По обе стороны огня

Время убыстрилось. Шаткову было слышно, как где-то за стеной, совсем рядом, суматошно застучал часовой маятник — «так-так-так», на несколько минут стих и снова застучал. Прислушиваясь к нему, Шатков неожиданно ощутил себя усталым, предельно выжатым, пустым, пусто было даже в голове, он потянулся, сбросил с себя одежду и лег на тахту. Накрылся пледом.

Нэлка легла рядом, положила голову ему на согнутый локоть. Голова ее была легкой, почти невесомой, словно Нэлка была не женщиной, а ангелом небесным.

— А ты сильный, — прошептала она. Губы у нее были безвольными, слипающимися. — У тебя сильные мышцы…

Он не ответил.

— Ты спишь? — также шепотом, правда, чуть более громким, чем в первый раз, спросила Нэлка.

Шатков не ответил, и тогда Нэлка осторожно опустила ноги на пол, выбралась из-под одеяла, внимательно посмотрела на Шаткова.

Тот даже не шевельнулся: у него был вид человека, уснувшего быстро и крепко, до самого утра — дыхание ровное, глубокое, чистое, никаких всхлипываний и храпа, сонного бормотания, вздохов. Нэлке захотелось даже погладить Шаткова, она потянулась было к нему рукой, потом остановила себя, встала с постели и на цыпочках прошла в прихожую. Открыла дверь.

Шатков сразу почувствовал, что квартира наполнилась людьми. Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Чем больше — тем лучше. Только мешать друг другу будут. Он стремительно натянул на себя джинсы, сунул ноги в кроссовки, запечатал их липучкой — хорошо, что застежки были на липучке, не надо возиться, — вновь накрылся пледом, превращаясь в безмятежно спящего человека.

Он лежал неподвижно до тех пор, пока не услышал шепот:

— Хорош гусь! Развалился, как Ленин на Красной площади. Может, ему наволочку на голову накинуть?

— Тратить еще на него наволочку… Не надо.

Шатков чуть-чуть разжал веки — ровно настолько, чтобы через сжим увидеть белые плоские пятна лиц. Пришедших было двое — оба давешние, те, что сопровождали Нэлку с подружкой в кафе. Обычные качки. Сама Нэлка, приложив руку ко рту, стояла в проходе.

Когда первый качок приблизился к Шаткову, наклонился, Шатков, резко приподнявшись на тахте, накинул ему на голову плед и рванул к себе, подставляя под удар колено. Нападавший всем лицом, носом, ртом, губами насадился на колено, Шатков даже услышал, как у качка хрустнули кости носа — сломалась нежная перепонка, — отбил качка от себя ногой и снова рванул плед — несчастный во второй раз насадился на колено. Снова захрустели кости. Шатков отпустил плед, и нападавший кулем рухнул на пол.

Птицей слетев с кровати, Шатков прихватил по дороге стул, локтем задвинул Нэлку в проход, чтобы не мешала, — не то ведь дуреха может и хлебный ножик схватить, ткнул спинкой стула второму парню в подбородок, тот заорал, и Шатков, обрезая крик, буквально поднял его в воздух на стуле. Качок вытянулся, становясь на цыпочки, крик у него превратился в слабое жидкое бульканье, он замахал руками, вцепился в стул, пытаясь отдавить его от себя, но не справился — Шатков был сильнее этого неврастеника-двоечника, занявшегося не своим делом, и ему стало жаль качка, но Шатков тут же подавил в себе это подленькое, способное привести к гибели чувство — пожалеешь какого-нибудь мозгляка, а он потом вместо благодарности нож под лопатку всадит.

— Э-эгхэ-э! — хрипел, давясь воздухом и болью, парень.

— Ешь, ешь, — спокойно пробормотал Шатков, — ты сам этого хотел.

Парень дернулся, вывалил изо рта красный слюнявый язык.

— Вот когда язык станет у тебя синим, тогда и отпущу. — Шатков еще чуть приподнял спинку стула, выдавил из парня остатки воздуха. — Ну как, нравится? Я не спрашиваю, кто тебя сюда послал, это я и без расспросов знаю, но мне все-таки интересно, правду ты скажешь или нет? Кто? — Шатков чуть приослабил нажим стула, парень осел, втянул в рот язык. — Ну? — Шатков усмехнулся: — Может, мне тебя за уши к потолку прибить?

Вместо ответа парень поворочал головой из стороны в сторону.

— Что? Не хочешь говорить?

