Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

3. «Народ» и «публика» в цензурном ведомстве эпохи Александра II

Цензурная политика при Александре II, впрочем, была неоднородна. Покровительственное отношение к публике и «народу», характерное для николаевских времен, очень быстро уступило место совсем другому его восприятию. На рубеже 1850–1860‐х годов опасения о «низах» практически исчезли из цензорских отзывов. Цензоры как будто внезапно забыли о расслоении общества. Как нетрудно ожидать, это сопровождалось совершенно иным отношением и к вопросам о «нравственности». Среди немногочисленных примеров «моральных» запретов — произведения, в которых цензоры, видимо, не могли найти никакого «наставления». Так, в 1856 году по докладу Гедерштерна запрещена была сцена актера Яковлева «Живописец и подьячий»:

…подобные представления, покрываемые всегда рукоплесканиями простого класса и недовольных существующим порядком, не служат к исправлению нравов, а лишь унижают в глазах публики сословие служащих[465].

«Простой народ», рукоплещущий обличению чиновника, видимо, отождествляется с публикой, которая тоже едва ли могла посочувствовать «сословию служащих». Еще более яркий случай — пьеса В. К. Иванова «19 февраля 1861» (1862), написанная на исключительно болезненную тему, — в ней изображались ужасы времен только что отмененного крепостного права. Цензура, совершенно озадаченная этим произведением, переправила его «высшему начальству», которое разрешило постановку с некоторыми исключениями. Автор в специальном письме объяснял свой замысел необходимостью противостоять агитации «злонамеренных людей», направленной против реформы и ведущейся среди народа[466]. Как мы увидим дальше, через два десятилетия «народ» и «публика» станут для цензоров скорее противоположностями, а театр будет казаться орудием злонамеренной агитации среди простонародья, а отнюдь не средством ей противостоять.

Именно на вторую половину 1850‐х — начало 1860‐х годов приходится либерализация драматической цензуры. Так, в 1857 году III отделение дозволило постановку пьесы В. П. Салькова «Снявши голову, по волосам не плачут», которую Нордстрем охарактеризовал так:

Пьеса эта в драматическом отношении имеет много достоинств, в нравственном же — изображение отца-пьяницы, хотя и потерявшего человеческое сознание, но продающего свою дочь для разврата, производит самое тяжелое впечатление (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 311).

Похоже, цензура была в принципе готова признать, что публика способна выдержать это «тяжелое впечатление» и сделать из него вполне серьезные выводы. В 1864 году была дозволена к постановке «Статья доходная» Д. Н. Кафтырева. В центре этой пьесы женщина, живущая у возлюбленного, который «уже женат и брака предложить ей не может, а предлагает только любовь» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). Этот немыслимый по меркам более ранней цензуры сюжет, видимо, был сочтен приемлемым на том основании, что за свою любовь героиня расплачивается жизнью. В 1861 году разрешен был «Омут» того же Владыкина, сюжет которого Нордстрем пересказал так: «Сын, получив деньги и видя пример безнравственности в родителях <…> объявляет матери, что он все деньги ее потерял и, удовлетворив долги Мечеслова, уезжает с остальными деньгами в полк» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). Шокирующее, казалось бы, изображение полного отсутствия нравственных норм в семье было сочтено приемлемым, поскольку Нордстрем смог найти в нем нравственный урок: «Пьеса оканчивается размышлениями старика Черемицына, что нажитое им в омуте плутовства ушло для него тем же путем» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 310). В 1861 году был разрешен «Ребенок» П. Д. Боборыкина, несмотря на то что в этом произведении также изображается катастрофический распад семейства. Причиной разрешения, вероятно, послужило описание Нордстремом финала, в котором смерть главной героини вызывает у зрителя скорее сострадание, чем возмущение: «Последние слова ее — слова любви и молитвы» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 372).

Разумеется, цензура не перестала запрещать пьесы по «нравственным» причинам. Так, в 1858 году «Барышню» некоего А. Г. запретили, видимо, в связи с вообще очень чувствительной для цензуры того времени темой женского воспитания:

Автор представил в этой пьесе влияние современного безнравственного направления воспитания девушек, по которому они смотрят на брак только как на необходимую форму, которая нисколько не будет стеснять их в дальнейшей беспутной жизни (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 393).

Сатирическую комедию Потехина «Мишура» не дозволили в 1858 году за изображение безнравственности и коррупции российского чиновничества, которые как бы дополняли друг друга. Нордстрем писал:

Имея в виду, что основанием этой пьесы служат всякого рода взятки и что изображение невещественных взяток — любовная связь Пустозерова с Дашенькой — доведено до цинизма, цензура полагала бы комедию эту не допускать к представлению (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 408).

Тем не менее по меркам российской — да и западноевропейской — драматической цензуры XIX века рубеж 1850–1860‐х годов был исключительно либеральной в отношении «нравственности» эпохой. Цензоры этого периода, похоже, верили в то, что самые разные представители публики — и элиты, и простонародье — в целом способны понять и эстетическую природу пьесы, и ее нравственный смысл, причем сходным образом. «Моральное» в смысле авторской цели и вместе с тем значительное по их эстетическим критериям произведение представлялось цензорам этого периода как раз способом преодолеть сословные барьеры и установить внутреннее единство российского общества, которое могло бы объединиться в зрительном зале.

