По обе стороны огня

Шатков наконец понял, что происходит, и не поверил этому — подоспела помощь, над усадьбой Николаева повисли два вертолета. Адмирал тем временем снова ткнул стволом пистолета в Шаткова, прицелился, Шатков нырнул вниз и вперед, под прикрытие толстоногого столика, стоявшего в прихожей. Адмирал выстрелил.

Пуля отколола у стола угол и вонзилась в паркет. Адмирал отступил вверх по лестнице на два шага и выстрелил еще раз. Шатков точно угадал момент, когда дрожащий палец Адмирала — Адмирал не знал, что происходит во дворе, и опасливо косил глазами в разбитое стекло, — нажмет на спусковой крючок. Шатков в тот же самый миг дернулся, будто от удара, отъехал чуть в сторону по скользкому полу.

Выколотив еще один кусок у столика, пуля с искрами всадилась в чугунную батарею, встряхнула ее, затем отрекошетила и застряла в древесной плоти.

Если Адмирал был хорошим каратистом, то стрелком он был плохим, из ракетных установок стрелял, наверное, лучше, если бы он стрелял из них так же, как из пистолета Макарова, то вряд ли бы получил звание Героя Советского Союза.

Шатков выдернул из-за пояса свой пистолет.

— А-а-а, — Адмирал дернулся и молниеносно исчез за косяком проема. И откуда только у старого человека взялась юношеская прыть? И как он умудрился убить Гимназиста?

Услышав буханье башмаков Адмирала по деревянным ступенькам лестницы, Шатков помотал головой, вытряхивая из ушей противный звон: в мирном южном городе оказалось столько стрельбы, сколько не было и в Афганистане, — сплошной грохот, свист пуль, искореженная мебель, дым, гарь… Шатков привстал на ослабевших подрагивающих ногах, заглянул в стеклянный пролом, оставленный арбалетной стрелой — над двором повисли два вертолета, из них выпрыгивали парни в пятнистой форме, один спрыгнул прямо на крышу машины, продавил ее ногами и с крыши копной свалился на одного из николаевских охранников.

Сомнения, что возникли в Шаткове, отпали окончательно, он боялся, что эти люди присланы генералом Кравченко — вдруг у Гимназиста была неточная информация, ведь арестовать генерала не так-то просто, тут не надо ничего объяснять, — но Кравченко к этим десантникам никакого отношения не имел.

Шатков боком, боком, словно инвалид, кривясь от боли во вспухшем, сделавшемся совсем чужим плече, подтянулся к Гимназисту, приподнял его голову — кожа на щеках Гимназиста уже высветлилась, пошла восковыми пятнами — изнутри проступал смертный холод. Шатков завернул Гимназисту одно веко — может быть, Гимназист как-нибудь среагирует? Нет, не среагировал.

— А я ведь даже твоей настоящей фамилии не знаю, — произнес Шатков сожалеюще. — Потапов — это наверняка кагэбэшный псевдоним…

Глянул на лестницу. Надо было торопиться — с Гимназистом он разберется потом, все узнает — и фамилию настоящую, если, конечно, ее скажут, и год рождения, и домашний адрес, а сейчас надо было гнаться за Адмиралом. Мужик он проворный, может уйти. Внутри у Шаткова родилось протестующее ворчание, он с трудом подавил его, проглотил вместе с комком, образовавшимся во рту.

Подхватив автомат, поковылял наверх, высматривая на ходу место, где Адмирал мог подкараулить его напарника. Таких мест было несколько — неглубокие, задрапированные тканью ниши, в которых можно хранить что угодно, от лыж до винтовки, и спрятать кого угодно, хоть «гиганта мысли» двухметрового роста. Из одной из таких ниш Адмирал и вывалился на Гимназиста, убил его боевым приемом.

Заглянул в одну комнату, в другую, в кабинет Николаева, пахнущий ладаном, хвоей, старой бумагой — странный сложный запах этот вызывал щемящее чувство и воспоминания о прошлом. Адмирала нигде не было. То ли сумел спрятаться, то ли ушел. Вполне возможно, имелся здесь какой-то сверхпотайной ход, о котором Шатков не знал. Шатков, когда чинил «жигуленок» и проходил испытательный срок, подумывал о лазе и специально прощупывал стены, исследовал фундамент — ничего, все было чисто, и он тогда успокоился.

Возможно, напрасно успокоился — ведь не мог же Адмирал испариться через печную трубу или вылететь в форточку, словно невесомая муха-поденка. Выходит, мог, раз испарился…

Если существует ход, то он явно проложен где-нибудь рядом с кабинетом шефа, либо вообще выходит в сам кабинет, где Адмирал, собственно, и прихватил Гимназиста.

Плечо болело, тянуло вниз, мышцы саднило, они ныли, дрожали от усталости, в голову лезли разные недобрые мысли, хотелось, будто ребенку, заплакать — видать, где-то рядом находился тот самый предел, переступать который нельзя — это грозит потерей самого себя, и даже больше, чем просто потерей, — грозит смертью. Хотя чего-чего, а смерти Шатков не боялся, и это было не просто бахвальством или некой суворовской удалью — просто он привык к ней в Афганистане.

Он задержал в себе дыхание, ткнулся в один угол николаевского кабинета, в другой, в третий — потайной двери вроде бы не было, было лишь нагромождение ненужных предметов — цветное стекло, хрусталь, бронза, скульптуры, картины, крохотный сейфик, вделанный в стену, похожий на дверцу от часов-кукушки, которая проворно отскакивает, когда большая стрелка касается отметки «двенадцать». Шатков подумал, может быть, за стальной пластиной этого старого, украшенного виньетками сейфика скрыто устройство, позволяющее отодвинуть стену и очутиться где-нибудь по ту сторону забора, но нет — нигде ни стыков, ни щелей, ни швов не виделось.

