По обе стороны огня

«Почему в этой пословице говорят „мошенство“, а не „мошенничество“? „Мошенство“ — это ведь неграмотно, не по-русски», — невольно подумал Шатков, в мозгу у него высветилось что-то неясное и в тот же миг погасло — Шатков уснул. И уснул он не по приказу Гимназиста — он мог проглотить одну из бодрящих таблеток, что имелись у него, и спокойно выплыть из одури, — спал потому, что хотел спать, и во сне думал о складах Николаева. Он знал твердо: склады эти он теперь найдет без посторонней помощи — он до них доберется…

Пока Шатков спал, в Москву к его начальству пришло сообщение из других источников о новой партии оружия, появившейся в одной из северокавказских республик и сразу же, словно дрова в костер, брошенной в межнациональный конфликт. Были убитые, много убитых.

Вторая партия оружия объявилась на юго-западе, в другом конфликте. Также было много убитых.

Обе партии оружия ушли со складов Николаева.

Очнулся Шатков от того, что на него кто-то смотрел. Открывать глаза Шатков не стал, а сладко, будто в глубоком сне вздохнул, потом потянулся и перевалился набок, ресницы у него дрогнули, и он увидел Корреспондента — тот внимательно разглядывал Шаткова и что-то про себя соображал.

Взгляд у него был таким, что Шатков потянулся еще раз, зевнул и поднес руки к лицу, чтобы протереть глаза. Протер, сел на постели. Корреспондента не было. Уж не почудился ли он Шаткову?

Нет, не почудился, выражение глаз Корреспондента — жестокое, холодное — он словно бы срисовал и теперь будет помнить долго. Может, Корреспондент приходил, чтобы прикончить Шаткова? Прямо в постели, во сне? Шатков передернул плечами, покосился на топчан, где спал Гимназист.

Тот ничего не почувствовал, никаких изменений в атмосфере — лежал на боку и сладко, будто ребенок, сопел носом.

— Глобус! А, Глобус! — позвал Шатков.

Гимназист не отозвался на зов ни вздохом, ни жестом. Он спал, будто мертвый: силенок у человека было не так много, а он хватался за все, вот и получилось, как в игре в «очко» — перебор, двадцать два. И не хвататься за все ему было нельзя — Николаев мог выгнать, либо вообще убрать. Закатать, например, в асфальт. Будет прокладывать к своим складам новую дорогу и закатает. Или, связав ноги проволокой, утопит в море.

На Шаткова, когда он подумал об этом, вновь навалилась усталость, стянула плечи болью — было ведь все это, было! Все известно!

Он поднялся с постели и выглянул в коридор. Пусто. Бетонная лесенка, ведущая к черному входу, также была пуста — намаявшихся людей Николаев отпустил отдыхать.

Шатков прошел немного по ступеням наверх, прислушался — тихо. Только где-то далеко-далеко, чуть ли не на морском берегу, в кооперативном кафе, играла музыка.

А в самом доме, похоже, никого не было — ничто не говорило о присутствии здесь людей — ни вздоха, ни кашля. Шатков оглянулся. Неплохо бы заскочить сейчас в кабинет Николаева и посмотреть, что у него лежит на столе. И в столе тоже.

Неплохо бы, да нельзя. Немного поразмышляв, Шатков махнул рукой и двинулся по лестнице вверх, к кабинету Николаева. На половине дороги остановил себя — почувствовал что-то спиной, лопатками, по позвоночнику у него побежали колючие, с холодными ногами мурашики, и Шатков громко, чтобы это было хорошо слышно, выкрикнул:

— Есть ли кто-нибудь в доме?

— Здоровеньки булы! — услышал он голос сзади. Оглянулся.

Внизу, на маленькой деревянной площадке, около лестницы, держась за перила, стоял Адмирал с непроницаемо-суровым командирским лицом.

— Здравствуйте, Лев Семенович! — вежливо отозвался на приветствие Шатков. — Чего это у вас такое лицо?

— Хм, лицо как лицо. Просто я подумал, не посторонний ли к нам забрел? Очень уж тихо ты шел.

