Семко

Боязнь штурмов и опустошения в случае сопротивления, слухи о значительных силах шляхты, собирающейся под хоругви воеводы, вынуждали города к этому шагу.

Хотя повсеместно боялись Семко и его союзников, преобладающая сила склоняла к сдаче.

Городское начальство Познани и других поселений на немецком праве, среди которых было много немцев и полунемцев, требовали от воеводы, чтобы немедленно занимал их и защищал от мести Грималов.

Этот неожиданный успех, который вызвал больше авторитет звания воеводы, чем мужество шляхты, вогнал её в гордость и прибавил духа.

– Держаться только группой! – восклицали они. – И добро будет наше.

Взятие Пыздр и грядущие посольства всем разогревали сердца. Бартош с отрядом сразу побежал, как казалось, сообщить об этом Семко. Поскольку, действительно, в лагере воеводы его не было, а то место, где он находился, сохранялось в тайне.

Сам воевода теперь надеялся, что скоро они одержат полную победу над Домаратом и Грималами.

Не откладывая, порывистый Свидва с сильным отрядом двинулся вместе с познаньскими послами занять город, покинутый Домаратом.

Замок держал ещё великорядца, но деревянную усадьбу на горе, над ним, город отдавали воеводе.

Однако они полагали, что одержать победу над Грималами, которые сдаваться вовсе не думали, будет слишком легко. Домарат поклялся защищаться до последней капли крови. В его руках были ещё оборонительные городки Вилень, Медзыход, Медзыреч, Збашин, Кеплово; а рядом с ними стояли родственники Гримала из Олесницы, Ендрей из Сверздова, Вежбета из Смогульца, Цедро из Моргонина, люди такие же непримиримые, как и он. Те также клялись, что готовы всё обратить в пепел, а оружия не сложат.

Для того, чтобы посеять в Наленчах тревогу, где только встречались их поселения, усадьбы, жёны, дети, их грабили, убивали.

Война кипела более ожесточённая, чем когда бы то ни было, жестокая, смертельная, безжалостная, усиливающая с обеих сторон месть после каждого грабежа, убийство и нападения.

Когда Свидва занимал большую верхнюю усадьбу над замком и город, не в состоянии так окружить самого замка, чтобы не открыть к нему доступа, Домарат выехал из Познани собирать людей, вербовать, чтобы продолжить войну.

Какое-то время продержавшись, он ожидал помощи из Венгрии от Люксембурга. Тем временем его силы, как некогда у Белого князя, увеличивались теми, кто в одиночку занимался разбоем, а теперь шли по призыву на более безопасный грабёж. Кроме того, к нему прибыло небольшое количество человек от саксонцев и бранденбургцев, а от Грималов шли все, потому что дома выседеть не могли.

Домарат тоже собрал много своенравных людей из Поморья, из Кошуб.

Едва Свидва заехал в верхнюю усадьбу в Познани и имел время немного обжиться, когда ему объявили, что в его Пиотрковицах, около Шамотул, Домарат, засев в панском доме, опустошает вокруг волости.

Свидва, по природе вспыльчивый, битву и рыцарское искусство любил ради них самих. Он без других причин, так же как Бартош, бросился в этот водоворот, прокладывая дорогу Пясту, королю с их руки, при котором и они надеялись править, а теперь, теперь личная месть добавляла новый стимул.

Нужно было во что бы то ни стало стерпеть Домарата и его солдат, окружить его значительными силами и победить одним взмахом. Домаратово сборище, состоявшее из иностранцев, он не считал таким уж опасным. Такое войско легко собрать, но оно ещё легче разбегается.

Где был Семко? Под Калишем? В окрестностях Пыздр? У себя дома? Никто не знал. Он ещё не показывался, не хотел открывать то, что действовал. Его копейщики, Соха, хорунжий показывались, давая подкрепение воеводе и Бартошу; он держался в укрытии. Калиш ещё не сдался; говорили, что князь ждал поблизости, чтобы занять его, когда сдастся.

Воевода и староста присматривали за своим Пястом, закрывая его, чтобы на случай поражения оно не отняло у него очарования.

Почти обречённый на бездействие, Семко выходил из себя и терял терпение, хотел принимать участие в сражениях, откладывали со дня на день.

В конце концов Бартош согласился на то, чтобы князь шёл против немцев, если они вторгнутся, но не против тех, которыми собирался когда-нибудь править.

– Кровь своих подданных, князь, вы не должны проливать, – говорил воевода, сдерживая, – мы очистим поле, смутьянов разгоним, придёт пора, вы выступите.

Дела не шли так гладко, как сначала надеялись. Калиш, о котором была главным образом речь, не сдавался.

Князь, обречённый на бездействие, каждый день получал такие противоречивые вести, что в один и тот день должен был непомерно радоваться и грустить, потому что ему объявляли и о победах, и о поражениях.

Прибегали люди из рассеянных Грималами отрядов, то посланцы от Бартоша, от воеводы. Однажды отправленный с поля битвы у Шамотул гонец объявил о победе над Домаратом, которого Свидва случайно нашёл с воеводой и Бартошем; прежде чем у его людей было время вооружиться, их разогнали и разбили. Домарат, показав больше отчаянной храбрости, чем осторожности, выступил с наполовину вооружёнными, сонными людьми, и понёс страшное поражение.

Князь невероятно обрадовался, это объявляло об окончании войны, когда едва спустя несколько часов прибыл другой гонец, извещая о совсем неожиданном обороте. После первой стычки, неудачной для Домарата, подъехал Вежбета из Смогульца, Гримала, стоявший лагерем неподалеку, с сотней копейщиков и пехотой в количестве нескольких сотен. Он напал на разбегающееся войско Свидвы, которое преследовало врагов, и разбил его в свою очередь. Победа была полной. Сам храбрый Свидва перед этой свежей и преобладающей силой был вынужден спрятаться в Остророг, замок Грохолы.

