Пропавшая сестра

Глава 18

«Готова к своим похоронам, Мун?»

Пальцы моих ног торчат из кучи песка. Анжеле никак не удается закончить свой труд: стоит ей засыпать мои ноги, как набегающие прохладные волны смывают песок, сводя на нет все ее усилия.

Нам было десять лет, и мы валялись на пляже в бухточке недалеко от дома. Солнце палило сильнее обычного, но бриз освежал разгоряченное тело. Анжела решила засыпать меня песком, действуя лишь пальцами ног — ногопальцами, как она их называла. «Это чтобы глубже закопать тебя». Согласно уговору, я должна была лежать неподвижно, а она пыталась засыпать меня, хватая песок ногой. Холм никак не хотел расти, потому что песок постоянно осыпался. Тогда Анжела предложила разрешить ей пользоваться одной рукой и одной ногой, и я согласилась.

Над нами сияло бездонное голубое небо, безмятежность которого только раз нарушил небольшой самолетик с прицепленным к нему рекламным баннером. Откуда-то совсем близко доносился звон музыкальной подвески. Солнечный свет ласкал мне лицо, восхитительно контрастируя с прохладным песком, струящимся по ногам. Я даже немного задремала… Но этот спокойный летний день внезапно перестал таковым быть. Меня разбудил песчаный ливень, обрушившийся на голову. Песчинки сыпались мне в нос, уши и рот. Я хотела открыть глаза, но поток песка делал это невозможным. Попыталась освободить руки, чтобы защитить лицо, но они оказались придавлены к земле.

Охваченная паникой, я стала орать и брыкаться, и мне удалось перекатиться на живот. Я кое-как выбралась из-под кучи песка, ила и бревна, которым Анжела придавила меня, пока я спала. Сестра стояла надо мной с пластиковым ведром, из которого только что посыпала меня песком. Она выглядела очень испуганной.

— Прости меня, Мун. Я не знаю, что на меня нашло. Ну прости, — всхлипывая, повторяла она.

Она зарыдала и легла рядом. Я стояла на четвереньках, и меня рвало песком. Я вспомнила, как утром Анжела разозлилась на меня за то, что я играла с ее куклой. И вот она мне отомстила. В тот день мы пришли с пляжа раньше обычного, и мама, заподозрив неладное и заметив мои красные глаза и засыпанные песком волосы, заставила нас рассказать, что случилось. После этого она разлучила нас на несколько дней, запретив играть вместе. Когда все закончилось, Анжела поклялась, что никогда больше не сделает мне ничего плохого. Что я ее самая лучшая подруга и самый дорогой человек во всем мире.

Раннее утро стремительно переходит в вечер. Как во время болезни: время мучительно тянется, а потом оказывается, что прошло три часа. Время от времени мне чудится резкий запах пота, и тошнота подступает к горлу. Прокручиваю в голове всю сцену от начала до конца и опять начинаю задыхаться. Меня собирались похитить среди бела дня на переполненных туристами Елисейских Полях. Я убежала. Дыши. Дыши глубоко. Через нос.

Вернувшись в квартиру Анжелы, я битый час пролежала в постели, размышляя о том, не поехать ли прямо сейчас к Валентину, и представила себе наш с ним разговор. «Мисс Дарби, вы уверены, что вас хотели похитить? Мисс Дарби, опишите, как выглядел ваш похититель? Как полицейский? Да, забавно… Мисс Дарби, а где вы были до этого? Ах, в квартире мисс Вуд! А что вы там делали, если не секрет, мисс Дарби?» Обдумывая все возможные повороты этого разговора, я чувствовала себя полной идиоткой.

А если липовый полицейский вовсе не липовый? Тогда я окажусь еще более полной идиоткой. И что, сидеть три дня в квартире Анжелы, съежившись от страха?! Ну уж нет.

За мной кто-то следил. А теперь готов перейти к решительным действиям.

Уличные тени крадутся по деревянному полу к стопкам бумаги, над которыми я сижу уже несколько часов. Я уже дважды проваливалась в сон и решаюсь на чашку растворимого кофе, обнаруженного на кухне. Все тело ломит после наполовину бессонной ночи. Сколько всего успело произойти!

