Семко

– Эта наша многострадальная корона, все земли требуют быстрого решения и спасения. Они просят пощады. У нас был король, которого мы не знали, не видели, после него наступило кровавое безкоролевье, и нет ему конца. Кто хочет, пусть помогает, чтобы вернулся мир и порядок. Мы слишком долго ходим в капюшонах, запятнанных кровью. В наших сердцах нет ничего другого, и ничего другого не можем сказать, кроме того, что просим её величество королеву, чтобы дала нам принцессу, которую обещала. Её мужем должен быть Пяст, наш, польская кровь, ни кто иной как Семко Мазовецкий. Этот у нас родился, с нами жил, и будет любить нас, а для чужих собой не пожертвует. Пяста – королём! Семко – нашим государем!

К последним словам присоединился будто бы хор голосов, сначала более тихих, потом всё более оживлённых, более отчётливых и резких.

– Мы хотим Семко! Пусть нашим королём будет Семко!

Встал с места Ян из Тарнова, но его перекричали и он не мог говорить, а тут над толпой великополян с наполовину обнажённой рукой, загорелой, обросшей волосами, поднялся на лавку Наленч Лепеха, и по его кивку воцарилась тишина.

Глаза всех присутствующих обратились к нему.

– Издавна, – сказал он, – мы давали себе панов, и всегда рождённых у нас, для которых нам переводчик был не нужен. Кровь наших Пястов всё-таки не вся впиталась в могилы. На что нам искать чужих, когда у нас есть свой родной? Он молод, научится править, будет сильным, станет мудрым. Народ целым отрядом к нему прильнёт. Сам Бог нам на него указывает, нет другого голоса, кроме как за Пяста!

Начали вновь выкрикивать имя Семко, и так упорно и грозно, что из краковских панов никто не смел возражать.

Все сидели, молча глядя друг на друга, только Ясько из Тенчина гладил бороду и, казалось, ждал, чтобы умы успокоились и шум прекратился. Добеслав из Курозвек и он о чём-то шептали друг другу.

Не очень обращали внимание на то, что Владислав Опольчик, который сидел рядом с венгерскими послами, бледнел, ёрзал, вздрагивал, давал знаки руками. Хотел говорить, не разрешали; гордый пан всё сильнее возмущался, сердился, бросая взгляды на эту толпу людей, так жалко выглядящих и командующих с такой наглостью и пренебрежением.

Наконец этот панский гнев вырос до той степени, что, вскочив с сидения, он вытянул великополянам кулак.

Ему сперва отвечал насмешливый голос, будто бы подавленный смехом, потом начало затихать. Пробудилось любопытство. Что он скажет? Чего он хочет?

Князь, который на другом языке, кроме немецкого, говорить не умел, громко, крикливо что-то сказал, но никто его не понял. Только из движений и физиономии можно было заключить, что он протестовал.

Кто-то из стоявших ближе вызвался перевести, что князь не разрешает этот выбор и голосует против него.

Чуть только это услышали, как поднялась сильная буря. – А он тут по какому праву говорит? Он голоса тут не имеет. Этот предатель, немец! Заключить его в темницу и судить! Прочь его в тюрьму!

Не достаточно было этого возгласа; со стороны великополян толпа сделала движение, словно хотела совершить то, что намеревалась. Князь стоял гордый, совсем не напуганный, чуть ли не бросал вызов. Его лицо покрылось пурпуром гнева и выражением презрения.

Вероятно, дошло бы до какого-нибудь насилия, если бы испуганный этим оборотом епископ Бодзанта, подняв обе руки вверх, не начал во имя Господа призывать к миру, повелевая молчать.

– Ты хочешь поставить над нами великорядцев, – кричал Лепеха, помахивая князю рукой, – думаешь, что в нашей мутной воде поймаешь себе рыбу! Но ты не Пяст, не наш! Ты немец! Иди править в Венгрию. У нас для тебя места нет!

Ему вторили смехом.

