Дело Зили-султана

Глава шестнадцатая. Башня молчания

Что-то острое коснулось моей щеки, потянуло и вырвало меня из загробного морока. Я открыл глаза и вздрогнул: прямо на меня пялился черный гриф – омерзительный, с голой шеей, окруженной струпьями из перьев. Стервятник сидел у меня на груди и, кажется, примеривался чудовищным своим клювом вырвать мне глаз.

Я попробовал махнуть рукой, чтобы отогнать его, но ни руки, ни ноги мои не двигались. Тогда я закричал ужасным голосом:

– Вон! Пошел вон!

Гриф нехотя спрыгнул с меня и отскочил на пару саженей в сторону. Когда грудь моя освободилась, я почувствовал, каким тяжелым был этот пернатый могильщик.

Я поморгал глазами, в которых все двоилось – то ли от снотворного, то ли от страха. Но увидел я после этого только синее небо над головой. Солнце уже близилось к закату. Рядом раздался тихий стон. Я повернул голову направо и увидел, что неподалеку от меня на небольшой каменной плите лежит Ганцзалин. Видимо, он, как и я, только пришел в себя. Слуга мои был спелёнат сверху донизу, словно египетская мумия, открытой оставалась одна лишь голова. Судя по всему, так же поступили и со мной – именно поэтому я не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

Я повернул голову налево и снова увидел уже знакомого мне грифа-падальщика. Он сделал несколько быстрых шагов в мою сторону и застыл. Немного поодаль сидели два его ужасных сотоварища, но чуть поменьше размерами.

По мере того, как отступало действие снотворного, ко мне возвращались все пять чувств. Гриф отвратительно заскрипел, а потом издал резкое металлическое кудахтанье. Этот адский звук словно открыл ворота для остальных ощущений. Сначала я почувствовал, как затекли мои руки и ноги, потом нос мой наполнился мерзким сладковатым запахом тления. Я чуть приподнял голову и увидел, что в пятидесяти футах от нас с Ганцзалином лежат два изъеденных птицами трупа. Нас разделяло только что-то вроде широкого колодца.

Я знаю, что некоторые суеверные люди боятся, что мертвец может восстать из гроба и прийти по их душу. Я этого не боялся, довольно было того, что мертвецы просто лежали рядом и отвратительно смердели. Черт побери, эдак ведь можно и заразиться какой-нибудь дрянью! С другой стороны, что мне бояться заразы, если жизни моей осталось всего ничего. Слуга мой снова заворочал головой и попытался что-то сказать, но ветер отнес его слова в сторону.

– Не слышу, – крикнул я – говори громче!

– Хозяин, – прохрипел Ганцзалин, – где мы?

– Это дахма – сказал я, – башня молчания, или башня смерти. Здесь огнепоклонники хоронят своих усопших.

– Но мы-то не усопшие, – голос у Ганцзалина по-прежнему был хриплый.

Я не стал спорить, только заметил, что нам здорово не повезло попасть сюда живьем. В виде трупов было бы гораздо спокойнее. Огнепоклонники считают мертвецов нечистыми, а нечистое нельзя предавать ни земле, ни воде. И вот они придумали эти свои башни, где выставляют тела умерших. Мертвецов сначала объедают птицы, потом кости сушит солнце, потом, наконец, их бросают в колодец. Там скорбные останки тлеют и разрушаются, пока их не смоет дождевая вода.

Ганцзалин, однако, настаивал, что нам такой конец не подходит. Хотя бы потому, что мы до сих пор живы.

– Не беспокойся, нам недолго осталось, – отвечал я. – Посмотри налево, там грифы-падальшики. Очень скоро они возьмутся за нас. И вот тогда-то мы пожалеем, что не умерли раньше.

Ганцзалин сказал, что грифам он не дастся. Я отвечал, что его бы устами да мед пить. День-другой – солнце и жажда сделают свое дело. Мы так обессилеем, что не сможет даже разговаривать. Мы будем лежать как мертвые, и вот тогда придет черед грифов. Слуга мой пробурчал, что у меня всегда был мрачный взгляд на жизнь. Зато на смерть взгляд у меня вполне оптимистический, парировал я.

– Конечно, – отвечал мой помощник, – вы же христианин, вы после смерти отправитесь в рай. А я простой бедный человек, меня только в ад и пустят, да и то не во всякий. Так что умирать я пока не собираюсь.

– Ты окажешь мне большую услугу, если помолчишь немного и дашь мне подумать – сказал я.

Слуга обиженно умолк, а я попытался рассмотреть наше положение с точки зрения возможности спастись. Но как я ни думал, как ни поворачивал сложившиеся обстоятельства, везде выходило, что выбраться живыми нам не удастся.

Можно было попробовать кричать: вдруг на шум кто-то явится и спасет нас. Однако дахмы обычно ставят в уединенных местах. Так что докричаться до ближайшего селения мы едва ли сможем, только силы потратим зря и приблизим неминуемый конец. Можно было бы попробовать выпутаться из наших египетских одеяний, в которые нас запутали. Правда, я уже попробовал это сделать, но безрезультатно. Это был какой-то особый метод пеленания, незнакомый мне. И он был гораздо хуже любых пут, потому что путы можно попробовать перетереть или ослабить. А то, во что нас завернули, ни перетереть, ни ослабить было нельзя.

Солнце уже не стояло в зените, но все еще палило, и защиты от него у нас не было никакой. В горле пересохло, язык стал шершавым. Казалось, он уже не помещается во рту. Кожа на лице горела, мерзко вскрикивали грифы, то подбираясь совсем близко, то снова отступая назад. Мысли мои путались, чудилось, что от жары мозги начинают спекаться. Тем не менее я продолжал думать. Ясно было, что рациональных способов спастись у нас нет. Так может быть, нужно рассчитывать на нечто иррациональное, или, проще говоря, чудо? Удивительно, куда может кинуть человека доведенный до абсурда индуктивный метод… И тем не менее я решил попробовать.

– Молись! – грозно сказал я Ганцзалину, поворачивая к нему голову, чтобы он по лицу моему догадался, что я не шучу.

Как и следовало ожидать, он не сразу понял меня.

– Молись, – повторил я настойчиво.

– Кому молиться? – спросил он изумленно.

– Кому хочешь. Богам, буддам, духам предков. Молись, чтобы они нас освободили. Я тоже буду молиться. Может быть, так мы спасемся.

Любому здравомыслящему человеку после этих слов стало бы ясно, что меня настиг тяжелый солнечный удар с последующим поражением мозга. Спорить с этим было бы трудно: способ освобождения, скажем прямо, я выбрал оригинальный. Конечно, я понимал, что нет никаких аргументов в пользу того, что наши молитвы побудят сверхъестественные силы вступиться за нас. Но ведь не было и никаких аргументов против этого. А, значит, попробовать стоило. Даже если никаких сверхъестественных сил на свете и не существует, кто знает, не создаем ли мы их в момент молитвы? На мой взгляд, именно фантастичность этого метода давала нам некоторую надежду.

Не знаю, кому молился Ганцзалин, а я молился Божьей матери и Георгию Победоносцу. Верил ли я так, как следует верить человеку, оказавшемуся на пороге смерти? Не знаю, может быть, и нет. Но я исходил из традиции: если на протяжении тысячелетий люди обращаются к небесным заступникам, значит, какой-то неизвестный мне смысл в этом есть. А раз он есть, надо попробовать. Ибо чем мы с Ганцзалином хуже всех прочих людей, которым небеса уже в этой жизни иной раз посылают спасение?