— Мне надо в город выскочить минут на десять, не знаю, можно или нельзя. Вот и хотел кого-нибудь найти, отпроситься.

Детский никчемушный разговор. Все может очень плохо кончиться — ведь Адмирал засек его. Но Адмирал явно не с Николаевым, он стар для таких игр, а потом хоть лицо у него и командирское, и глаза сделались злыми, из них словно бы шляпки гвоздей выглядывают, но все-таки Адмирал — это Адмирал. Это порядочный человек. И лицо у него порядочное.

— Ты чего ж это, правил поведения в нашенском быту не знаешь? Не знакомили?

— Нет, не знакомили, — растерянным тоном пробормотал Шатков.

— О-хо-хо, погубишь ты себя этим. — Адмирал старчески закряхтел, руками взялся за поясницу. — Пойдем ко мне чай пить. Я тебя малость попросви… свю…. Тьфу, вот язык какой ломаный. Просвещу, в общем, кое в чем.

— Да мне надо в город отпроситься…

— А кто, скажи, тебя отпустит? — мягко, словно бы втолковывая простые истины неразумному дитяти, поинтересовался Адмирал. — Никто! Никого же нет. Николаева нет, Людоеда нет, а пойти без спроса — значит, прожить на несколько десятков лет меньше, чем отведено Богом. Ты под колпаком находишься. Разве это не чувствуешь?

— Чувствую, — признался Шатков.

Лицо у Адмирала разгладилось, сделалось домашним, он с опаскою оглянулся и предложил едва слышным шепотом:

— Пойдем отсюда! Тут, ты сам понимаешь… — Адмирал красноречиво покрутил в воздухе рукой, потом прижал палец к губам: — Т-с-с! Пойдем!

От прежней командирской жесткости на лице ничего не осталось, это был обычный добрый домашний дядечка.

— Устал, наверное? — участливо спросил Адмирал на улице.

— Было немного… А сейчас уже нет.

— Отошел, значит!

Нет, ничего общего не имеет Адмирал с Николаевым — нич-чего. Шатков на ходу вытянул перед собой руки, поглядел на них.

— Трястись уже перестали. Хотя и гудят.

В закутке Адмирала важно расхаживали Ваня и Феня — дружной парочкой, размеренно: пятнадцать шагов в одну сторону, потом — четкий солдатский разворот — и пятнадцать шагов в другую сторону. «Променад» индоуток вызвал у Шаткова невольную улыбку.

— Это они размышляют, заводить им детей или нет, — пояснил Адмирал, — в ходьбе, как видишь, рождают истину. Совсем, как люди. Ты посиди пока, хочешь — с Ваней побеседуй, он у нас умный, а я отлучусь — чай на плитку поставлю.

Шатков сел за стол. На столе, сложенная вчетверо, лежала карта, местная карта, с планом города и его окрестностей. Шаткова так неодолимо потянуло к ней, что он еле-еле остановил себя, да и не сам, пожалуй, остановил, а что-то потустороннее, пришедшее извне, словно бы ангел-хранитель сделал это за него. Ангел-хранитель берег Шаткова. За Шатковым в просвет между двумя занавесками следил Адмирал. И лицо у него было совсем не домашним, было жестким, сосредоточенным, волевым, ничего от добродушного дядечки, любителя разводить диковинную живность…

Карта манила Шаткова, наверху, на широком поле, у нее и масштаб был пропечатан, и выходные данные — все имелось, словом, именно такую карту и надо было раздобыть Шаткову. Он даже слюну сглотнул. Потом, совладав с собою, равнодушно отвернулся от карты и позвал Ваню:

— Цып-цып-цып! Ваня, иди сюда!

Ваня вспушил возмущенно грудь, словно бы обвинял Феню, нежную свою подругу, в неверности, в плохом обслуживании, зорко глянул на Шаткова, по-рыцарски выставил вперед голенастую чешуйчатую ногу и неожиданно подмигнул одним глазом.

Адмирал продолжал в распах между занавесками пристально и зло смотреть на Шаткова.

Карта лежала на столе на таком видном месте, что ошибиться и не понять, что это за карта, было невозможно. Адмирал ловил Шаткова…