Семко

Канцлер, который был посредником между ним и клехой, получив от своего пана приказ, несколькими словами отправил посланца крестоносцев.

Хотя внешность его вовсе не рекомендовала, ксендз Вальтер, знаток людей, из того, что услышал из его уст, приобрёл о нём очень лестное представление.

– Наши немцы, – сказал он про себя, – умные, хорошо умеют людей выбирать. Именно такие нужны для посланцев; по внешности трёх динаров не стоит, а внутри золотой разум!

Действительно, присмотревшись к крутящемуся по замку и городу Бобрку, который знал много людей, с каждым говорил на разном языке, умел всем льстить, из каждого что-нибудь вытянуть, нужно было удивляться ловкости этого гада, который умел везде проскользнуть и отовсюду выйти целым.

С поляками поляк, немец с немцами, с духовными лицами набожный, с весёлыми игривый, с гордыми смиренный, везде ловкий льстец, Бобрек уже в первый вечер начал собирать необходимую информацию.

На дворе Семко у него были придворные, знакомые ему по Плоцку, с помощью письма крестоносцев он пробрался к князю Владиславу, в кругу краковских панов, хоть старших не знал ближе, у него было много приятелей в придворных из Кракова и Свидницкой пивницы.

Бедного клирика, продающего благословенные молитовки и экзорцизмы на обрывках пергамента, потёртые о разные реликвии, никто не подозревал даже ни в каких опасных сговорах. Таким образом, он мог везде беспрепятственно кружить, подслушивать и расспрашивать.

Накануне вечером, хотя никто еще предвидеть не мог, как закончатся завтрашние совещания и что на них решат, уже проявились некоторые признаки настроения.

Венгерские паны, обеспокоенные прибытием князя Владислава Опольского, потому что его подозревали в том, что может поддерживать сторону племянника, днём пошли прямо к нему от имени королевы спросить, что думает делать.

На открытый вопрос епископа Николая князь Опольский с гордостью, с некоторой грубостью, но с выражением, которое не оставляло сомнения в настроении, остро ответил, что вовсе не думает подавать свой голос за подростка, когда и возрастом, и заслугами сам в том случае, если бы трон освободился, чувствовал себя вправе быть призванным на него.

Венгерские паны удивились, когда услышали, что он говорит подобным образом, и запротестовали, что дочке Луи в троне никто не отказывал.

– Так кажется вашим милостям, – сказал ксендз Владислав, – я предвижу нечто иное, а во всяком случае я не думаю отказываться от своих прав.

Минуту подумав, князь добавил, что они могут быть спокойны, потому что он ни в коем случае поддерживать племянника не будет.

Выходя с этим неоднозначным ответом, венгерские паны не делали из него тайны. По городу пошли слухи о сомнительной цели прибытия князя Опольского, и уже о ней громко говорили под мазовецкими шатрами, в лагере Семко, за пивом…

– Никто не угадает, на чьей стороне Опольчик, – говорили они, – потому что королеве и её дочкам не за что быть благодарным, и ничего от них ожидать не может. Трудно поверить, чтобы он льстил себе, что кто-нибудь его захочет сделать королём, потому что он такой же немец, как Люксембург. Нет смысла менять шило на мыло.

Его заподозрили, что хочет поднять смуту, что устраивает заговор с немцами, а горячая шляхта, прежде чем поняла его намерения, предпочитала уже его придержать и заключить в тюрьму, потому что он, должно быть, замышлял измену.

Некоторые более смелые готовы были в ту же минуты ворваться с оружием в замок, чтоб схватить Опольчика. Бартош из Одоланова насилу смог сдержать их, отложив до завтра то, что следует предпринять.

Бобрек, который ходил от шатра к шатру, везде что-нибудь подхватывая, мог убедиться, что на стороне королевы и её дочки было действительно много человек, но большинство из них сватали будущую королеву Семко, а великополяне ни о ком другом, кроме Пяста, и слышать не хотели.

В замке, где возрастом и авторитетом среди краковских панов выделялись Ясько из Тенчина и Добеслав из Курозвек, вечером собрались все, не исключая молоденького, фанатичного слуги королевы и принцесс, Спытека из Мелштына.

Среди поседевших мужей этот юноша, которому не было и двадцати лет, а уже был удостоен должности Краковского воеводы, был поистине феноменальным явлением.

По правде говоря, люди в те времена рано считались зрелыми, раньше начинали жизнь и становились рядом со старшими, однако всегда и везде такой Спытек из Мелштына мог считаться исключением и человеком, одарённым очень своеобразно.

Пан огромных владений, известного рода, получивший прекрасное европейское образование, с очень красивым лицом и фигурой, храбрый рыцарь, неутомимый соперник на турнирах, который в панских комнатах умеет стоять рядом с чужеземцами, отлично знающих несколько языков наряду с очень горячим темпераментом, имел разум и старую выдержку. Его все слушали, удивлялись, он умел убедить и схватить за сердце. Очарование ума и таланта увеличивала та сила, которую даёт молодость, этот великий дух, которого в эти лета ничто ещё не сломало, выступающий в нём со всей мощью.

В совете мнение Спытка значило столько же, сколько самого старшего из тех панов, а зачастую очень превалировало то, что он заявлял, потому что никто лучше него не знал королевы, её двора и политических связей Елизаветы Венгерской.

Когда в лагере великополян громко выкрикивали и объявляли о том, что хотела шляхта, когда рядом с Бартошем из Одоланова открыто поднимали хоругвь Семка и Пястов, тут было тихо и спокойно.

Никто не пророчил о завтрашнем дне.

