напяливал на сапоги и зимой и летом, а сам Декхан уже находился в полете, выискивая глазами удобную площадку для посадки, его успел ухватить за лодыжки Саня Литвинцев. Саня — парень здоровый, кровь с молоком, бицепсы внушительно бугрятся под тканью свитера, такой не только Декхана способен на лету поймать, он и с крылатой лошадью, с Пегасом, запросто справится, если тот будет проходить где-нибудь рядом на бреющем. Главный вопрос — лишь бы дотянуться до Пегасовой ноги, лишь бы успеть ухватить. Поднатужился Саня, шея его налилась буротой, жилы выпукло проступили под кожей, окропились потом, и, прежде чем я успел кинуться к нему на подмогу, он совладал с Декханом, втянул его назад в кузов.