Думай, Шейна. Я еще раз обследовала все коробки с бумагами, уже просмотренные вместе с Себом. Іде же Анжела могла спрятать подсказку? Я забираюсь на стул и смотрю на комнату сверху вниз: ничего. Опускаюсь на четвереньки, чтобы в сотый раз заглянуть под кровать, потом под шкаф, и не нахожу там ничего, кроме толстого слоя пыли. И вдруг вспоминаю…

Себ нашел под шкафом две бумажки, какие-то чеки, ничего интересного. Но, чтобы ничего не выкидывать, положил их в одну из папок. Кажется, в эту. Бросаюсь к столу, нахожу папку со словом «Сорбонна», написанным почерком сестры. Дрожащими пальцами перебираю чеки за спагетти и томатный соус и дохожу до тех двух, пропущенных в первый день. Один из ночного клуба, а другой — экскурсия по историческим борделям. У компании, указанной в чеке, нет веб-сайта, но, согласно отзыву на французском языке, это отличная экскурсия для коренных парижан, а дальше идет сленг, с которым онлайновый переводчик не справляется.

Я смотрю на чек против света и вижу едва различимое изображение. Сердце начинает неистово биться. Знакомый рисунок. Переворачиваю его обратной стороной и вижу нарисованные на чеке карандашом солнце и луну со знаком плюс между ними. В ушах звенит голос Анжелы: «Привет, Мун».

Всем, кроме меня, это прозвище казалось очень милым. Для меня же это был вызов, соль на рану, напоминание о том, что все, кроме родных, предпочитали мне ее за легкий, солнечный характер. Но застарелая обида вскоре уступает место надежде. Я нашла то, чего не нашел никто другой. Анжела оставила это послание мне. Еще немного полюбовавшись рисунком, кладу бумажку во внутренний карман сумки.

Солнце опускается за крыши домов, отбрасывая мрачную тень на толпы людей, разбредающихся по барам и ресторанам. С содроганием вспоминаю об утренних событиях. Труп. Седан.

Засовываю в сумку электрошокер и выхожу из квартиры. Кто-то из соседей воскуряет индийские благовония. Подойдя к лестнице, бросаю взгляд наверх. Жан-Люк и не появлялся после нашего скандального утреннего расставания. Возможно, и к лучшему — кому понравится, когда ставят под угрозу твою дипломатическую карьеру. Если он дома, то, конечно же, слышит меня, но признаков жизни не подает.

Когда я прохожу мимо двери с надписью «Консьерж», шлепая сандалиями по кафельному полу, она со скрипом приоткрывается, и в проеме появляется копна черных с проседью волос. Мадам Чан.

Она манит меня рукой: «Venez»[43].

Я в замешательстве оглядываюсь, и она закатывает большие карие глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, и добавляет:

— Allez. Давай.

Она шире открывает дверь, и в голове звенит сигнал тревоги, напоминая, что нельзя доверять незнакомцам. Даже таким крохотным, как моя китайская бабушка. Она приглашает войти таким трогательно знакомым жестом, что я сдаюсь. Передняя комната квартиры — одновременно гостиная и кухня. Она тянет «А-и-и-я» и бормочет что-то на кантонском диалекте. Любимое восклицание матери. Сразу чувствую себя как дома. Мадам Чан показывает на тарелку с миндальным печеньем и чайник с чаем. Все уже готово к скромному чаепитию, словно она давно поджидала меня. Она садится в кресло и указывает на диванчик: «Ла!» Интересно, это по-китайски или по-французски?

— Мне очень жаль, что твоя сестра пропала. Она была такой светлой, солнечной.

Безупречный английский. Она откидывает с лица прядь черных волос. Интересно, на скольких языках она говорит? Или парижане все полиглоты?

— Спасибо, — отвечаю я. — Кстати, меня зовут Шейна.

Она протягивает миниатюрную руку и трясет мою.

— Луиза Чан. Если нужна какая-то помощь, например, с бумагами, — дай знать.

На левой руке блестит кольцо, напоминающее одно из моих колечек, только сомневаюсь, что оно стоит всего двадцать долларов.

