По обе стороны огня

Шатков поспешно отступил на шаг.

— Не бойтесь, это Ваня, — сказал Адмирал. — Он пришел к вам специально, чтобы поздороваться.

— Ваня, Ваня… — смятенно пробормотал Шатков. — А кто он, собственно? Что за порода?

— Даже не знаю, как будет правильно. То ли индоутка, то ли уткоиндюк. В общем, помесь утки и индюка. У меня их две, приятель привез из Донецка, самец и самка — семья, ячейка, основа общества, как любили в прошлые времена говорить на пленумах райкомов партии. Муж Ваня, жена Феня, живут душа в душу, идеальная пара.

— Странно, очень странно — никогда же не видел таких зверей, — вновь смятенно пробормотал Шатков, ему все еще казалось, что он путает реальность с одурью.

Ваня, словно бы почувствовав смятение Шаткова, грозно зашипел, распушил брылья и смешно, по-утиному мелко задергал индюшачьим хвостом. Шатков отступил от Вани еще на шаг: шут его знает, что таится на уме у этого Вани? Комплекции он немаленькой — хоть и меньше индюка, но зато в два раза больше самой крупной утки.

— Перестань, Ваня! — попросил Шатков.

Ваня послушался человека и перестал шипеть.

— Природа не терпит искусственных смесей, — сказал Адмирал. — Тело у Вани вон какое большое, но он никогда не лезет в драку. В силу своей конструкции опасается. На земле он очень неуклюж и, скорее всего, подходит для моря, но я даже не знаю, умеет Ваня плавать или нет — моря он боится как огня — просто смертельно. Вот животина! Наверное, он больше всего подходит для жаркого.

Ноги у Вани были узловатые, как корни, чешуйчатые, костистые, толстые, кривые — типичные индюшачьи ноги, но между пальцами имелись утиные перепонки. Глаза холодные, белые — также индюшачьи, неутиные, и голова тоже индюшачья, а вот клюв — утиный. Шипение — индюшачье, брылья и щеки — тоже индюшачьи, а походка — утиная, неуклюжая, вперевалку. Наверное, Ваня никогда не сможет бегать так, как бегает индюк.

— Но обратите внимание на характер! Утка ведь никогда не подходит к человеку, не шипит на него — она боится человека, индюк же, наоборот, сам набегает на человека, злится, может даже напасть… А наш славный Ваня? Сам, извините за выражение, подвалил — вроде бы познакомиться, познакомился и зашипел недовольно, как индюк, но в следующий миг повел себя, словно утка, — напасть не посмел. И внутри у него собрано, наверное, что-нибудь странное — один орган от утки, другой от индюка, третий от гуся, четвертый вообще еще от кого-нибудь, совершенно незнакомого, науке неведомого. Одно слово — Ваня!

От Адмирала исходило ощущение домашности, уюта, он здесь при Николаеве наверняка был чем-то вроде садовника… А может, он родственник Николаева? Опять не состыковывается: Герой Советского Союза и жестокий хладнокровный Николаев, на которого Шатков имел целую папку компрометирующего материала. Надо полагать, и убитый комитетский полковник, засунутый в канализационный сток, и два утопленных угрозыскника — их замотали в рыбацкую сеть, скрутили проволокой, к ногам привязали два старых чугунных радиатора и опустили в море, и задушенный американский бизнесмен, а главное — уплывающее отсюда в разные края оружие — дело рук Николаева. Все сходится к нему. Но все подвисло — никаких доказательств нет…

— Давно из Москвы? — спросил Адмирал.

— Вы даже знаете, что я из Москвы? — Шатков потянулся рукой к Ване, тот зашипел и боком, боком, не желая неприятностей, отодвинулся от Шаткова.

Шатков почему-то думал: то, что положено знать Николаеву, не положено знать садовнику, даже если он — Герой Советского Союза, но… У всякого правила есть исключения.

— Простите, но звать вас Адмиралом мне неудобно, — сказал Шатков.

— Почему?

— Ну-у… как-то так, — Шатков приподнял одно плечо. — Можно я вас по имени-отчеству буду звать. Львом Семеновичем?

