Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Своеобразным эпилогом, показавшим, чему научились цензоры на примере постановок пьес об Иване Грозном, может быть цензурная история следующего драматического произведения Толстого «Царь Федор Иоаннович». Обширное обсуждение этой пьесы в Совете Главного управления по делам печати состоялось 4 мая 1868 года. В. Я. Фукс, Ф. П. Еленев и А. Г. Петров считали ее вполне приемлемой, причем опять же благодаря художественной природе, которая сама по себе была, по их мнению, способна примирить зрителя с происходящим на сцене:

Если чуждые сочувствия крайности, воспроизведенные в типе Иоанна Васильевича, не были признаны унижением ни исторической личности, ни идеала царя вообще, то нет причины относиться иначе и к изображению противоположных крайностей, тем более что по самому свойству личности Федора Иоанновича впечатление, которое может производить на зрителя названная пьеса, будет несравненно мягче впечатления, производимого первою трагедией гр. Толстого; глубоко художественный элемент нового произведения даровитого автора неизбежно будет преобладать на сцене над фактическою его стороною[677].

Однако остальные члены Совета практически в один голос выступили против постановки новой пьесы, причем все так или иначе указывали на опасность, что «простой народ» будет или смеяться над царем, или свысока жалеть его. Цензор Кейзер фон Никльгейм писал:

Самая верность истории, в которой Федор Иоаннович известен как существо кроткое, но бессильное, лишенное всякого царского величия, в трагедии гр. Толстого возбуждает жалость к нему, несовместную с царским достоинством и не соответствующую народному идеалу о венценосце (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 181).

Член Совета Н. В. Варадинов вторил ему:

Трагедия, изображающая царя Федора Иоанновича в жалком виде, не соответствующем народным представлениям, и заключающая сцены, в которых выражается желание народа обращаться непосредственно к верховной власти, в виду боярских крамол, — могла бы быть дозволена к постановке ее на сцене лишь для образованного круга зрителей, а в неразвитой публике может произвести впечатление, неблагоприятное в правительственном смысле (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 181).

Его коллега Ф. М. Толстой написал почти дословно то же самое:

Ужасы, изображенные в трагедии «Смерть Иоанна Грозного», возбуждают в массах публики чувство страха, как всякое проявление громадной силы; напротив, слабость и скудоумие, несмотря на нежность художественных красок, употребленных поэтом, легко могут возбудить в толпе чувство неуважения к личности царя (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 182).

Только В. М. Лазаревский, вообще не считавший пьесу хоть сколько-нибудь удачной или убедительной, не высказывался на этот счет.

Председатель Совета Похвиснев попытался найти компромиссную позицию, выражавшуюся в решении, ранее использованном императором по отношению к первой трагедии Толстого, — по возможности не допустить представлений «Царя Федора Иоанновича» на провинциальных сценах:

…верность исторической характеристики, представляемой трагедией гр. Толстого, при отсутствии в ней всякой предвзятой мысли или тенденциозности и при несомненной ее художественности, может служить достаточным основанием к разрешению постановки ее, но лишь исключительно на столичных сценах, с тем чтобы при этом тщательно были соблюдены все условия приличной постановки, вполне соответствующей художественному достоинству пьесы и историческому значению лиц, в ней выводимых (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 182).

Совет в конечном счете был склонен пьесу Толстого разрешить, однако решение было за министром внутренних дел Тимашевым, который 26 мая постановил:

Нахожу трагедию гр. Толстого «Федор Иоаннович» в настоящем ее виде совершенно невозможною для сцены. — Личность царя изображена так, что некоторые места пьесы неминуемо породят в публике самый неприличный хохот (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 22).

Переработанная Толстым пьеса обсуждалась Советом 23 июля. После длительного обсуждения почти все сотрудники цензуры остались при прежних мнениях. Совет не смог выработать никакого решения (см. Дризен, т. 2, с. 183–184). Однако 7 августа 1868 года его членам наконец сообщили о высочайшем повелении относительно «Смерти Иоанна Грозного»[678], и стало очевидно, что вторая историческая пьеса Толстого на сцене не появится. Раздраженный Толстой иронизировал по поводу своего однофамильца Ф. М. Толстого, который якобы «в качестве члена <Совета Главного управления по делам печати>, подал два голоса к запрещению „Федора“, а в качестве литератора — один голос к позволению»[679]. В действительности, впрочем, «литературное» и «политическое» в деятельности цензоров тесно переплеталось, и аргументы «против» новой пьесы Толстого включали и вполне литературные доводы.

Когда изображение монарха на сцене вышло за пределы «трагической» эстетики, оно с неизбежностью оказалось под запретом. При постановке пьесы на сцене просто обязано было возникнуть такое количество сложностей, что гарантировать «возвышенность» образа монарха не было возможности — и угроза запрета по этой причине теперь касалась изображений не только Ивана Грозного, но и других монархов. Обратившись к своеобразной теории драмы, чтобы пропустить выдающуюся, по их убеждению, пьесу на сцену, цензоры в итоге вынуждены были, используя ту же эстетическую модель, запретить постановку другой исторической пьесы того же автора, достоинства которой они, за редкими исключениями, отлично сознавали. «Эстетика» завела Совет Главного управления по делам печати в ловушку, из которой он уже не смог выбраться, — главным же пострадавшим оказался репертуар российских театров.