Семко

Бобрек, слушая, улыбнулся сам себе, закрыв рукавом лицо. Склонившись над бумагами, царапая их, ему пришлось долго ждать епископа. Он надеялся, может, что и этот чего-нибудь разболтает.

– Слава Богу, – сказал он, обращаясь к входящему, – что князь вернулся здоровым и целым. Я каждый день молился за него.

– Я слышал, он заблудился на той охоте, без которой они жить не могут, – сказал канцлер.

– И старичка-каноника, который сопровождал князя, где-то по дороге потеряли, потому что его нет, – сказал Бобрек.

– Что удивительного? – быстро смотря на него, ответил канцлер. – Брат давно вернулся в монастырь.

Клеха начал писать снова, но в тот день перед окном мелькало столько новых лиц, столько можно было подслушать и подсмотреть, что он недалеко продвинулся в начатом параграфе. Однако, для отвода глаз, он продержался над пюпитром до сумерек, всё ещё надеясь уловить какое-нибудь неосторожно выскользнувшее слово.

Наконец, сложив свои писменные принадлежности и смиренно попрощавшись с канцлером поцелуем руки, вместо того, чтобы вернуться к Пелчу в город, Бобрек пошёл к Блаховой, дабы и её поз-дравить с счастливым возвращением князя.

Он нашёл её одну. Улинка, о чём легко догадаться, была у князя. Старуха сидела у огня; она была задумчива, грустна, дремала.

– Слава Ему, что вернул нам дорогого князя, – сказал он старухе, – вы так по нему скучали!

Блахова поправляла огонь.

– Разве мы ему долго будем радоваться? – сказала они тихо. – Ждали уже тут его… Если бы только не соблазнились на войну… Я слышала, воевода во все стороны разослал за людьми, а Бартош ждёт! Там, я слышала, в Великой Польше и на Куявии готовится как в горшке.

– Ну, что тогда? – засмеялся Бобрек. – Может, ему корону приготовят! Все её желают, все её ему предсказывают. И то добрый знак, что крестоносцы не будут против него, ибо известно, что они князю дали деньги на эту войну.

Блахова промолчала. Она многого не понимала, а опасалась всего.

– Ах! – пробубнила она, беря кудель. – Если бы он имел разум, сидел, сидел бы спокойно дома, как покойный отец и брат, напрасно бы не срывался. Корона как корона, а шишек непременно получит, и ещё, упаси Боже, на нашу Мазовию нападут немцы.

Бобрек неловко повернул разговор, потому что ему не терпелось воспользоваться им, пока не пришла Улинка.

– Что это там людишки говорят, – сказал он, – якобы князь заблудился в лесу и столько времени умирал с голоду? Это басня, должно быть.

Старуха беспокойно посмотрела, ничего не говоря.

– Если бы я или такой же другой клеха, который незнаком с лесом, пустился без дороги, его уже, наверное, волки бы съели или разбойники убили, но князя с таким количеством людей…

Бобрек смеялся. Его ободряло то, что был наедине со старухой.

– Очевидная вещь, – добавил он, – что он ездил туда, куда ему было нужно, о чём люди знать не должны, поэтому теперь болтают Бог весть что, но кто этому поверит!

Блахова наклонилась к огню.

– Это, – сказала она сухо, – не моё дело…

Клеха только головой кивнул, сел на лавку в углу; ещё не отчаился что-нибудь добиться от старухи добьётся.

– Вы, наверно, уже видели своего Семашка, – продолжал он дальше, – потому что он вас как мать любит и уважает.

– Я ему также как матерью была, – ответила старуха, вздыхая, – всегда говорю: моя доля такова, что воспитала то, чему радоваться не буду. Люди у меня его отбирают!

Она договаривала эти слова, когда вбежала Улинка с красным лицом, ясными глазами, совсем другая, чем когда её видел Бобрек в отсутствие князя. Она заметила гостя, который при виде её быстро встал с лавки. Личико нахмурилось.

– Я пришёл поздравить вас с возвращением князя, – сказал он, вставая.

