Семко

II

Назавтра до наступления дня в костёле Отцов францисканцев настоятель, ксендз Павел, совершил святую благодарственную мессу; Семко, слушал её, стоя на коленях, поздравлял себя, благодарил Бога, что Он его удачно вызволил из опасного предприятия.

– Брат Антоний, – сказал он, выходя с ним вместе после богослужения, – приготовьтесь. Ещё сегодня вечером нам нужно выехать обратно.

– Я сейчас так нужен вашей милости? – отвечал с колебанием и опаской старичок. – Здесь капелька нашей братии, один недавно расстался с этим светом, перенесясь в лучший. Они не скоро дождуться поддержки в лице нового, а люди им нужны. Меня очень просят, чтобы я остался с ними. По Великой Польше теперь за милостыней ходить напрасно, где самим помещикам куска хлеба не хватает.

– Значит, вы хотели бы остаться? Вы? – спросил задумчивый князь.

– Этого хочет отец Павел. Ему не хватает ризничего в костёле, в монастыре – рук. Я, слава Богу, ещё сильный.

Семко повернулся к настоятелю, который молчал.

– Брат Антоний хочет меня покинуть! – сказал он.

– Но только с позволения вашей милости и согласия, – ответил настоятель. – Мы были бы очень благодарны, если бы могли его заполучить. Младшей братии было бы с ним веселее, потому что это живой пример монастырской добродетели.

– А! А! Я болван, отец! – вставил скромно Антоний.

Семко не был против этого желания, подумал только, что когда Каукис и Визунас тоже напомнят ему об обещанной свободе, ему будет трудно ориентироваться в дороге.

Зато Ягайлло давал подводу своих людей до границы.

До полудня из замка не поступала ни одна новость, пока не подъехал Хавнул, а с ним два всадника, которые везли подарки великого князя. Они были великолепные и дорогие и за них стоило поблагодарить.

Но Ягайлло до наступления дня выехал уже на охоту в Медники, не чтобы избежать изъявлений благодарности, но из-за страсти, какая у него была к охоте, к лесу, к жизни в поле, где ему всегда было милей, чем с людьми.

Смеясь, Семко начал жаловаться старосте, что ему придётся возвращаться одному, потому что спутники его покидают.

Хавнула обрадовала новость, что к щуплой кучке его отцов прибавиться новый помощник, которого уже перед ним настоятель хвалил.

Что до Каукиса и Визунаса, тех немедленно позвали, чтобы знать, можно ли на них рассчитывать.

За время своего пребывания в Литве Хавнул выучил язык, который там вместе с русинским был в ходе. Говорил на нём легко. Когда литвины пришли и, упав на землю, били челом князю и ему, он спросил их, хотят ли они вернуться с паном, верно ему служить, или остаться свободными. В таком случае он обещал вместо них дать других.

Освобождённые поглядели друг на друга, словно взглядом советовались, и после недолгого колебания Каукис объявил за обоих, что проводят князя до Плоцка.

Никто из них не признался, что, хоть собственная родина говорила их сердцу, после долгих лет плена они чувствовали себя в ней чужими.

Помимо них, Семко до границы должны были вести хорошо знакомые с дорогами литвины и русины, назначенные Ягайллой, так что опасений за безопасное возвращение не было. Они поехали в замок попрощаться со старой княгиней.

Там они всё нашли в том же порядке, как в первый раз, но отсутствие Ягайллы немного двор опустошило.

Проходя по большому двору, Семко захотелось увидеть языческую святыню, которой только стены и башня были видны издалека. Хавнул даже не хотел разрешить приблизиться к ней.

– Правда, мы живём в замке с самым старшим их священником, Кревекревейтой, и его духовенством, у нас под боком главная их святыня, но между нею и двором уже давно появилось недоверие; с того времени, как для княгини поставили церковь и при ней живёт поп Нестор, капелланы подозревают князей, бояться их, чувствуя, что приближается конец их веры. Они также никого чужого не пускают к своему огню и алтарю. При малейшем подозрении они готовы поднять тревогу, а за ними толпы и гмин, особенно простой люд, который по призыву Вейдолотов готов убивать христиан, никого не щадя.

Сам Ягайлло боится Кревекревейты, дарит ему подарки и старается смягчить, дабы не возмущал ему гмин, даже боится ходить в материнскую церковь. Святыню денно и нощно зорко охраняют слуги Кревы, а доступ к ней труден. Да и смотреть там особенно нечего, кроме каменного алтаря, на котором горит огонь, и отвратительных их божков из дерева, из железа, и даже из простых диких камней, почитаемых за богов.

Сокровища, какие находятся у них в подземельях, скрываются под святыней.

Семко спросил, правда ли, что девушки-вайделотки обслуживают вечный огонь; Хавнул это подтвердил, добавив, что за ними сурово следили.

В сторону святыни вела утоптанная дорожка, но большого скопления людей на ней видно не было. В тот час долина Свентороха была почти пустой, только дым, который постоянно подпитывали, поднимался над стенами густым столбом.

Приближаясь к терему княгини Юлианны, Семко заметил группу девушек, стоявшую в стороне во дворе, которые, казалось, знали о его прибытии и ждали там. Но у всех лица были так закрыты, что рассмотреть их было нельзя. Когда увидели приближающихся, постояв капельку на месте, они поспешно в испуге убежали.

Из-за колонны потом высунулось ещё несколько голов, покрытых белым, дабы поглядеть на чужака, а Хавнул, сделав вид, что этого не замечает, поспешно привёл князя в сени. В сенях повторилось то же самое.

В дверях стояла стража, а слева шёл проход, окружающий дом, вид коридора, освещённый маленькими окнами. Там вновь оказалась кучка любопытных женщин, которые также быстро, испуганные, убежали в глубину дома.

