По обе стороны огня

Глава третья

Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек — имеются в виду девушки, знающие жизнь, — всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями — то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы — это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.

В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было — висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, — ухоженные, под свежим лаком, один — гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, — все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине — клюкой, щипцами, метелкой, совком.

— Камин настоящий? — спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.

— Настоящий.

Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, — штука дорогая.

— Может, зажжем?

— К сожалению, увы… Дров нет.

— Картины чьи?

— Две — моего бывшего мужа, одна, — она показала пальцем на гуашь, — любовника, живописца из Москвы.

— А где муж? — осторожным голосом спросил Шатков.

— Муж объелся груш. — Нэлка засмеялась.

— Где он? Что за груши?

— С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. — Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: — Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я — мандарины из солнечного Сочи. У каждого — свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».

— Роскошная семейная жизнь!

Над камином висело несколько гипсовых слепков рук — были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные — скрипачей, кукловодов либо поэтов.

— Что за коллекция? — поинтересовался Шатков. — Тоже от мужа осталась?

— Нет, это моя, — сказала Нэлка, — это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, — в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более — с нынешним родом занятий.

«Вот это, кстати, и делает человека человеком», — отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.

— Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? — Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: — Правильно делаешь!

— Привычка, — отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках — вскоре еще появятся действующие лица. Для начала — эти двое. А потом будут еще».

— Душ принимать будешь? — спросила Нэлка.

— Буду.

Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:

— Ого!

— Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.

Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.

— У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, — Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.

Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто — стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.

Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке — как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне — что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе — из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.

— Ты какой институт окончила? — выкрикнул Шатков.

— Педагогический. А что?

«Не люблю вопроса: „А что?“, — подумал Шатков. — Есть в нем что-то неряшливое, полоротое, по-крестьянски безмозглое. „А что?“, „Чаво?“, „Да ничаво!“»

— А я думал — кулинарный техникум. Слишком вкусно пахнет. Кофе, во всяком случае, не морковный.

— Как можно долларового клиента угощать морковным кофе?

— Давно не слышал, чтобы меня называли клиентом.

— А ты как хочешь? Пациент, пассажир, абонент, заказчик, подрядчик, абонемент? Что предпочтешь, а? Займи лучше Ларису!

Лариса неожиданно хихикнула, округлила глаза, Шатков понял, что эта молчаливая черноволосая — с примесью татарских кровей девушка — может смеяться над чем угодно, покажешь ей палец, и она будет хихикать над пальцем — такова у нее натура.

— Вы тоже из педагогического? — вежливо, на, «вы», спросил Шатков.

— Тоже, — Лариса быстро глянула на него и отвела глаза в сторону. Снова хихикнула.

— Ты что, ее щекочешь? — выкрикнула Нэлка с кухни. — Чего она у тебя хихикает?

— И работаете… педагогом? — Шатков мысленно выругал себя — разве можно задавать такие вопросы? Обвел рукой пространство, потом ткнул пальцем в гипсовые слепки. — Нэля человек талантливый, правда?

— Да, — тихим нежным эхом отозвалась Лариса. Шатков невольно погрустнел — будет ли голос этой женщины таким же нежным, когда он уснет и в квартиру беззвучно войдут двое амбалов?

Минуты через три появилась Нэлка, неся резной поднос с тремя черными обливными чашками и блюдцем, на котором тесно гнездились крохотные бутербродики с сыром и колбасой.

— Твоя чашка — вот, — показала Нэлка Шаткову на чашку, находящуюся у нее под рукой, — я тебе чуть покрепче сделала — ты мужчина, тебе можно, — а нам с Лариской чуть послабее… Бери.

У Шаткова перед глазами мигом зажегся красный предупреждающий огонек — не подмешала ли чего Нэлка в кофе? Он снова обвел пространство рукой, специально задержался на гипсовых слепках.

— У вас, Нэля, самая удивительная квартира из всех, которые я когда-либо видел, — сказал он вежливо. Нэлка, радостно улыбнувшись, заскользила глазами вслед за его рукой, остановилась на гипсовых слепках. Шатков взял чашки с подноса и поставил на стол. Ту чашку, которую Нэлка приготовила для него, он поставил перед Ларисой.

— Есть коньяк, есть водка, есть ликер, — сказала Нэлка. — Что будем пить?

— Мне немного коньяка, — попросил Шатков.

— Ликер!

— И я — ликер. Что-то на сладкое потянуло, — игриво произнесла Нэлка. — С чего бы это? А, подружка? — Она потеребила Ларису за плечо, разлила ликер по крохотным, украшенным серебряным кантиком стеклянным стопкам, достала бутылку коньяка, налила Шаткову. Его стопка тоже была крохотной, ликерной.

