По обе стороны огня

Гость, вольно раскинувшись в кресле, держал обеими руками глиняное блюдце, на котором стояла чашка, аккуратно отхлебывал из чашки, снова ставил ее на блюдце.

— Ну вот, явился наконец, не то я уж думал, не отправить ли милицию на поиск — уж больно долго ты гулял. Город наш хоть и большой, хоть и раскидан по горам, по долам, а нашли бы тебя быстро.

«Болтун, — определил Шатков. — Больно много говорит, а в основном все это ничто».

— Чего в городе делал-то? — поинтересовался гость.

— Обедал!

Гость был тщедушен, аккуратен, носил редкую козлиную бородку, придававшую его лицу неопрятный вид.

— Значит, обедом угощать не надо?

— Не надо, — резко произнес Шатков.

— Це-це-це, — процецекал с иронией гость.

— Це-це-це-це! — поцецекал Шатков, передразнивая его. — Я же сказал, что говорить буду только с Николаевым. А ты — шестерка! Твоя кличка — Винт?

Лицо у козлобородого изменилось, сделалось жестким — нет, не верно, он не был шестеркой, был семеркой, в подчинении у него находилось две-три шестерки. Может быть, даже и Мулла, у которого Шатков отнял пистолет, и точно ведь Мулла. Шатков отнял оружие у подчиненного, а старшой, начальник, бишь, — человек с козлиной мочалкой на подбородке, пришел выручать и его, и самого себя: пушка-то денег стоит, за пушку Николаев по головке не погладит, вполне может за пистолет открутить пару необходимых в жизни мужчины деталей.

Нэлка издевательски рассмеялась:

— Я же тебе говорила!

— Правильно, — сказал Шатков и предупредил на всякий случай козлобородого: — Чашечку на стол ты даже поставить не успеешь!

Козлобородый нервно дернул щекой, аккуратно поставил чашку на стол, произнес довольно спокойно:

— Вот, чашку я поставил… И что дальше?

— Дальше то, что с тобой говорить я не буду.

— А с кем будешь?

— С Николаевым.

— И пушку вернешь только Николаеву?

— Догадливый! — Шатков постарался, чтобы в его голосе прорезались восхищенные нотки.

Козлобородый на эти нотки никак не отреагировал и тогда Шатков сказал:

— Пушка — это предлог. К Николаеву у меня есть дело. Из Москвы.

— Понял! — лицо у козлобородого чуть отмякло, жидкое железо, натекшее было в глаза, истаяло, но настороженность не исчезла, козлобородый был начеку. Шатков тоже не дремал — он также был начеку. Козлобородый отер рукой рот, помял пальцами губы. — Ладно. Я передам!

— За пушку не беспокойся, — сказал Шатков. — Пушка не пропадет. Послужит либо вам, либо… мне. — И видя, что козлобородый свел брови вместе (на лице его возникла боль, будто козлобородый попал в смертельный капкан), Шатков понял, что находится на верном пути и проговорил медленно, чтобы каждое слово дошло до козлобородого: — Мне нужна встреча с Николаевым, понял? Искать меня не надо, я сам объявлюсь здесь, у Нэлки. Вся связь через Нэлку.

Нэлка не удержалась, фыркнула:

— Не хочешь ли ты сделать из моего жилья конспиративную квартиру? Где Ленин с Марксом встречались. — Выругалась, адресуя свою ругань сразу к обоим: — Вот козлы!

— Помолчи! — приказал ей козлобородый.

— Ох, как я испугалась сухого начальственного тона. Может, ты еще и пристрелишь меня?

— Может, и пристрелю. На пару с хахальком. — Лицо козлобородого сделалось жестким, будто отлитым из металла, он потянулся было рукой, к карману, но Шатков опередил его, сунул руку в куртку, натянул ткань стволом пистолета и предупредил:

— Поменьше резких движений. Я все равно окажусь быстрее.

Козлобородый нехотя положил руки на колени.

— Что еще, кроме того, что ты просишь о свиданке, передать Николаеву? Может, букет цветов?