Великополяне, давая друг другу знаки, снова заёрзали.

– Заключить в тюрьму его, взять его! Прочь, немец! Трещали лавки, потому что их начали опрокидывать. Сказать правду, Бартош из Одоланова сам не двинулся с места, но своих провоцировал. Опольчик не уступал и не показывал страха.

Опасность была так очевидна, так велика, раздражение так ужасно, что краковские паны бросились их сдерживать.

Бодзанта, сложив руки, умолял Опольчика уступить; тот покачивал головой.

Голоса в пользу Зеймовита Мазовецкого вновь громыхнули так сильно, преобладающе и согласно, что, казалось, его уже несомненно выберут. Бартош давал издалека знаки архиепископу, чтобы воспользовался этой минутой, когда никто возражать не смел, и объявил Семко королём. Архиепископ сам чувствовал, что его голос мог быть решающим.

Он поднялся с мольбой, чтобы затихли.

Можно было с трудом успокоить неспокойные волны. Наконец наступило молчание. На стоявшего на своём месте Опольчика никто не глядел.

– Милейшие братья, – возвышая немного дрожащий голос, произнёс Бодзанта, – значит, вы все соглашаетесь на то, чтобы Зеймовита, князя Мазовецкого, выбрать, объявить и короновать польским королём?

Весь костёл начали сотрясать сильные крики:

– Мы хотим его! Хотим! Пусть будет нашим королём!

Никто не смел противоречить.

Бодзанта уже хотел молвить слово, которое повисло на его устах, когда встал серьёзный Ясько из Тенчина и поднял вверх руку. Эта фигура была такой привлекательной, такой исполненной спокойствия, такой повелительной для толпы, что по её знаку всё чудесно стихло.

Великополяне, наверное, не ожидали, что он имел отвагу сопротивляться так явно выраженной воле народа. Впрочем, мягкое лицо не выдало мысли. На нём не было ни следа страсти, антипатии, никакого враждебного предсказания.

– Теперь мы проведём совещание над более приоритетным делом, – начал он медленно и спокойно, – от которого зависит судьба нашего будущего государства. Не годится, милые братья, решать его с такой поспешностью. Возможно, нам потом пришлось бы долго и горько жалеть об этом нашем рвении в принятии постановления. Вы все знаете, как и я, что мы обязались быть верными нашей королеве, наша королева – Ядвига. Поэтому мы не будем решать её судьбу, пока она не приедет; подождём её. Мы назначим день, пусть прибудет к нам со Святым Духом в день Сошествия Святого Духа; тогда будем вести общее совещание с ней по поводу выбора ей супруга.

Мы умоляем, просим, чтобы королева прислала её нам в назначенный срок; если не прибудет, или не примет нашего решения, тогда мы приступим к выбору нового короля. Так я советую и думаю, что мой совет справедлив и хорош.

Ясько из Тенчина говорил медленно, водя глазами по собранию, которое, слушая его, под впечатлением спокойствия, которым была исполнена речь, значительно успокоилась – никому не в чем было упрекнуть хороший и мудрый совет.

Не отталкивал он Зеймовита, не отрицал, что у народа есть право выбора, но он хотел уберечь его от упрёка в легкомыслии. Архиепископ Бодзанта, который немного стыдился собственного рвения и хромал, первый сделал такое выражение лица, будто согласился с мнением Яська.

Великопольские старшины с сомнением переглядывались; краковяне, пользуясь этим мгновением колебания, всё громче и решительней соглашались с мнением каштеляна.

Бормоча, стоня, глазами Бодзанта что-то говорил, больше показывая руками, чем словами.

Случилось то, что минуту назад никто предвидеть не мог, никто не смел надеяться, и что часто встречается в толпе пылких, которые, как волна, колеблется то в одну, то в другую сторону, за любым ветром. Некоторые из великополян хотели упорно провозгласить Семко; их сдержали тем, что резкость может повредить делу князю. Вокруг собралось начальство, совещаясь уже по поводу официального ответа, какой нужно было дать послам королевы. Не очень довольные великополяне, сами, наверное, не зная, как это случилось, подчинились победителю.