— Зовите лучше Адмиралом, я к этому привык. Все так обращаются, и вы обращайтесь. — Голос у Адмирала неожиданно сделался грустным, по-старчески дребезжащим, чужим. — А на все мои цацки, — Адмирал хлопнул себя рукою по груди, намекая на ордена и высокое звание, — наплюй. Все это в прошлом, все ушло, сейчас я — обычный пенсионер. В свою очередь, у меня просьба: можно на «ты»?

— Конечно.

— К этому я привык на флоте, а всякая привычка — это вторая натура.

— Из Москвы я прилетел позавчера, — сказал Шатков.

— И сразу попал в передрягу?

И это знал садовник по кличке Адмирал — Шатков вновь подивился тому, что пенсионер в незатейливом спортивном костюме в курсе того, чего он не должен был знать — может, он прочитывает информацию по взгляду Шаткова, по усталой позе, по тому, как тот тянется рукой к страшноватому Ване, или, может, Адмирал — обыкновенный ясновидящий? Адмирал улыбнулся открыто, по-доброму, сделал рукой успокаивающий жест:

— Ты меня не бойся!

— Да, сразу попал в передрягу, — подтвердил Шатков и, немного подумав, рассказал Адмиралу и про драку у телефонной будки, и про то, как его пытались накрыть на квартире у Нэлки, — в общем, про все, что с ним произошло. Он почему-то поверил Адмиралу — все равно ему надо было выходить на людей, которым он должен верить, это, во-первых, а во-вторых, все его подвиги, начиная с потасовки у будки, кончая переговорами с козлобородым, известны Николаеву.

Да и скрывать их — не в интересах Шаткова. Поскольку Кононенко арестован, то тактику надлежало менять — Шатков должен был сейчас засветиться до предела, пусть все увидят его, заметят, покажут пальцем — вычислять, мол, вот он, — и клюнут, как рыба на хорошую наживку…

— Для Николаева ты — человек с улицы, — выслушав Шаткова, заключил Адмирал. — Ни рекомендаций у тебя, ни поручительств — нич-чего! Я не спрашиваю, с чем ты приехал из Москвы, не мое это дело, но Николаев может поступить с тобой и так и этак — может принять тебя, а может завернуть в сеть, к ногам привязать груз и швырнуть в «набежавшую волну».

«Так были убиты два милицейских розыскника». — Шатков угрюмо смотрел на Ваню, который, кротко подергивая хвостиком, снова начал подбираться к нему.

— Ну, если он бросит меня в «набежавшую волну», то упустит, как минимум, несколько сот тысяч зелени, — сказал Шатков.

— Я в вашем новомодном языке ничего не понимаю, — строго проговорил Адмирал. — Зелень — это что?

— Это доллары. Еще их баксами зовут. Штука — тысяча, лимон — это миллион. И так далее.

— Тогда это серьезно. Николаев — не из тех людей, которые идут на такие потери. Впрочем, не мне судить. — Адмирал закряхтел, сделался суетливым, Шатков понял, что в разговоре они коснулись темы, которой Адмиралу было запрещено касаться, потому Адмирал и засмущался, отогнал рукой Ваню: — Ваня, тебе пора к жене! Вторая половина тебя, наверное, уже потеряла. Бросит тебя, выйдет замуж за другого, будешь тогда кряхтеть. — Поднял голову, глянул сожалеюще на Шаткова: — А ты, парень, Николаева бойся. Он, когда говорит с человеком, текст сличает с подтекстом, его невозможно обмануть.

— Простите, не понял…

— У человека, кроме того, что он говорит, кроме речи есть еще второй план общения, подтекст, и по тому, как он произносит слова, с каким выражением, как выговаривает буквы, где держит руки — в карманах или на столе, — можно понять больше, чем говорит человек, и уж, во всяком случае, правду отличить от неправды. Николаев этим очень умело пользуется — освоил в совершенстве, имей это в виду.

— Спасибо за предупреждение.

«Мне здесь надо находить своих людей, хотя бы одного, — угрюмо думал Шатков, — хотя бы одного… И почему бы этим одним не стать Адмиралу? Но не слишком ли? Вот так, сразу, с бухты-барахты? С другой стороны, это обычная прикидка, для того чтобы принять решение, придется еще сто раз взвесить, двести раз примерить. Пока ясно одно — Адмирала надо взять в разработку. Эх, помощника бы мне — очень не хватает помощника!»

— А окончил ты что, какой институт? — неожиданно спросил Адмирал.