Девушка, ничего ему не отвечая, что-то шепнула на ухо матери, поглядела искоса на назойливого и пошла к окну, давая ему почувствовать, что мог бы пойти прочь.

Блахова уже при выходе сжалилась над страждущим бедолагой и дала ему кубок мёда; клеха выпил его, поклонился и ушёл.

– Девушка, будто княжня, не хочет на людей смотреть, а простая холопка.

Во дворе Бобрек имел счастье встретиться с князем Генрихом, у которого был в милости. Ему он служил теперь совсем иначе; когда люди на них не смотрели, он не строил из себя набожного, учил его игривым песенкам, рассказывал истории, которые выучил у крестоносцев, о женщинах и о широком свете, помогал ему рассмеяться. Из этих отношений сложилась некоторого рода близость, хотя клеха с Генрихом был осторожен, потому что в шутках он бывал импульсивным и жестоким и пару раз пролил его кровь.

Поклонившись князю шутовским образом, что шапкой аж по полу провёл, Бобрек воскликнул:

– Слава Бога! Князь вернулся. Но где бывал? Молчок. Говорят, что заблудился в лесу и умирал с голоду; пусть верит, кто хочет…

– А ты что думаешь, трутень? – рассмеялся Генрих.

– А что я могу придумать, когда нитку подхватить трудно? Если бы была ниточка, хоть маленькая, дошло бы до клубочка.

Юный князь вторил ему смехом.

– Смотри только, когда нитку схватишь, чтобы не скрутилась верёвка, на которой ты мог бы висеть, – воскликнул он.

Бобрек схватился за шею и спрятал голову в плечи, а князь говорил дальше:

– Правда, что Семко водит нас за нос, но я узнаю, где он бывал.

Клеха сопровождал молодого пана до дома священника, но Генрих уже не смотрел на него, и Бобрек от порога вернулся в город.

Когда наутро в урочный час он пришёл в замок, ему пришлось долго стоять у ворот. Как раз выходили копейщики, ехал хорунжий, шли телеги с лагерными принадлежностями. Во дворах находились только остатки начальства и маленький отряд отборнейших людей; и двор князя Януша.

Черский и Варшавский князь сидел с братом за столом, такой же мрачный, как вчера.

– Ты не хочешь признаться, что тебя тянет туда сильное желание, – говорил он брату, – но я вижу и чувствую, что Бартош вскружил тебе голову. Дай Боже счастья, только упаси от беды; я спасать не могу и не буду.

– Ведь ты видишь, что я ничего не делаю, – ответил Семко, – а за то, что делают люди, я не в ответе. Удержать трудно, когда их сердца ко мне расположены.

– Сердца? – рассмеялся Януш. – Как бы не так! К кому они имеют сердца? Ты в это веришь, молодая душа? Им нужна хоругвь, ничего больше, а найдётся лучшая, отодвинут в угол нашу.

Они замолчали, потому что Семко, надувшись, ничего не отвечал.

– Нас двое на свете, – доложил спустя мгновение Януш, – пусть хоть один разум имеет, и уцелеет.

– Ты не считаешь Генриха, – вставил Семко.

– Потому что его нечего причислять к роду, раз должен быть ксендзем, – сказал Януш.

– Правда, но сутана ему очень втягость, хоть голову ещё не побрили, – сказал Семко.

– Ребёнок! Это пройдёт, – ответил Януш.

Семко покачал головой.

– Тогда мы наденем ему её силой, – сказал холодно Януш. – Воля отца – свята. Я не позволю ей перечить. Он должен быть ксендзем.

Януш решительно и сильно произнёс эти слова и замолчал. В этом человеке на первый взгляд очень спокойном и мягком ощущалась железная воля.

Они снова сидели молча, поглядывая друг на друга. Януш начал бормотать.

– Ты сам не пошёл, но людей дал. Не палкой, так дубиной. Ты уже палец замочил. Воля твоя, я хотел задержать тебя и не мог. Теперь, когда ты уже начал, Семко, не бросай же так легко, как схватился!

Возмущённый Семко вскочил.

– Ты принимаешь меня за легкомысленного?

Старший медленно обратил взгляд на брата.