Княгиня Юлианна, как первый раз, ожидающая этого визита, не хотела дважды появиться перед гостем в одном и том же платье и драгоценностях. Поэтому она надела на голову другое чёлко, не менее богатое, в форме короны, инкрустированное большими, отшлифованными по кругу рубинами и изумрудами, и кольца на руке, ещё более дорогие, и золотые цепи вместо жемчуга. Тёмное платье тоже было пронизано золотом, а обувь наподобие сандалий светилась от камней. Длинная белая накидка спадала от чёлка на плечи.

Наверное, также не без умысла княгиня в этот раз повесила на грудь большой золотой крест.

На столе перед нею уже стояли приготовленные в золотых чарках и рогах подслащённые вина, в подобных мисках – разные деликатесы, фрукты в мёде и маленькие оладьи.

Теперь она более радостным лицом приветствовала Семко, который, приблизившись, благодарил её за эффективную поддержку у сына, признавая ему всё. Юлианна слушала с грустной и гордой улыбкой на устах, давая понять, что ей это было приятно.

– Скажите Витовту или прикажите ему, – отвечала она, – что я это сделала ради памяти его матери, и умоляю его любовью к ней, чтобы не предавал моего милейшего сына, уважал его и был ему послушен. Ягайлло склонился на мои просьбы, но меня тут вскоре не будет, и сказать будет некому. Я только жду, когда отдам из дома дочку, чтобы вступить в монастырь, по которому скучает моя душа. Этот мир уже не для меня, хочу служить Богу остаток жизни.

Старушка говорила не спеша, внимательно рассматривая Семко. Потом, найдя его очень молодым, спросила, сколько ему лет. Спросила, не думал ли он уже жениться, и есть ли у него невеста.

Князь, покраснев, ответил, что времена были неспокойные и ему скорее следовало готовиться к войне, нежели к свадьбе.

Потом княгиня странно сказала, что для своих дочек, христианских княжён, богобоязненных и степенных, ей трудно было найти пару, а Ягайлло сестёр за первого встречного не думал выдать. Это было слегка похоже на сватание или на нечто подобное, дав Семко пищу для размышления. Но сейчас ему о женитьбе не годилось ни говорить, ни планировать.

Князь должен был высушить кубок за здоровье княгини и отведать сладости.

Как раз, когда князь подошёл к столу, а княгиня повернулась к нему, Хавнул же стоял так, что не мог видеть находящуюся в глубине дверь, портьера на ней сначала немного отклонилась, потом вдруг быстро поднялась и глазам Семко предстала во всём блеске своей молодости голубоглазая девушка, о которой не мог забыть.

В светло-зелёной шёлковой накидке, обшитой золотыми полосками, с золотым веночком в волосах, она, очевидно, появилась только для него, выбрав минуту, когда ни мать её увидеть не могла, ни староста, который, впрочем, не выдал бы её.

На её губах заиграла весёлая улыбка, головой сделала знак приветствия или прощания, и портьера упала, скрывая её снова.

Кроме Семко, который был ошеломлён и восхищён, её никто больше не заметил. Этот смелый выход девушки доказывал, что она, должно быть, была больше, чем служанкой, дочкой дома и, несомненно, любимицей матери.

На лице молодого князя отобразилась такое удивление, что легко могло себя выдать. Хавнул, о чём-то догадавшись, с беспокойством повернулся к двери, но там уже никого не было, только портьера дрожала.

Княгиня Юлианна, казалось, изучает лицо Семко и хочет угадать характер. То, что слышали об отце, могло повлиять на суждение о сыне. Зеймовит был известен жестокостью и импульсивностью. На молодом и красивом лице Семко трудно было прочитать, что скрывалось в его душе, хотя смелый и быстрый взгляд, гордое и повелительное выражение губ, казалось, объявляют о наследовании крови.

Это в те времена не поражало, когда энергия и сила были главнейшим условием правления и победы в постоянной борьбе.

Семко, взволнованный видением, которое так неожиданно перенесло его в другой мир, в мир каких-то грёз, уже не мог там долго оставаться, и начал прощаться с княгиней и благодарить её, на что она отвечала с какой-то материнской нежностью, и благословила на дорогу.

Семко после близкого знакомства с Ягайллой, с его матерью и, как он догадался, с дочкой, чувствовал, что его что-то влечёт к этому дому. Хавнул заметил, что и княгиня оказалась с чужим пришельцем более нежной, чем обычно для других. Все, кто её знал ближе, рассказывали о её суровости и отвращении к чужакам.

С князем Мазовецким она показала себя почти сердечной. Спросила его ещё о дороге, по какой поедет, о безопасности в путешествии, о сопровождающей свите и, после благословения сняв с пальца кольцо с большим рубином, подала его, улыбаясь, князю.

– Примите его, прошу, от меня, с благословением, – сказала она, – и никому не отдавайте, разве что при обручении с вашей будущей невестой.

Так они расстались, и Семко вышел в странном смятении, а Хавнул должен был это себе истолковать большой любезностью старой княгини, которой он одновременно удивлялся и поздравлял его.

Семко хотел в это же день ещё отправиться в путь, поэтому должен был спешить обратно в монастырь, хотя Хавнул не советовал ехать ночью, если только князь не хочет доехать до Трок и переночевать в замке. Семко уже на всё согласился, лишь бы поехать обратно в Плоцк, потому что великопольские дела и слово, данное Бартошу, торопили его вернуться.

Итак, попрощавшись со старостой, братом Антонием, который уже одел монашескую рясу и охотно суетился около монастыря и костёла, одарив отцов, невзирая на приближающийся вечер, Семко с добавленными ему людьми и собственной челядью по тракту двинулся к дорогам.