Образцом и с точки зрения художественного значения, и с точки зрения нравственного смысла казалось цензорам творчество Островского. Интересно, что уже в 1855 году Гедерштерн явно испытывал сомнения насчет того, можно ли разрешить «Картину семейного счастья» Островского, ссылаясь именно на ее поучительный характер: «Пьеса нравоисправительная; но прилично ли выводить на сцену с таким цинизмом плутовского русского купечества…» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 109). Разумеется, руководство III отделения дало на этот вопрос отрицательный ответ: вряд ли А. Ф. Орлов был рад во время войны, где Пруссия и Австрия отказались поддержать Россию, разрешить пьесу, пусть даже написанную за несколько лет до конфликта, где «два 1‐й гильдии купца рассуждают о том, как русскому торговцу подобает надуть честного немца» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 109). Однако уже в сентябре того года пьеса была разрешена[467]. В 1858 году Нордстрем писал о пьесе «Не сошлись характерами»: «Сцены эти, указывая родителям на необходимость нравственного образования детей, по направлению своему не заключают в себе ничего предосудительного» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 410). Поставивший такую пьесу театр оказывался, как и хотелось цензорам, своеобразной «школой нравов», причем двойной: во-первых, урок давался родителям, а во-вторых, родители могли бы, в свою очередь, правильно воспитать своих детей.

Именно в этом контексте и стоит рассматривать разрешение «Грозы» в следующем, 1859 году. Все тот же Нордстрем так излагал финал драмы:

Она предчувствует, что этот проступок она должна искупить ценой жизни, но пагубная страсть ее уже не боится людского приговора, она даже желает найти свидетелей, чтобы получить наказание за совершенный ею грех. <…> Хотя она и находит в добром и снисходительном муже своем защиту против озлобленной свекрови, но под бременем своей вины она после прощания с Борисом, который уезжает в Кяхту, бросается в воду, чтобы кончить жизнь (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 410).

Как нетрудно заметить, цензор исказил сюжет произведения Островского, чтобы сделать его более «нравственным» и, вероятно, более приемлемым для своего руководства. Вопреки его словам, муж Катерины Тихон не только не поддержал ее «против озлобленной свекрови», но и избил изменившую жену — не по собственному желанию, а по просьбе «маменьки». Трудно сказать, насколько сознательно Нордстрем не понял «Грозу», однако несомненно, что таким образом он сделал кару Катерины за ее прегрешения более закономерной и менее возмутительной для зрителя: обманут оказался действительно жалостливый муж. Таким образом потенциальная субверсивность сюжета «Грозы» по отношению к семейным нормам была Нордстремом смягчена, зато драма Островского предстала перед руководством истинно нравственным произведением.

Похоже, что цензоры и дальше воспринимали творчество Островского как своеобразную «школу жизни» и, в отличие от николаевских времен, по нравственным причинам его произведений не запрещали. Напротив, автор «Грозы» казался им образцом того, каким образом мастерство драматурга может сделать даже потенциально рискованную тему приемлемой и нравоучительной. В 1867 году член Совета А. Г. Петров обсуждал пьесу Н. Я. Соловьева «Душевный человек», где, в частности, сын рассказывал со сцены о кутежах отца. Согласно мнению Петрова, недостаток пьесы состоял прежде всего не в самом факте кутежей, а в том, каков их смысл в контексте пьесы: «…главная вина глубокой испорченности семьи падает на ответственность отца семейства, который уличается своими детьми в низких слабостях и пороках» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 109). По Петрову, выдающийся драматург смог бы раскрыть те же проблемы в более «нравственном» ключе. Здесь Петров приводил в пример как раз Островского:

В его типах под густым слоем самодурства и косности проявляется сильный практический ум и непоколебимые нравственные убеждения, и при том какая разница в художественном выполнении, в психологической правде характеров. Не имея права требовать от автора «Сцен» талантливости Островского, необходимо, однако, заявить, что эти грубые очерки не удовлетворяют никаким эстетическим требованиям и по своей незаконченности (кроме разве последней сцены), не давая ни прямого нравственного вывода, ни материалов к нему, способны вызвать в зрителе не сочувствие к добру, а одно лишь отвращение к изображаемой среде (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 109).

Литературный авторитет Островского и его репутация как «нравоучительного» драматурга в глазах цензоров были двумя сторонами одной медали и свидетельствовали о том, что его произведения не вызывали никаких вопросов с «общественной» стороны — и действительно, после 1860 года они если и запрещались, то скорее по политическим соображениям, как, например, историческая пьеса «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» (см. главу 3 части 2).

Однако к большинству других драматургов драматическая цензура начиная примерно с середины 1860‐х годов была отнюдь не столь благосклонна, как к Островскому. Это было связано с несколькими принципиально значимыми процессами, определившими деятельность цензоров в пореформенную эпоху. Как уже говорилось выше, благодаря поляризации общества, связанной с распространением «нигилистических» теорий, вопросы нравственности оказались особо значимы с политической точки зрения: «нигилисты» могли выступать и против традиционных семейных порядков, и против власти. В борьбе с этим учением цензоры обществу явно не доверяли. В 1870 году пьеса И. Н. Захарьина «Свободное семейство», сюжет которой основан на том, как некий Гусляров по очереди соблазняет трех сестер, была запрещена: герой показался Кейзеру фон Никльгейму «гадкой смесью Ловеласа с Тартюфом» и в то же время «крайним нигилистом» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 120). Далее цензор заметил: