По обе стороны огня

Шатков не отозвался, он следил за дорогой — один раз попал в яму, и этого достаточно, ехать надо было аккуратно, чтобы «жигуль» не рассыпался на детали, другой машины у него нет и не будет, только эта, и машина эта понадобится ему очень скоро.

— То-то же, — удовлетворенный молчанием Шаткова, проговорил Гимназист, расположился поудобнее на сиденье, засвистел что-то невнятно под нос.

Гимназист начал раздражать Шаткова — еще вчера этого не было, а сегодня возникло, — он раздражал какой-то своей недоделанностью, неопрятностью, тем, что после каждого вопроса потрясенно смотрел на собеседника и вытирал рукой подбородок, словно тот стал мокрым от напряжения, тем, что бравировал оружием, — без оружия он вообще стал бы речным пескарем, чернокожим бензиновым бычком, обитающим в порту под гнилыми сваями… «Погоди, настанет и твой час, — разозленно подумал Шатков, — недолго осталось куренку вертеть своим общипанным задом перед носом у старого кота».

Он с шиком подъехал к нэлкиному дому, затормозил — жигуленок остановился как вкопанный в двух метрах от низкой чугунной ограды (хоть и стерты были колодки, а машину держали), разъял проводку под панелью и заглушил мотор.

Гимназист со скрипом распахнул дверцу.

— Ты куда? — спросил его Шатков.

— Как куда? С тобой!

— К бабе? — Шатков не удержался, хмыкнул издевательски. — У тебя что, шарики за ролики зашли? Я буду на даме веселиться, а ты чего… молиться на меня будешь или мои коки держать в ложке, чтобы не бились о женские ляжки? Специально столовую ложку подставишь? Или поварешку?

Гимназист хихикнул и неожиданно азартно потер руки.

— Хор-рошо!

— Что хорошо?

— Люблю такие вещи!

— Ну, ты и даешь… — Шатков вздохнул. Больше сказать ему было нечего. — Сиди здесь и карауль машину. Я скоро. Как только стравлю давление, сразу прибегу обратно. — Когда же Гимназист снова сунулся за ним из машины, Шатков вытащил из кармана двадцатидолларовую бумажку и звучно припечатал к потной ладони Гимназиста. — Имей в виду, Глобус, я — стеснительный!

Гимназист остался в машине.

Шатков вошел в мрачный, пахнущий кошками подъезд нэлкиного дома, огляделся, посмотрел наверх: не шаркнет ли кто подошвами в поднебесье? Но нет, никто не шаркал, было тихо, пусто. Шатков бесшумно — ходить он умел не хуже мюридов Николаева, — прошел подъезд насквозь, попробовал дверь черного хода — закрыта или нет?

Дверь была закрыта. Но не на ключ — сверху и снизу к двери были приколочены две планки, отодранные от фруктовых ящиков. Шатков поискал глазами по замусоренному полу — нет ли какой железки, под батареей нашел ржавый плоский шкворенек, подсунул его под одну планку, беззвучно вытянул вместе с гвоздями, потом также беззвучно освободил край другой планки и толкнул дверь вперед. Заржавелые петли пронзительно заскрипели — их, видать, не смазывали с тех пор, как сюда прибили, — дверь приоткрылась. Шатков задержал в себе дыхание: не слышит ли его Гимназист?

Тихо. Никакого движения ни внизу, ни на лестничных площадках не было.

На улице послышались шаги. Не Гимназист ли? Шатков нырнул под лестницу. В подъезд вошел согбенный старый человек в соломенной шляпе — местный жилец-пенсионер. Шатков удивился: несмотря на горбатость, очень уж молодую он имел походку. Шатков должен был засекать все детали, все до единой, просеивать их, и то, что нужно, оставлять в памяти, в том числе просеять и этого пенсионера. Впрочем, засекать все детали он должен не только сейчас…

Пенсионер потоптался у почтовых ящиков, со скрежетом вскрыл одну из коробок, заглянул внутрь, вздохнул и легко, шагая через ступеньку, устремился по лестнице вверх.

Когда наверху хлопнула дверь, Шатков выбрался из-под лестницы, занял место пенсионера у почтовых ящиков, но ящики его не интересовали, интересовал сам угол подъезда, где находились ящики, стояк трубы, проходящий сквозь все этажи до самой крыши, червячные сочленения стояка — их было несколько, слесари собирали стояк из обрезков. Шатков провел около одного из сочленений полосу, оставив на грязной штукатурке едва приметный след, пальцами измерил расстояние до второго сочленения, сунул руку за трубу, проверяя, есть ли там пространство. Пространство было. Крохотное, пальцы едва пролезали.

Напротив этого сочленения он поставил едва приметную точку, сунул туда два пакетика — с прядью волос и монетой, найденными в «жигуленке», откинулся назад — видно ли что или нет? Нет, ничего не было видно, да и если бы иной любопытствующий глаз и увидел бумажку за трубой, то вряд ли бы за ней потянулся. Затем Шатков нырнул к двери черного хода и очутился на заставленном старой мебелью дворе. Мебели было много, Шатков хмыкнул: музей под открытым небом.

Перебежал двор, с ходу одолел невысокий заборчик и по асфальтированной тропке понесся вниз к стоянке автобуса.

Через десять минут он был на почте, написал там телеграмму, состоящую из шести слов и сунул в стеклянное окошко девушке, по-старомодному украшенной толстой, сложенной крупным кренделем, косой.

— Побыстрее, пожалуйста, — не выдержав, поторопил Шатков.

Девушка на него даже глаз не подняла — привыкла работать с нервными клиентами. Выписала квитанцию, тяжелой рогулькой, похожей на гаечный ключ, которым в машинах отвинчивают колеса, шлепнула печать на узкую полоску бумаги, отдала Шаткову в обмен на несколько смятых кредиток.

— Ничего себе стоит телеграммка! — обескураженный ценой, невольно пробормотал Шатков. — На текст из пяти слов надо ползарплаты выложить.

Почтовая девица и на эту фразу не обратила внимания, глаза у нее были сонными, скучающими.

Дорога назад также заняла десять минут. Если Гимназист вылезал из машины и проверял нэлкину квартиру — быть неприятностям. Тогда и «рука Москвы», которой он отправил телеграфное послание, может не выручить…

Он бегом поднялся по лестнице к нэлкиной квартире. Надавил пальцем на кнопку звонка. А что, если Нэлки нет дома? Плохо, но представьте, — не смертельно.

Нэлка была дома. Удивилась:

— Оп-ля! Явился — не запылился!

— Соскучился!

— Это стоит денег.

— Знаю. За ценой не постоим! Ко мне никто не приходил, никто не звонил? — вопрос, конечно, хамский и звучит по-хамски, можно было бы задать его по-другому, но у Шаткова не было времени, чтобы задавать его по-другому.

— У тебя здесь что, штаб-квартира? Прописался постоянно?

— Извини!

— Никто не приходил, — смягчаясь, произнесла Нэлка. — Да и кому ты нужен? Клошар! Бомж!