Они спокойно слушали, как Бодзанта выражал боль по причине долгого междуцарствия и его катастроф, довёдших до осиротения королевство. В то же время он объявил, что поляки хотят однажды сдержать принесённые клятвы, но обещаниями и проволочками дольше заблуждаться не могут. Посему они просят, чтобы предназначенная для них Ядвига в день сошествия Св. Духа прибыла в Польшу и со своим будущим супругом навсегда поселилась в Польше.

Добавили требование, чтобы захваченные земли, русские края, Велюнь и Добжин вернули, и тогда Ядвигу признают своей королевой. Но если она вовремя не прибудет, тогда они будут вынуждены, не дожидаясь дольше, думать о своём спасении. Не дослушав до конца эту отповедь, Семко, который обманутой надеждой был доведён до крайнего возмущения и гнева, вырвался из окружающих его, распихал толпу и пошёл к дверям костёла. Взгляд его был испепеляющим, походка – стремительной.

Пытающегося его задержать Бартоша он оттолкнул в сторону. Сжав губы, он вырвался на улицу, размахивал руками – не глядя на тех, кто за ним гнался.

Он не мог говорить, капли пота текли по его лицу.

– Бодзанта! Архиепископ! Предатель! – стонал он невнятно.

Бартош из Одоланова перегородил ему путь.

– Ради Бога! Ради ран Спасителя! – воскликнул он. – Ваша милость, не показывайте, что ваше дело проиграно! Все разочаруются. Я сейчас ещё ручаюсь за архиепископа, что он будет с нами и продержится. Мы найдём способ для того, чтобы принцесса не досталась другому. Мы уверены в своём!

Семко шёл прямиком в лагерь, всё ещё с тем гневом в сердце – однако просьбы, уверения, мольба немного его успокоили. Бартош, Свидва не отходили от него, доказывая, что не только ничего не было поколеблено, но будущее было обеспечено.

– Только не показывайте, ваша милость, ни гнева, ни сомнения, иначе шляхта покинет нас… будет колебаться.

Этой усиленной мольбой наконец склонили Семко к тому, чтобы, когда будет принимать подбегающую из костёла шляхту, лицо его слегка прояснилось.

Особенно Бартош, совсем не обескураженный, уверенный в себе, и в нём пробудил некоторую веру. Однако в сердце осталась горечь, хоть подавленная. Бартош был там душой всего, осью, на которой вращалось это дело.

Он немедленно хотел возвращаться в монастырь, чтобы, не давая времени на раздумье, держать архиепископа на данном слове. Он доказывал, что уступка, данная краковянам, была разумной.

– Получилось лучше, что мы не пошли силой, – воскликнул он, – благодаря этому мы показали, что не боимся промедления. Ваша милость, положитесь на нас, мы не уступим!

Эта отвага и верность Бартоша, который уступать не думал, в конце концов и Семко сделала более уверенным.

– Значит, идём дальше, – сказал он. – Со своей стороны я подарков не пожалею, но сохраните мне верность. Если бы ты подвёл меня, тогда пришлось бы всю жизнь сомневаться в людях.

С этим лозунгом прибыл Семко к своим шатрам, делая весёлое лицо и разогревая своих людей. Было ли в его душе это чувство? Кто угадает? Порой его лоб хмурился и брови стягивались, но губам он велел улыбаться.

Командиры групп повторяли, утешая себя:

– Победа за нами. Нам не смели сопротивляться. Владислав Опольчик поедет прочь, как смытый. Решение и выбор стоят как скала! Пусть пришлют принцессу… никого к ней не пустим.

Шляхта давала внушить себе победу.

Семко, постепенно пришедший в себя, остывший, вместе с другими обдумал, как им нужно готовиться к Пятидесятнице, вооружиться и предпринять средства захвата будущей королевы.