По обе стороны огня

Глава четвертая

В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее — оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря — ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.

Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить — слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя, будто неповоротливые речные уклейки, в разные стороны. Всей стаей, и мясистому шахтеру вряд ли было дано догнать быструю стаю.

Шумел шахтер на набережной и в этот раз — щекастый, с крутым по-молодежному коротко остриженным затылком, с крохотными заспанными глазками:

— У-у-у-у, э-а-а-а-а, м-мать т-твою!

Начал накрапывать дождик — совсем неуместный в эту пору. Старушки мелкой темной лавой устремились под навесы, зашелестели про себя:

— Дождь-то чернобыльский! — воскликнула одна из старушек. — Все волосы от него повылезают, а в желудке разведутся черви! — Хоть и много лет прошло с аварии на атомной станции, а Чернобыля боялись до сих пор.

Шатков свернул с набережной вверх, на горбатую, плохо заасфальтированную улочку, поднимающуюся к главной улице города, остановился у облупленной палатки с сельским некрашеным крылечком, — за стеклом палатки дружным рядом выстроились бутылки «хереса» целебного мужского вина: им, говорят, лечат предстательную железу. «Херес» был дороговат — не то, чтобы не по карману, а именно дороговат, когда человек сомневается, купить или не купить, и так сомневается до тех пор, пока не уходит из магазина пустой: купить — дорого, не купить — обидно… Шатков усмехнулся и двинулся по улочке дальше.

У взгорбка, обрамленного, словно мост, перилами, на самом громком месте города — здесь всегда сильно ревут машины, идущие на подъем, громко ревут даже малошумные легковушки, — находился городской отдел милиции.

Около входа, на маленькой бетонной площадке, стояли три «канарейки» — желтых милицейских «жигуленка». Шатков задержался, постоял немного у угла, понаблюдал за горотделом — проверял ситуацию на опасность. Десять минут назад он сделал последний звонок Игорю Кононенко, — звонил несколько раз и перед этим, и телефон Игорька опять не ответил.

Площадка с «канарейками» была пуста. Но вот из двери показался разбойного вида сержант в фуражке, сдвинутой на казацкий манер набок, потянулся, зевнул и резво побежал по асфальтовому тротуарчику за угол. Потом вышел лейтенант, встретил худощавого горбоносого человека в штатской одежде, скрылся с ним в двери горотдела.

Следом появился капитан — городские милиционеры показывались на улице по старшинству, по восходящей, словно так было положено по уставу — вначале сержант, потом лейтенант, теперь вот капитан.

Шатков по тротуарчику двинулся к горотделу, стараясь, чтоб походка его была независимо-безразличной, как у всякого отдыхающего человека, у которого свободного времени целый мешок, а то, что не вместилось в мешок, он ссыпал в карманы, — подошел к капитану. Тот, несмотря на сонный вид и треск за скулами, оставшиеся после зевка, остро глянул на Шаткова, ощупал его глазами. «Вполне профессионально, — отметил Шатков, — по-собачьи: если вцепится зубами, то отодрать можно будет только с мясом», — ощутил нехороший холодок под ключицами.

— Вы не скажете, товарищ капитан, где бы мне найти Кононенко? — стараясь, чтобы голос был ровным, безмятежным, спросил Шатков. — Он тоже, кажется, капитан, хотя в форме я его не видел.

— Зачем вам понадобился Кононенко?

— Вызывал он меня. Дал телефон, просил зайти.

— Нет Кононенко!

— Где же он?

— Забрали и увезли, — капитан усмехнулся, — в тартарары! — Отвел глаза в сторону, пояснил: — В областное управление. В черном воронке, как преступника. Понятно? А он тебя к себе вызывал, наверное, как преступника?

— Нет, как свидетеля, — сказал Шатков. — Ладно, вернусь, когда Кононенко вновь появится на работе.

— Ага, лет через пять, — капитан по-мальчишески закусил нижнюю губу — видать, понял, что говорил не то, повел головой в сторону: — Зайди к дежурному, он тебе все объяснит.

— О-о, это целая проблема — времени у меня в обрез, я и с Кононенко хотел договориться на следующий раз. — Шатков сдвинул рукав куртки, обнажая запястье — часов на руке не было, часы он оставил в сумке, улыбнулся виновато: — Вот вечная торопежка! Часы дома забыл. Или сняли? О-хо-хо! — Шатков побледнел. — Точно сняли… В магазине. Там, где «херес» продают. Вот нелады! Я сейчас, товарищ капитан! — Он развернулся и вприпрыжку понесся назад, нырнул за угол дома, вскочил в какой-то кривой старый дворик, выложенный булыжником, перемахнул через забор и очутился в сквере.

В этом городе было полным-полно мелких скверов — словно бы специально отведены места для свиданий, — среди акаций, лаврового кустарника, колючих зарослей неведомого Шаткову дерева.

Стояла скамейка и в этом сквере. Шатков забрался на нее с ногами, выглянул. Капитан растерянно отер рукой лицо, помял глаза, метнулся назад в горотдел, громко хлопнув дверью, потом показался вновь. За ним на улицу выскочило человек пять сотрудников в куцых, тесно сидящих мундирах — то ли партия форменной одежды поступила в горотдел мелкоростовая, то ли здорово раздобрели ребята на дармовых харчах, — бегом понеслись к углу здания, за который только что свернул Шатков. Капитан устремился следом.