Парень умоляюще повернул голову в сторону, выразительно засипел — не могу, мол…

— Не можешь? Ладно. Охолонись тогда немного, — Шатков отжал стул, и парень кулем сполз на пол.

Шатков метнулся в коридор, в который он отшвырнул Нэлку. Нэлка стояла около двери, к которой был прибит писающий пластмассовый мальчик, беспомощно вытянув руки по бокам, тонкая, словно паутинка, какая-то надломленная. Глаза у нее, будто у блаженной, были закрыты.

Не задерживаясь около Нэлки, Шатков проскочил к двери, проверил, заперта ли она, выдернул из замочной скважины ключ, сунул в карман.

Бросил Нэлке, совсем не уверенный, в том, что она слышит его:

— Так будет лучше.

Парень, которого он чуть не изуродовал стулом, по-прежнему лежал у стенки, с сипением втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Оружия у него не было, это Шатков определил точно, а вот у первого, которому он расплющил лицо коленом, оружие было. Шатков сдернул с него одеяло. Кровяное пятно, расплывшееся на ткани пододеяльника, было внушительным, вызывало невольный озноб. Шатков откинул ногой одеяло в сторону. Лицо налетчика было превращено в фарш.

«Ничего, какая-нибудь другая Нэлка, не эта, мокрым полотенцем обработает физиономию, сотрет сопли, на недельку уложит в постель — все восстановится. Только нос кривым будет. В назидание… И за любовь к зелененьким».

Шатков, поморщившись, сунул ему за пазуху руку, вытащил новый, не потерявший еще синего вороненого блеска пистолет. Оттянул затвор — в стволе находился патрон, медный глазок капсюля недобро смотрел на Шаткова. «Как в Афганистане, на войне — „масленок“ загнан в дуло, — отметил Шатков, — для быстрой стрельбы. Видать, этот скот был в Афгане».

Шатков ощутил невольную досаду — он тоже был в Афганистане, а люди, побывавшие там, помечены особой печатью.

Отметил, что пистолет был засунут в подмышечную кобуру, сшитую из белой кожи, с белыми плечевыми ремешками, а такие кобуры носят в милиции.

«В кармане у него должна быть запасная обойма, — подумал Шатков. — Если он действительно афганец, то без запасной обоймы ни за что не выйдет на дело. Запасная обойма — это как отличительный знак, без запасных обойм афганцы даже на улицу не должны выходить, это уже сидит в крови». Шатков похлопал по джинсам — вначале по одному карману, потом по другому, перевернул парня разбитой физиономией вниз, услышал за спиной булькающий звук — похоже, второго парня, увидевшего, во что превратился его кореш, начало рвать, Шатков на бульканье даже не обернулся, — в заднем кармане джинсов налетчика нашел вторую обойму.

«Точно афганец! — подвел он итог. — И чего тебя, бедолага, в банду занесло? Сидел бы лучше где-нибудь в ассоциации воинов-интернационалистов на припечке, распределял бы гуманитарку… Ан нет!»

Не только этот парень, много других афганцев — десятки тысяч человек пошли в услужение разным богатым людям, занялись делами, за которые раньше били по лицу, а некоторые вообще продались — как этот вот толстозадый деятель… ни дна ему, ни покрышки!

Шатков сверил номер обоймы с номером пистолета — обойма была родная, номера сходились.

«Не реквизировал ли он этот штатный пистоль у какого-нибудь полоротого мусора? Вот страна зершлехтов! Есть страны зергутов, а наша же страна зершлехтов. Или, как говорит один шибко мудрый деятель от литературы, — страна непуганых идиотов и вечнозеленых помидоров. И не дай бог, если того полоротого мусорка шлепнули. Тогда толстозадому — вышка!»

Он сунул пистолет под ремень штанов сзади, — как носил оружие в Афганистане, сверху прикрыл рубашкой, ухватил афганца за воротник, отволок в прихожую. Вернулся, потыкал носком кроссовки во второго налетчика.

— Ну? Сам на ноги поднимешься или помочь?

Парень вяло пошевелил одной рукой, потом приподнял голову, но не удержал ее на весу.

— Ясно, — сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. — Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?

— Николаев, — вяло шевельнул губами в ответ парень.

— А эта сучка барменша — главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?

Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его — впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.

— Верно? — повторил он вопрос.

— Верно, — с трудом ответил парень.

Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку — сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку — это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.

— Уходи! — сказал он парню. — Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.

— Пушку все-таки отдай, — попросил парень.

— Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!

— Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.

— Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?

— Мулла.

— Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.

— Отдай пушку, — начал канючить парень, — отдай…

Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:

— Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?