— Купи на улице и передай. Можешь сделать это от моего имени. — Шатков, натягивая куртку еще больше, ткнул стволом пистолета в сторону козлобородого: — А теперь вон отсюда.

Козлобородый молча поднялся и вышел из квартиры.

— Лихо, — восхитилась Нэлка, — очень лихо! — Потом озабоченно потерла пальцами виски: — Это что же, ты у меня жить собираешься?

Шатков в ответ усмехнулся:

— Разве я тебе не говорил, что мне моя жизнь дорога? Не-ет, ни селиться, ни жить я здесь не собираюсь. Стоит мне один раз забыться легким сном, как сон этот может оказаться последним. Не правда ли, детка? — Шатков пальцем пощекотал Нэлке подбородок. Вульгарный жест, Шатков и без подсказки знал, что он вульгарный, поэтому так и поступал.

Нэлка снесла это терпеливо.

Ближе к вечеру, уже в шестом часу, Шаткова повезли к Николаеву — на «жигулях» приехали двое парней, тех самых, что нападали на него около телефонной будки. Шатков сжался было, собрался в кулак, готовясь к очередной драке, но на лицах приехавших возникли виноватые, совершенно одинаковые улыбки, и Шатков с облегчением понял: драки не будет, у этих парней есть указание вести себя мирно. Значит, просьба его до Николаева дошла.

— Ну, поехали к начальству, раз просился, — сказал один из парней.

Молча, подхватив свою сумку, Шатков направился к двери.

— А заплатить? — воскликнула Нэлка. — Кто за тебя будет платить?

— Я ведь еще собираюсь вернуться. Можно, заплачу потом, за все сразу?

— Деньги сейчас!

Шатков остановился, достал из кармана две стодолларовых кредитки и, поплевав на них, прилепил к стенке.

— Этих баксов пока хватит? А? Аванс!

Город затих, на улицах почти не было людей, носились только шустрые машины — что-то в городе изменилось, изменилось почти неуловимо, а вот что именно, Шатков не понял, отметил только это странное, словно бы перед боем изменение.

Машина вскарабкалась на гору, стала вилять по кривым татарским улочкам, устланным старым камнем, здесь, на высоте, здорово пахло морем — внизу этот запах был едва приметен, а тут от него начало остро пощипывать ноздри, само море, серое, железно-тяжелое, находилось совсем рядом, под улочками, под домами, под крутой, со сползающей в воду горой.

Из черты города они не выезжали, крутились все время по улочкам, ничего общего не имеющими с сельскими и, когда остановились у железных, обвитых цепким плющом ворот, Шатков подумал, что пешком они добрались бы гораздо быстрее, чем на машине, — слишком по-дурацки было спланировано здесь движение, кому-то совсем не было жаль государственного и частного бензина, сработанных колес, стертой резины, убитого времени — все это было бездарно брошено псу под хвост.

В воротах приоткрылся глазок, замаскированный плющом, кто-то глянул в него, и ворота со скрипом разжали свои створки.

Территория, занимаемая Николаевым, была большой — можно был кататься на грузовике. В глубине, среди абрикосовых деревьев, стоял новый, с двумя теремными башенками дом.

Сопровождающие всю дорогу молчали, даже одним словом не перекинулись. Боялись выдать какой-нибудь секрет?.. У кого же есть замечательная фраза про дом и деньги? У Экзюпери, что ли? Если вы скажете взрослым, что видели во сне дом с двумя деревянными башенками с зеркальными стеклами и красной черепицей на крыше, они промолчат, но, когда вы скажете, что видели во сне дом, который стоит двенадцать миллионов франков, они воскликнут: «Как же это красиво!»

— А смотри, глаза не сверни! — предупредил Шаткова охранник — квадратнолицый парень в кепке с надписью «Феррари» (видать, не равнодушен был «сундук» к гоночным машинам этой марки). — Иди вон туда! — он ткнул рукой вправо, где стояла старенькая, темного дерева сторожка с длинным виноградным навесом, огороженная низким аккуратным штакетником. Добавил раздраженно: — Вояка, гола срака! Если бы к тебе послали не Муллу, а меня, ты бы по земле уже не ходил. В лучшем случае смотрел бы на мир через собственную задницу.