— В магазин, где «херес» продают, туда! — прокричал капитан, мигом запыхавшись — голос у него сел в несколько мгновений: значит, вчера «принял на грудь» солидную порцию. — Он туда побежал, в магазин. Часы у него вроде бы сперли!

Милиционеры нестройно, как бегуны, выдохшиеся на длинной дистанции, вразнобой топая ногами, пробежали мимо, они хорошо знали, где что находится, где что продается, и тем более — магазин, в котором с утра торгуют «хересом» — хорошим вином, которое местные алкаши приравняли к бормотухе. Капитан, держась рукою за грудь, прошаркал следом.

«Надо же, — посочувствовал ему Шатков, — такой молодой и уже такой больной…»

Ни в палатке, ни в продовольственном магазине, расположенном на углу горбатой улочки — витринами к морю, — они Шаткова не нашли и, тяжело дыша, вернулись к зданию горотдела.

— Надо же, утек! — громко возмущался один из догонявших, белобрысый, розовощекий, со светлыми, невидимыми на лице бровями. — Когда же он успел?

— Тот, кто умеет — всегда успевает, — пробурчал капитан.

— А вы, товарищ капитан, приметы его не запомнили?

— Запомнил. Обычное невыразительное лицо. Ты же знаешь этих людей — они никогда не бывают выразительны и поэтому не запоминаются. Лобастый — видать, высшее образование имеет, глаза сердитые, голубые… нет, синие, сбоку на подбородке метка — то ли ожог, то ли финкой оставлена.

Шатков потрогал шрам на подбородке — приметил, значит, воевал сероглазый капитан — недаром он так цепко щурился, изучал Шаткова, что-то взвешивал про себя. Хорошо, что хоть вчерашние следы не заметил, ту же ссадину на лбу — следы эти Шатков тщательно заштукатурил.

— А одет как?

— Одежда тоже обычная — незапоминающаяся. Джинсы, по-моему… да, джинсы и джинсовая куртка. Рубаха в мелкую клетку — ковбойка тмутараканского производства. Еще что?.. Волосы. Волосы темные, цыганистые. Роста высокого…

— Да с таким точным описанием мы сегодня же его и обратаем, товарищ капитан. Интересно, чего ему от Кононенко надо было?

— С Кононенкой все, с Кононенкой покончено, эту фамилию вообще не вспоминайте!

Дальше ничего не было слышно — по трассе, расположенной рядом, пошли машины, цепочка милиционеров втянулась в дверь горотдела, и Шатков покинул свое укрытие. На ходу сломил ветку акатника, пожевал ее зубами.

«Ну, насчет словить по слабеньким приметам, засеченным капитаном, это бабушка надвое сказала — попробуйте словите! Хоть и глазаст капитан, но не настолько».

Чувствовал себя Шатков неважно — он очутился между двумя огнями: с одной стороны, местный рэкет, а может, и больше, может — мафия, это еще предстояло выяснить, с другой — милиция, с третьей — он уже достаточно здесь навоевался, намахался кулаками. Болела вчерашняя ссадина на голове, болели ободранные костяшки пальцев, внутри тоже что-то болело, ныло, словно бы Шаткову отбили легкие или почки. Но это были не почки и не легкие.

Шатков из одного скверика попал в другой — такой же маленький, уютный, обсаженный густым акатником, с традиционной скамейкой, потом в третий, выбрался на трассу около хлебного магазина, на витринах которого были намалеваны на редкость неаппетитные булочки и калачи, прошел к автобусной остановке — к ней как раз подваливал перегруженный, скособоченный на одну сторону «скотовоз» — венгерский «икарус», невесть за какие грехи прозванный так нехорошо. Шатков втиснулся в автобус и через десять минут был уже далеко от горотдела милиции.

«Ищите — свищите, — усмехнулся он про себя, перебрал в мозгу лица милиционеров, пустившихся за ним в погоню, — я усы приклею, бороденку отращу и не найдете вы меня, как Луи де Фюнес не нашел Фантомаса. А Кононенко-то, Кононенко… — ему сделалось больно, когда он вспомнил об Игоре Кононенко, рот у него дрогнул. — Арестовали? За что?»

Шатков с досадою ударил кулаком о кулак — без Кононенко ему будет трудно разобраться во всем, что здесь происходит.

Он сошел с автобуса около какого-то кооперативного кафе без названия — яркие, написанные светящимися красками кооперативные вывески здорово отличаются от серых государственных, — без особого желания сжевал довольно мягкий шашлык с острой перечной подливкой, выпил стакан вина и, не ощущая ни сытости, ни голода, — будто и не ел вовсе, — вновь оказался на улице.

Из-за стоячих, будто деревенские дымы, облаков выглянуло беловатое, странно маленькое — чуть больше детского кулачка — солнце, тихо осветило округу и исчезло вновь. Словно бы и не было его. Сделалось тоскливо, внутри снова возникла боль — нудная, затяжная. Надо было обдумать свои действия.

Через двадцать минут он был у Нэлки. Едва Шатков дотронулся пальцем до кнопки звонка, как дверь готовно распахнулась. Значит, Шаткова ждали и, вполне возможно, в квартире у Нэлки был гость. Шатков невольно усмехнулся. «То, что встречалось раньше, все эти толстозадые муллы с бабьими ужимками — ерунда на постном масле, а не гости. Да и не афганец этот Мулла, а ходячее недоразумение, его не то чтобы на дело брать, его даже на огород есть репу нельзя приглашать. В общем, былое — это семечки, Нэлкин гость — тоже семечки, хотя, может быть, в своей епархии он будет покрупнее Муллы».