— Благодарю вас. Вы с Анжелой дружили?

— Можно сказать, что да. Иногда говорили с ней о работе. Она изучала катакомбы, очень интересная тема.

— Почему же?

— Это такая неоднозначная страница истории Парижа. Теперь они, конечно, превратились в туристическую достопримечательность. Ну, или в биржу торговли людьми. В зависимости от того, с какой стороны к этой теме подойти.

Торговля людьми в «городе влюбленных»! Париж снова дает мне отрезвляющую пощечину.

Я перевожу разговор на другую тему:

— Этот дом принадлежит вам, мадам?

Она наливает мне чашку чая.

— Чан. Зови меня Чан. Теперь — да. После смерти мужа. — Она показывает на фотографию в рамке, где она, в красном платье ципао, стоит рядом с щеголеватым молодым мужчиной с усами, едва доставая головой до его плеча. Глядя на нее, можно подумать, что снимок сделан лет десять назад, но он так выцвел и пожелтел, что, скорее всего, это восьмидесятые.

— Максим де ла Шапель был хорошим бизнесменом, — бери печенье, ешь, ешь! — Вспоминаю его каждый день. Это он подражает Сержу Генс-буру — задумчивый взгляд, коньяк и сигареты.

— Я смотрела какой-то фильм про него.

Чан наклоняется вперед и обхватывает руками колени.

— О да. Серж здесь — звезда номер один, до сих пор. Остальной мир оказался не готов к его взглядам — помнишь этот скандальный дуэт с дочерью?[44] — но только не Франция. Его песни эпатировали, но они расширяли сексуальные права женщин. — Она вздыхает, и плечи ее опускаются. — Максим его просто обожал.

Согласно киваю, набив рот печеньем. Только сейчас поняла, что голодна.

— Это, должно быть, тяжело… потерять мужа.

— Да. Невыносимо тяжело. Какое-то время. Как будто… Тяжелая потеря.

Она поправляет очки и сильнее укутывается в вязаную шаль.

— Иногда трудно управляться с недвижимостью, которую он мне оставил. А еще хуже, что все думают, будто мы не были женаты, потому что я не меняла фамилию. Сплошная бюрократия и головная боль.

С одной стороны, немного странно: зачем она мне все это рассказывает, тем более мне нужно идти. С другой — хочется так и сидеть тут весь день. Ярко-красный китайский лунный календарь висит рядом с полкой, уставленной французскими кулинарными книгами. Ниже лежит армейский рюкзак, в котором мадам Чан копалась во время нашей первой встречи, из-под клапана торчат абордажный крюк и вязальные спицы.

— А почему вы не взяли фамилию мужа? Это ведь сильно облегчило бы жизнь. Сейчас многие не меняют фамилии, но ведь в ваше время было принято по-другому.

Я отпиваю из чашки, расписанной золотыми цветами, наслаждаясь горячим питьем.

Чай с хризантемой, любимый с детства напиток на семейных праздниках. Тепло разливается по всему телу. Здесь, в уютном мирке, отгороженном от царящего снаружи хаоса, можно наконец отогреться душой.

Чан улыбается.

— Ты права. С его фамилией было бы легче. Но я не хотела менять себя лишь потому, что переехала из Сингапура во Францию и вышла замуж за француза. Хотела оставаться собой и старалась не позволить миру изменить меня.

Откусываю еще печенья.

— Да, понимаю. Похоже, вы прожили интересную жизнь.

Чан показывает рукой на стену с фотографиями.

— О да. Всякое бывало. Но у меня уже сто лет не было настоящих приключений.

В ее голосе звучит сожаление.

На гранитной кухонной столешнице лежат костяшки маджонга. Благодарю за чай с печеньем и говорю, что мне пора. Перед уходом бросаю быстрый взгляд на фотографии, обрамляющие свадебный снимок. Вот Чан где-то в джунглях, вот они с Максимом, оба в рваных джинсах, показывают пальцами знак мира, вот они в лодке на фоне океана. Бросается в глаза одна фотография: Чан стоит на сцене, а сотня зрителей аплодирует ей. Под фото, на музыкальном центре, лежат изрядно потертые боксерские перчатки, а на них — ломик.