Потайная дверь находилась в другом месте.

Шатков выглянул во двор. Десантники уже скрутили всех, кто взял дом в кольцо, из машины выволокли Николаева: бледного, без очков, не похожего на самого себя, с трясущимися синеватыми щеками. Быстро он все-таки добрался до поместья, очень быстро. Раз никто из николаевских орлов не проник в дом — значит, потайного хода нет. Если бы был — Николаев не стал бы его скрывать.

Народа у Николаева осталось меньше, чем Шатков ожидал, — все-таки николаевский огород был хорошо прополот в ущелье. Из ушей до сих пор не вытряхивается автоматный стрекот, сидит так же прочно, как и боль, — пальбы выдалось столько, сколько не бывает даже на «Мосфильме» во время крупных батальных съемок типа Сталинградского сражения, либо каких-нибудь показательных учений в Приволжском военном округе. Или где еще? Какой военный округ в России самый крупный?

Мозг у Шаткова отяжелел, глаза заслезились, он слепо пошарил рукой по стене, снова пробуя нащупать потайную дверь, — пусто, вздохнул затяжно, устало, опять слепо пошарил рукой, исследуя стену — безуспешно. В следующий миг понял, что силы вот-вот оставят его — слишком много выпало на его долю за несколько последних дней, протестующе пожевал губами.

Ноги у Шаткова дрогнули, он схватился за край стола, чтобы не упасть, подался к окну: посреди двора стоял Николаев с заломленными назад руками, к запястьям один из десантников прилаживал наручники.

— Вот и все, — невольно вздохнул Шатков и замер, по-гусиному вытянул голову от неожиданности — через двор четким военным шагом к десантникам шел Адмирал. Даже отсюда было видно, как золотая звездочка ярко посверкивает у него на груди. — Ах, ты! — Словно бы чья-то невидимая ладонь сдавила Шаткову горло, ему сделалось трудно дышать и трудно говорить, с языка сорвался какой-то полузвук, он, припадая сразу на обе ноги, подковылял к двери, потом по периле боком съехал вниз.

На улице в лицо ему ударил теплый, почти парной, как молоко из-под коровы, воздух — он словно бы специально был нагрет режущим, схожим с электросваркой, светом. Автомат Шатков оставил в николаевском кабинете, без автомата ему было трудно идти, с автоматом легче, он с ним хоть и перекособочивался, пытаясь опереться на «калашников», как на костыль, и иногда это получалось, жалко только, что костыль был коротким.

Он пошел на Адмирала с широко расставленными на манер крыльев руками, сглатывая на ходу горькую дрянь, собравшуюся во рту, с хрустом разжевывая то ли пыль, то ли мелкие камешки, попавшие ему в рот и неотрывно глядя на Адмирала. Николаев его не интересовал.

Адмирал не видел Шаткова, он на ходу развалил круг десантников — те послушно расступились, увидев незнакомого Героя Советского Союза в морской форме, четким, будто на плацу шагом, подошел к Николаеву, ткнул в него пальцем:

— Вы кого арестовали? Вы кого арестовали?

— Преступника! Кого же еще? — малость оробев при виде Героя Советского Союза, ответил десантник в пятнистой форме. На маленьких мятых погончиках у него гнездились четыре железных, выкрашенных в защитный цвет звездочки.

— Какой это, капитан, преступник? — закричал на десантника Адмирал. — Вы что, белены объелись? Это оперативный сотрудник государственной безопасности. Немедленно отпустите его! Немедленно!

Десантник со звездочками на погонах опустил голову и твердо проговорил:

— Не могу.

— Почему?

— У меня приказ!

— Кто издал этот дурацкий приказ?

— У вас, товарищ капитан первого ранга, свое начальство, у меня — свое.

— Освободите немедленно задержанного! — вновь потребовал Адмирал. Голос у него был напористым, командным.

— Не могу!

— Ты здесь, Адмирал? Ты здесь? — хриплым пропадающим голосом пробормотал Шатков, на ослабших подгибающихся ногах подходя к десантникам. — Ах ты, уголовная сволочь! — Он полез за пояс за пистолетом. — Ах ты, продажная с-сука!..

Адмирал оказался проворнее Шаткова — тот не успел вытащить пистолет из-за ремня — «макаров» зацепился защитной скобкой за шлевку, да и слишком ослаб Шатков, одурел от потери крови, от усталости, от всего происходящего. Адмирал опередил Шаткова, выхватил свой пистолет, выстрелил.

Выстрелил один раз, потом другой — обе пули попали в Шаткова. Он охнул, — пули выбили из него красный свет, встряхнули все тело, но не умертвили — он почувствовал запах горелого мяса — собственного мяса, пороха, толстой солдатской кожи и еще чего-то такого, что было связано с детством. Такой запах он совершенно точно познал когда-то в детстве…

Опустился на колени, качнулся вперед, не желая заваливаться, отчаянно сопротивляясь тяжести, рухнувшей на него, оперся рукой о землю, но не удержался, закрыл глаза и тихо лег под ноги одному из десантников.

Третий раз выстрелить Адмиралу не дали — капитан-десантник ударил кулаком по запястью Адмирала снизу вверх, пуля со странным хрустом ушла в небеса, пистолет вывалился из руки Адмирала, и он взбешенно закричал:

— Как вы смеете… К-к-ка-а..!

Капитан не дал ему договорить, приказал коротко:

— Связать его!