— Я из наперстков не пью, — сказал Шатков.

— Что так?

— Детская посуда.

— Гордость не позволяет?

— И гордость не позволяет тоже.

Нэлка налила Шаткову коньяка в стакан, с интересом глянула на гостя, словно бы хотела засечь в его лице что-нибудь порочное, темное. Шатков усмехнулся.

— Посмотри, посмотри на мое честное открытое лицо! — сказал он.

Вместо ответа Нэлка подняла свою крохотную стопочку.

— Будем! — произнесла она по-мужски. — За то, чтобы завтрашний день был не хуже нынешнего.

Выпили, потом опустошили чашки с кофе. Лариса вдруг, не стесняясь Шаткова, зевнула.

— Приустала я сегодня что-то…

— Да ты что, подруга? У нас же гость!

— Сегодня я не в форме.

— Вот те раз! — Нэлка бросила быстрый взгляд на Шаткова. — Ты уж извини нас. Любовь втроем может не получиться! — Повысила голос, потеребила подругу за плечо: — Что с тобой, Ларис?

— Не знаю, ничего не знаю-ю, — вяло протянула Лариса. — Глаза слипаются, тело чужое, ничего не хочется делать, никого не хочется любить… Спать хочется, — она вновь зевнула и закрыла глаза.

«Один — ноль, — удовлетворенно отметил Шатков. Все было правильно: его хотели опоить, лишить долларов, лишить родных деревянных тугриков и в чем мать родила отволочь на берег моря. — Такие девушки, как Нэлка с Ларисой, мне и нужны».

Важно только, чтобы Нэлка не догадалась, что он поменял чашки. Нэлка гневно сощурила свои светлые глаза, лицо у нее сделалось узким, темным, она с досадою ударила кулаком о кулак.

— Ты же не спать сюда пришла, Лариса! — голос у Нэлки стал трескучим, мальчишеским.

— Спать, только спать… — вяло пробормотала Лариса и отключилась.

Шатков взял бутылку коньяка и, не спрашивая разрешения Нэлки, налил себе, выпил.

— Вот чертовка! — в сердцах воскликнула Нэлка, добавила несколько резких слов. Слова были матерными, никак не вязались с нежным обликом Нэлки.

— Хороший напиток! — похвалил коньяк Шатков. — Сейчас такого не найдешь. Кончились те времена.

— Из старых запасов, — пояснила Нэлка. — Можешь налить себе еще.

— Не откажусь. — Шатков улыбнулся, снова налил себе коньяка в стакан, потом, подумав, перелил в стопку: — Проведу эксперимент, выпью из стопки.

— Ты же не любишь пить из стопок.

— Не люблю, — подтвердил Шатков, — мелкую посуду всегда хочется обернуть куском хлеба. Иначе из рук выскальзывает.

Им словно бы завладели некие иные силы, пришедшие невесть откуда — то ли из прошлого, то ли из будущего, — силы, которым Шатков должен будет подчинить самого себя, — всего, без остатка, — он будто бы сейчас перевоплощался, становился другим, — и в этом новом состоянии в нем на первое место должен был выдвинуться зверь — да, именно зверь с его обостренным чутьем, с бесшумной походкой и кошачьими мягкими повадками — если Шатков не станет таким, он проиграет не только свое дело, проиграет самого себя…

— Может, еще кофе? — предложила Нэлка.

— Спасибо, я кофе пью мало, — отказался Шатков. — Сегодня я принял недельную норму кофе, это перебор.

Нэлка заметно поскучнела. Шатков потянулся к ней и, едва касаясь пальцами, погладил по плечу.

— Я тоже, как и твоя подружка, притомился что-то, — сказал он и прикрыл рот рукой. — В природе, похоже, что-то происходит… — он заметил, как посветлели, сделались обрадованными глаза у Нэлки: он допустил просчет, и Нэлка засекла это. Впрочем, какой просчет? Никакого просчета. Он ведет себя так, как вел бы любой богатый клиент — особенно долларовый. А долларовые клиенты, они — капризные.

— В природе сплошные дыры, — сказала Нэлка, выпрямляясь, — вместо космоса — рванье, образованное крупными летательными аппаратами.

— Да ну?

— Это я в газете вычитала. — Нэлка подошла поближе к Шаткову и прижалась к нему бедром. У того на минуту шевельнулось что-то в душе — не железный же он, а обычный, такой же человек, как и все, — мясной, костяной, сработанный из нервов, жил и прочей плоти, — он с грустью посмотрел на себя со стороны и в ответном движении потянулся к Нэлке.