– Я не знаю ещё, какой ты, – сказал он. – Когда баба горшок на рынке покупает, стучит по нему пальцами, стучит, смотрит, обожжённый ли, но пока в нём воду не приготовит, никогда не уверена, выдержит ли горшок. В тебе, Семко, также вода ещё не приготовилась, ты не был в огне.

Приняв гордую физиономию, младший ничего не отвечал. Януш встал, чтобы попрощаться.

– Дай вам Бог счастья, – сказал он серьёзно. – Только помни, что я говорил, в несчастье помочь не смогу, потому что нам обоим нельзя пропадать.

– Но с Божьей помощью, – выпалил младший, – я совсем не думаю погибать, а высоко поднять нашу хоругвь с двумя орлами!

Януш странно улыбнулся.

– Только помни, – прибавил он, – что там при двух орлах сидят на хоругви также две совы. Я не хотел бы, чтобы орлы улетели, а совы нам остались, потому что эти птицы своим криком пророчат несчастье.

Они вместе вышли в прихожую, где со старшим паном, как его там звали, собрались для прощания все урядники двора и командиры. Прибежал также Генрих с наглым и немного показывающим уважение выражением лица. Бросался в глаза его костюм, не соответствущий его призванию, и солдатская выправка.

Януш искоса на него поглядел.

– Ты, – сказал он, медленно поворачиваясь к нему, – молись за нас всех, это твоя обязанность.

– Я слишком молод для этого! – энергично ответил Генрих. – Это ремесло старых. Между тем, я бы предпочёл поехать в поле.

– С процессией, пожалуй, – сказал Януш сурово. – Ты хорошо знаешь, для чего предназначил тебя отец, я теперь занимаю его место, и смогу уважать его волю.

Досказав последние слова медленно, чётко, уже избегая дальнейшего разговора, Януш оседлал коня, сделал знак рукой собравшимся и двинулся к воротам.

После отъезда Януша то, что при нём пытались скрыть, вышло наружу. Семко от якобы тайного участия в походе на Калиш было невозможно удержать. Его участие должно было быть тайной, но все о нём говорили. Семко это не скрывал…

Люди, окружавшие князя, думали об этом разное. Мнения был различны. Те, кому терять было нечего, а что-то могли на этом приобрести, радовались, но значительная часть старых была удручена. Мазовия долгое время наслаждалась миром и привыкла к нему; вмешиваясь в войну, подвергала себя опасности нападения врага; со стороны Домарата опасаться этого было нечего, но на помощь ему могли подойти венгры, чехи и ходили слухи о подговорённых саксонцах и бранденбуржцах. Также нельзя было ручаться за крестоносцев, хоть на эту войну они дали денег, чтобы ею не воспользовались. На многих лицах рисовалась тревога, только Семко, когда однажды отважился на смелый шаг, весело и всем сердцем брался за дело.

В Плоцке столько было дел ради его безопасности, что пролетела значтельная часть дня, а Семко ещё не был готов. Нетерпеливый Бартош торопил.

Наконец Семко вошёл в спальню надевать доспехи и застал там Блахову и Улину, которые с красными от плача глазами снимали с постели шкуры, отдавая их челяди на дорогу.

Энергично, весело, с песенкой на губах вбежал молодой пан, поглядел на женщин, разогнал людей и сначала повернулся к Улине.

– Не нужно портить мне сердца! – воскликнул он. – Не рыдайте и не плачьте. Я иду в хорошем настроении, вернусь, даст Бог, с добычей…

– Я от похода не отговаривала и не советовала, – сказала Улина, – но также не удивительно, что матере и сестре грустно и страшно. Как тут не заплакать, думая о войне?

Она подошла к нему и рукой погладила его длинные волосы. Семко взаимно положил руку на её плечо.

– Кудель прясть, – сказал он, – песенки петь, и время пройдёт быстро!

Затем Блахова вспылила со слезами.

– Сокол мой, – возопила она, – возьми этот крестик под доспехи, а когда поедешь, зайди в костёл и пусть Бог тебя бережёт. Воина не остановишь.