— Автодорожный.

— Хороший институт, — похвалил Адмирал. — Значит, машину умеешь не только водить, но и чинить.

— Могу и чинить.

— А водишь с чувством и с толком, когда надо — можешь устроить показательные гонки… Можешь?

— Могу и гонки, все могу, лишь бы заказы были, — угрюмо, неожиданно войдя в какое-то странное оцепенение (ну, будто бы попал под гипноз), ответил Шатков.

— Ежели что — в Москве тебя поддержать сумеют? — Адмирал склонил голову набок, посмотрел, как с крыльца спрыгнул толстяк в ночной кепке, зашагал по тропке к его закутку — шаг толстяка был неумелым, слишком громким, и Адмирал невольно поморщился — не умеет ходить по палубе человек. — Рекомендатели, так сказать, есть? Я все боюсь, как бы этот… — Адмирал повел головой в сторону особняка. — Как бы этот не стал лютовать…

— Насчет рекомендателей, как и вообще насчет прикрытия, не знаю, — тихо и спокойно произнес Шатков. — У нас ведь как: каждый человек — сам себе прикрытие.

— Неверно, — строго заметил Адмирал, — это прямая дорога в кусты. Знаешь такую пословицу: либо грудь в крестах, либо голова в кустах?

— Пошли, — строго сказал толстяк Шаткову. — А ты, Адмирал, чего вьюноше мозги морочишь? Он и так уже весь посинел от страха. Да и не понадобятся ему твои советы — ты опоздал. — Толстяк захохотал, сдернул с головы кепку и изнанкой вытер лоб.

Пока шли к дому, Шатков косил глазами то влево, то вправо, засекая все, что видел — вдоль забора была проложена проволочная спираль, высокая, частая, в которой мог запутаться не только человек — запутается даже трактор, к дому был пристроен навес, под которым стояло две иномарки, сзади был выезд — туда могла уйти машина, находящаяся в гараже под домом. «Гараж под домом… Сколько же там машин? Гараж — это и подвал, и склад, и тир…» Больше Шатков не успел ничего заменить — слишком коротким был проход от хозяйства Адмирала до дома Николаева.

У входа, внутри, стоял охранник — человек с железным лицом и маленькими тускло-серыми умными глазами, он цепко глянул на Шаткова и кивнул головой толстяку: «Проходи!»

На стене в прихожей висели пятнистые оленьи шкуры, на второй этаж вела лестница, застеленная безукоризненно чистой ковровой дорожкой малинового цвета. Где-то далеко, очень приглушенная, играла музыка. Шатков прислушался — музыка была из тех, что хватает за душу, щемяще-грустная, романтичная. Такую музыку Шатков слышал в баре торгового центра.

Толстяк начал осторожно, словно бы боясь продавить деревянные ступени, подниматься на второй этаж, Шатков — за ним.

У двери, во всю длину которой, сверху донизу, было врезано толстое, обработанное под «мороз» стекло, толстяк остановился и осторожно звякнул пальцами по стеклу:

— Можно, Николай Николаевич?

Что ответил Николай Николаевич, Шатков не разобрал, толстяку же оказалось достаточно того, что он услышал, он еще раз скребнул пальцами по стеклу и толкнул дверь. Боком втиснулся в кабинет, Шатков также боком втиснулся следом — словно бы сработал закон стаи, стада, подчиненности одному движению: если один идет боком, то и остальные идут боком.

Кабинет, в который попал Шатков, был богатый. На паркетном полу лежала огромная медвежья шкура — такие редкие экземпляры, как знал Шатков, водятся только на Камчатке (значит, имеет хозяин и там своих людей), одну стену украшал камин, обложенный розовым мрамором, около камина стояло глубокое кожаное кресло, рядом с ним — до блеска надраенная бронзовая ступа с каминными инструментами, висело несколько картин — пейзажи и натюрморты, живопись была без современных заскоков, без зауми, вполне реалистическая и, похоже, принадлежала кисти одно и того же художника; два стеклянных шкафа — на противоположной от камина стороне, — были забиты книгами, книг было много; за широким и длинным, на котором можно было кататься на велосипеде, столом, сидел сухощавый, с четким рисунком лица и волевым ртом человек в золоченых очках и внимательно смотрел на Шаткова. «Николаев», — понял тот.