Таким образом, первый триумф превратился в новую неопределённость, всё было поколеблено.

Беглец с поля битвы, который был её свидетелем, с ужасом рассказывал, как посреди сильной паники во время сражения свои убивали своих, не различая, и те и другие кричали:

– За Марию!

Домарат, желая отомстить Свидве, окружил замок в Остророге всеми своими силами, но уже на следующий день, испугавшись подмоги, которая должна была подойти из Познани, отступил от него.

Победа придала Домарату смелости, его волонтёры и Грималы разложились около Познани, Бука, Вронка на Варте, уничтожая деревни и мстя Наленчам. Уже не было видно конца этой войны, потому что измученная шляхта и слышать не хотела о Домарате и Люксембурге.

Опустошения шли на счёт немца и их сторонников, Семко видел и чувствовал, что, несмотря на поражения, его партия росла и увеличивалась. Громко выкрикивали, что поведут его на трон.

Эта буря, которая разразилась над несчастной Великопольшей, угрожала и краковянам, потому что, пока она не перестанет, на будущее нельзя было ничего продолжительного вершить и решать.

Семко, которого внимательно охраняли, попеременно то кормили надеждами, то обескураживали неудачами, измученный и уставший, нуждался в действии, а должен был постоянно ждать.

После новостей о битве у Шамотул пришло сообщение о съезде великополян и краковян в Серадзе, с которого отправили послов к королеве, уговаривающих, чтобы одну из дочек она дала полякам, которой бы они подобрали мужа и себе короля. С ответом отправленные венгры объявили, что вместо Марии и Люксембурга Елизавета предназначила для поляков вторую дочку, Ядвигу, наречённую Вильгельма Австрийского.

Этим съездам в Серадзе, совещаниям, посольствам не было конца. Все уже согласились принять Ядвигу, чтобы положить конец неопределённости и разладу.

Великополяне, не обращая внимания на то, что она была обещана Вильгельму, хотели, чтобы её мужем был Пяст, то есть Семко.

Это дошло до его ушей. Семко, которого постоянно держали в боязни перемен и переворотов, начинал сомневаться в своём будушем, на себе это не показывал, желая выдержать до конца, но в душе признавал Януша правым. Отступать теперь было нельзя.

Семко ещё блуждал со своим отрядом, обманываемый всё более новыми надеждами, когда ему принесли сообщение, что королева для того, чтобы успокоить страну и положить конец братской войне, отправила в Познань и Калиш посредников, воеводу Краковского и Калишского, с Николаем Богорией и другими.

Это было для него знаком, что не мог уже надеяться выступить активно, и что, не достав из ножен меча, он должен вернуться обратно в Плоцк.

Молчаливый, замкнутый в себе, он приказал отступать, но с горечью в сердце и гневом на тех, кто вывел его в поле.

Он, несомненно, слышал вокруг себя, что только теперь открыта дорога к трону и не хотят, чтобы был на нём кто-то другой, кроме Пяста, но со стороны Кракова молчали.

Первая юношеская экспедиция, на которую он шёл, полный запала, горько его подвела. Он не был побеждён, но остался не у дел, что также представляло поражение.

Нахмурив брови, что, согласно мнению Сохи, делало его очень похожим на отца, Семко ехал такой униженный, что не хотел днём приезжать в свою столицу. Ему казалось, что каждый взгляд, который он встречает, будет над ним насмехаться. Сама неуверенность в завтрашнем дне становилась бременем.

Поздней ночью на подъёмному мосту послышался стук копыт, во дворе показались факелы, открыли внутренние ворота, подняли решётку. Семко въехал с опущенным забралом.

У дверей он спрыгнул с коня, ни на кого из своего двора не взглянув, и вбежал прямо в спальню. Он ещё не дошёл до её двери, когда Генрих, который ждал его прибытия, с язвительным смехом поспешил с ним поздороваться.

Семко измерил его таким страшным взглядом, что парень не посмел к нему подойти.

В спальне уже ждала Блахова, а из-за двери выглядывала Улина; им обоим он дал знак рукой, что хочет остаться один. Его терзали унижение и стыд, он пылал почти местью к тем, кто вытянул его на поле боя, хотя именно он сам вырвался преждевременно. Он не хотел никого видеть, ни с кем говорить; один только канцлер, который пришёл с ним поздороваться, был впущен. Ему, как своему духовному отцу, Семко излил всё огорчение и боль.

– Непослушные люди выставили меня на посмешище, – воскликнул он. – Я должен был безучастно смотреть, как они резались и издевались друг над другом, каждый день обещая победу и конец войне, а назавтра вновь начинались убийства и опустошения.

Канцлер прервал:

– Милостивый князь, насколько я знаю, ничего решающего не произошло, ещё ничего не потеряно. Все согласно хотят позвать вас на трон. На конец марта созван новый съезд в Серадзе.

Семко горько рассмеялся.

– Сколько уже съездов было в Серадзе? – спросил он. – Что на них решили? Туда съезжаются, чтобы созвать новый съезд.

– На последнем королева Елизавета обещала прислать Ядвигу, – прервал канцлер. – Будут выбирать для неё мужа и хотят, чтобы вы на нём были.

– Ядвига с детства помолвлена с Вильгельмом Австрийским, – воскликнул Семко, – как может быть, чтобы ей давали другого мужа?

– Не помолвлена была, а обещана, – сказал канцлер, помолвки детей костёл не знает. Светское право может такой уговор принимать за чистую монету, но костёльное не считает их важными.

Князь замолчал, немного успокоившись.