Семко

Семко сел надевать доспехи, Улина подошла помочь ему застегнуть, но её руки дрожали. Он сам припоясал себе меч и мечик взял к поясу, а шлем взял в руку. Он подошёл к девушке и поцеловал её в лоб, тщетно желая скрыть волнение. Улина забросила ему на шею руки, старуха схватила его ладонь, покрытую железной перчаткой, желая поцеловать её ещё раз, но Семко вдруг вырвался и закрыл дверь, за которой слышен был плач.

В большой комнате его все ждали, и те, что должны были остаться, и тот, кто его сопровождал. Стоял и Генрих, которому решительно запретили участвовать в походе, насупленный и недовольный.

Когда Семко приблизился к нему, чтобы с ним попрощаться, юноша сделал гордое и мрачное выражение лица, не сказав ни слова.

У крыльца стояли кони и люди, но князь не сел, указывая на костёл, в который пошёл пешком. Всей гурьбой его сопровождали, кроме Генриха. Тот, подбоченившись, остался у крыльца, будто бы костёл, которому его, несмотря на его волю, хотели посвятить, вызывал в нём отвращение.

На пороге Семко ждало духовенство с крестом и святой водой, с песней и молитвой. Минута была торжественная, все склонили головы. Молодой князь чувствовал одно: что если вернётся ни с чем, будет позор, а та корона, которую ему обещали, ещё так высоко витала в облаках.

С крыльца на весь этот обряд завистливыми глазами смотрел Генрих; с башни, на которую побежали, Блахова и Улина, сев вдвоём, плача, смотрели на тракт, по которому Семко должен был выехать на битвы.

На нём уже можно было увидеть идущие вооружённые отряды и повозки; всадников, догоняющих армию. В той стороне, в которую они направлялись, нависла тёмная туча, заслоняя далёкий горизонт.

Перед комнатой канцлера стоял задумчивый Бобрек, поглядывая то на Генриха, то на опустевшие дворы. Он думал уже, стоит ли оставаться там дольше, или возвратиться в Торунь, чтобы с новыми поручениями двинуться в другую сторону, где дел больше.

Долгое переписывание очень его утомляло, сидение на месте его донимало, а прекрасную Анхен отец так стерёг и запирал, что приблизиться к ней было невозможно.

Дело было только в том, как оттуда выскользнуть приличным образом, чтобы была возможность в необходимости вернуться.

Подумав, Бобрек вынул из кармана ножик, сильно проткнул им палец правой руки, испачкал кровью тряпку, обвязал ею покалеченный палец, сделал грустное и страдющее лицо и пошёл писклявым голосом просить канцлера о временном увольнении от скриптуры по причине очень порезанной руки. На следующее утро он был уже на дороге в Торунь и вёз туда донесение о таинственной поездке князя.