Шатков вопросительно глянул на толстяка в кепке «Феррари».

— Мулла — мой друг, и тебе придется за него расквитаться, — сказал толстяк.

— Хорошо, — довольно равнодушно произнес Шатков.

Слева от ворот тоже находилась сторожка — поновее, покомфортнее, побольше первой, к ней вела дорожка, выложенная из аккуратных, с орнаментом, бетонных плиток (к правой сторожке вела обычная земляная тропка).

За оградкой на обычном деревянном чурбаке сидел добродушный дядечка с круглым улыбающимся лицом, одетый в шерстяной спортивный костюм темрюкского, либо бердичевского производства, в кедах, с обтрепавшимися резиновыми накладками. Из распаха трикотажной куртки выглядывала старая, с застиранными обесцвеченными полосами тельняшка, на голове косо сидел синий берет, украшенный кокетливым хвостиком. Шатков протянул дядечке руку:

— Игорь!

Дядечка приподнялся на чурбаке, церемонно поклонился:

— Адмирал! А в быту — Лев Семенович Петряков, — пожал руку Шаткову. — Присаживайтесь, молодой человек, в ногах правды нет.

Говорил Адмирал по-старомодному вежливо, интеллигентно — в нем вообще чувствовался интеллигент со стажем — не первого и даже не второго поколения, у этого человека и отец, и дед, и прадед были интеллигентами.

Под навесом у Адмирала стоял цветной японский телевизор. На застеленном чистой клетчатой скатертью столе — магнитофон с двумя колонками, компьютер с маленьким экраном; на щите, к которому примыкал стол, висели три застекленных книжных полки, полки были битком набиты книгами — книги, книги, книги… По судовождению, эксплуатации яхт, штурманскому делу, сборник стихов африканских поэтов, три детектива, томики Кнута Гамсуна, Есенина, Симонова, Ремарка, Хейли, еще каких-то писателей, чьи имена были неведомы Шаткову, разброс был большой и неожиданный: ну никак Симон Пупков не мог состязаться в литературной значимости с Джоном Стейнбеком или Марселем Прустом.

Адмирал проследил за взглядом Шаткова и, словно бы прося извинения, приложил руку к груди:

— Не удивляйтесь этому! Я слежу за всем, что происходит в литературном мире, и новые, даже кооперативные, палаточные, что, как «сникерсы», взяты в кавычки, имена на меня не действуют отпугивающе. Потому у меня рядом с Прустом стоят Иван Голенищев и прозаик по фамилии Мелкосекомов. Я должен сам прочитать каждую книгу, понять автора или попытаться понять его, если он очень сложный, а потом уж определяться.

Под стеклом одной из полок находилась большая, четко отпечатанная фотография капитана первого ранга с биноклем на груди и шестью рядами орденских планок, пришпиленных к черному форменному пиджаку. Над планками красовалась звездочка Героя Советского Союза.

— Это вы? — неверяще спросил Шатков.

— Я, — спокойно подтвердил Адмирал.

Что-то не состыковывалось в этом мире, либо все перевернулось, встало с ног на голову, и Шатков не может ничего понять, — бандит Мулла, шкаф в кепке «Феррари», рэкетиры в джинсовой форме и Герой Советского Союза с манерами старого дворянина… Где правда, а где ложь, где черное и где красное? И чтобы понять, где черное, а где красное, вовсе не обязательно обращаться к Стендалю…

— Ради бога, не пугайтесь моего зверинца, — попросил Адмирал, когда к Шаткову приблизилось какое-то странное полууродливое-полупрекрасное существо с толстыми кривыми ногами, красными надутыми щеками и странным, будто у удода хохолком на голове, который то поднимался, дыбился грозно, то, напротив, трусливо опускался.