Добеслав из Курозвек, отличный в действии, энергичный, когда приходилось приказывать, не был ни красноречивым, ни разговорчивым. Юный Спытек, несмотря на то, что был горячий, следил за собой, дабы не выдать себя ни с чем и не вспылить. Все на первый взгляд твёрдо стояли за литеру переговоров с королевой, за обещанную её дочку Ядвигу, которую особенно рекомендовал и поддерживал Спытек.

Что касается её жениха Вильгельма Австрийского, краковские паны совсем не объявляли себя ни за, ни против него.

О Семко тоже говорить ничего не хотели.

Около полудня Вицек из Купы, воевода Познаньский, пришёл в замок, желая расспросить краковян. Его приняли очень любезно, но когда он начал прочить в мужья будущей королевы Пяста, все замолчали.

– Давайте не будем ловить рыбу перед неводом, – сказал в конце Судзивой Топор. – Сначала нужно, чтобы у нас была принцесса, пусть нам её дадут; только тогда мы подумаем, кому её дать; принцесса ещё не доросла. Времени ещё довольно.

Воевода Познаньский ничего больше тут не приобрёл, кроме убеждения, что краковские паны хотят ждать.

Добеслав из Курозвек направился в этот день с поклоном к епископу Бодзанте; ходили туда и другие. Пытались расспросить его, но осторожный пастырь, хоть держался уже с Семко, занимался политикой, взывая к этому vox populi, в котором для него должен был объявиться — vox Dei.

Вместо того, чтобы собраться в замке, значительную часть которого занимали гости, архиепископ велел объявить, что назавтра созывает собрание в доминиканский костёл.

Он делал это, как говорил, чтобы шляхта, уважая дом Божий, проворней и спокойней приступили к совещаниям.

Может, не все были этому рады, но авторитет архиепископа не разрешал сопротивляться его воле.

С утра все те, которые должны были принять участие в совещании, текли из города в доминиканский костёл. Сперва великополяне в большом количестве, гурьбой, ведя с собой Семко, который стоял среди них; его специально подтолкнули в начало. У его бока места занимали Бартош из Одоланова, Вицек из Купы и много других.

Семко, хотя, может, был не прочь щегольнуть в костюме немецкого покроя, его отговаривали от этого. Будущий король шляхты был вынужден одеться по-польски и по-шляхетски, хотя пански и богато. Надел соболиную шубу, покрытую пурпуром, колпак с пером цапли, меч с боку, той формы, как все носили, только в ножнах, обитых золотом и инкрустированных. Бартош из Одоланова стоял рядом с ним в полных доспехах.

Владислав Опольчик, хотя его поставили в известность, что шляхта ему угрожает и готова посадить в тюрьму, хоть не было для него тайной и то, что иностранная одежда будет бросаться в глаза, вышел в немецком наряде, в шёлковой одежде, обшитой чёрными орлами, в плотных брюках и коротком плаще, подбитом горностаем. Головной убор наподобие тюрбана с запонкой был сделан также по иностранной моде.

Гордый князь делал это наперекор, чтобы показать, что не обращает внимания на толпу, которую давно научился презирать. Он занял в костёле не скромное место вместе с другими панами, но отдельное сидение рядом с епископом Николаем и Бодзантой, рядом с венгерскими послами. На него сразу начали указывать пальцем.

Ближе в первых рядах сидели краковяне с Яськом из Тенчина, среди которых мужская красота юного Спытка из Мелштына обращала все взгляды. Возможно, он был слишком красив и свеж для Краковского воеводы, но это должность умел носить как подобает.

На первый взгляд оба лагеря – Великопольши и Малопольши – неизмеримо отличались друг от друга.

Со стороны великополян, среди Наленчей с некоторой гордостью стоял Лепеха в своём старом кожухе, подвязанном белым полотенцем, который давно нельзя было назвать чистым. Вокруг него висели лоскуты.

С его лица говорила спесь старого отца этой земли, который ничего иностранного не выносит, хотя бы переливалось золотом.

За ним более или менее богато, но по-старомодному и без блеска и изысков, важно выступали великополяне, загорелая кожа, мускулистые руки, морщинистые лица. Много мечей на простых верёвках, но руки для них были сильные.

Отряд краковян имел сенаторское величие и костюмы. Тут к национальному костюму примешивались иностранные добавления. Кое-кто был в польской одежде, но ткани были восточные, итальянские, фламандские или французские.

Там больше были видны хорошие манеры и достаток. Спытек из Мелштына, привыкший появляться на дворе Елизаветы, светился от золота, шелков, цепочек и камней. Он имел княжескую внешность.

Добеслав из Курозвек также переливался от золота, но оно висело на нём без вкуса, потому что они недавно выросли и чересчур хотели порисоваться своим богатством.

На лицах великополян рисовалось нетерпение и горячка, краковяне сидели остывшие и на первый взгляд почти равнодушные. В толпе шляхты расходился гул голосов, сенаторские лавки молчали. На лице Бодзанты можно было прочитать тревогу и неуверенность. Бедный архиепископ думал, что пока не будет законного короля, из обеих лагерей будут нападать и опустошать его владения. А он очень боялся за себя и за духовенство.

Семко тоже был встревожен, но на его лице было мужественное выражение, в котором проблёскивало удивление, сдерживаемое силой.

Среди гомона епископ открыл заседание молитвой Святому Духу. За ним заговорил епископ Николай, прося ответа на посольство королевы. Великополянам было важно заговорить первыми и поставить Семко как кандидата на трон.

Свидва заговорил с той рыцарской горячностью не очень изысканного слова, которая простотой хватает за сердце.