Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади
- Автор: Борис Тихомиров
- Жанр: Литературоведение / Культурология
- Дата выхода: 2022
Читать книгу "Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади"
«Вторая часть вечера открылась чтением Ф. М. Достоевского, — читаем в обозрении „Голоса“. — Несколько секунд рукоплескания не давали Ф. М. Достоевскому начать чтение. Чрезвычайно удачный выбор отрывка из романа „Братья Карамазовы“ <…> в котором отразились все особенности дарованья и манеры автора, и прочувствованное чтение произвели сильное впечатление. В одном месте даже наша публика, холодная и щепетильная, не выдержала и прервала чтение взрывом рукоплесканий»[152]. Мемуаристка В. В. Тимофеева, писавшая под псевдонимом Ольга Починковская, вспоминала: «Это была мистерия под заглавием: „Страшный суд, или Жизнь и смерть“… Это было анатомическое вскрытие больного гангреною тела, — вскрытие язв и недугов нашей притупленной совести, нашей нездоровой, гнилой, всё еще крепостнической жизни… Пласт за пластом, язва за язвой… гной, смрад… томительный жар агонии… предсмертные судороги… И освежающие, целительные улыбки… и кроткие, боль утоляющие слова — сильного, здорового существа у одра умирающего. Это был разговор старой и новой России, разговор братьев Карамазовых — Дмитрия и Алеши… Мне представлялось, как будто слушатели, бывшие в зале, сначала не понимали, что он читал им, и перешептывались между собою:
— Маниак!.. Юродивый!.. Странный…
А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал этот шепот… И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам сердца… Не я одна, — весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти рукоплескания…
Все хлопали, все были взволнованы. Эти внезапные рукоплескания, не вовремя прервавшие чтение, как будто разбудили Достоевского. Он вздрогнул и с минуту неподвижно оставался на месте, не отрывая глаз от рукописи. Но рукоплескания становились всё громче, всё продолжительнее. Тогда он поднялся, как бы с трудом освобождаясь от сладкого сна, и, сделав общий поклон, опять сел читать. И опять послышался таинственный разговор на странную, совсем не „современную“, даже „ненормальную“ тему…
Верь тому, что сердце скажет!
Нет залогов от небес! —
говорил один с ядовитой и страстной иронией. А другой отвечал ему с такой же страстной, исступленною лаской: „Я не мстить хочу! Я простить хочу!..“
Мы слушали это с возраставшим волнением и с трепетом сердца тоже хотели „простить“! И вдруг всё в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг почувствовали, что не только не надо нам „погодить“ (аллюзия на прочтенный ранее Салтыковым-Щедриным фрагмент из „Современной идиллии“. — Б. Т.), но именно нельзя медлить ни на минуту… Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к вечному сумраку или к вечному свету, — к евангельским идеалам или к зверям. А неподвижной середины не существует. Нет точки незыблемой в мире вечно текущих, сменяющихся явлений, где каждое мгновение есть производное предыдущего, — нет остановок для мыслящего ума, как нет покоя для живущего сердца. Или — „чертова ахинея“ и укусы тарантула, или „возьми свой крест и иди за Мной!“. <…>
Он кончил, этот „ненормальный“, „жестокий талант“, измучив нас своей мукой, — и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в благодарность за то, что он вывел нас всех из „нормы“, что идеалы его стали вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его желаниями…»[153]
Чтение Достоевского тронуло даже недоброжелателей писателя. Поклонник Тургенева, Д. Н. Садовников записал в своем дневнике впечатление от чтения Достоевского: «Начал он вяло и скучно: речь шла о такой чертовщине в полном смысле слова, что я невольно подумал: „вот человек, точно лорд Редсток какой-то апокалипсис объясняет“… Но когда дело дошло до признания Дмитрия Карамазова, всё разом переменилось. Публика замерла. Болезненная глубина чувства этого сладострастника была так художественно-правдиво передана автором, что я ничего подобного не слыхивал. Манера читать прозу, стихи… трепет голосового органа… какая-то характерная торопливость на самом драматическом месте — неподражаемы»[154].
Ф. М. Достоевский. Фотография К. Шапиро. Петербург. 1879
«Когда он кончил, — пишет о выступлении Достоевского присутствовавший в зале К. П. Ободовский, — все были ошеломлены. С полминуты длилось молчание, и затем гром аплодисментов, не смолкавший ¼ часа, потряс залу»[155]. Пожалуй, так оглушительно принимали Достоевского впервые. Некоторое время спустя после этого вечера Н. Н. Страхов писал об успехе Достоевского А. А. Фету: «Вы, верно, читали описание этих неслыханных торжеств. Достоевский в первый раз получил овации, которые поставили его наряду с Тургеневым. Он очень рад…»[156]
«Успех литературного вечера был так велик, что решили повторить его 16 марта, почти с теми же (кроме Салтыкова) исполнителями», — вспоминает А. Г. Достоевская.[157] «В программе был такой цветник имен писателей, — писал о первых чтениях в Благородном собрании один из мемуаристов, — что если бы вечер повторить и трижды, то и тогда бы зал каждый раз был переполнен»[158]. Как и неделю назад, повторные чтения также проходили в зале дома Елисеева. Вопреки указанию Анны Григорьевны, другие мемуаристы называют среди участников вечера и М. Е. Салтыкова-Щедрина. Жена писателя также не упоминает, что отличительной особенностью чтений 16 марта было включение в программу (во втором отделении) двух сцен из пьесы Тургенева «Провинциалка» в исполнении М. Г. Савиной, партнером которой был сам автор. В воспоминаниях же современников, напротив, этот эпизод чтений освещен весьма подробно. Однако свидетельства участников вечера о том, как на этот раз читал автор «Братьев Карамазовых», являются, наверное, наиболее яркими и выразительными во всей мемуарной литературе, посвященной Достоевскому-чтецу.
«Кроме Салтыкова, читавшего плохо, и Полонского, читавшего слишком приподнято-торжественно, все читали очень хорошо, — пишет, например С. А. Венгеров. — Но именно только читали. А Достоевский в полном смысле слова пророчествовал <…>. И никогда еще с тех пор не наблюдал я такой мертвой тишины в зале, такого полного поглощения душевной жизни тысячной толпы настроениями одного человека. Когда читали другие, слушатели не теряли своего „я“ и так или иначе, но по-своему относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превосходное чтение Тургенева не заставляло забываться и не уносило ввысь. А когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое „я“ и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума»[159].
Некоторые участники чтений обновили свой репертуар. Если 9 марта Тургенев, например, читал «Бурмистра», то теперь из тех же «Записок охотника» он прочел рассказ «Бирюк». Полонский вместо поэмы «Нина Александровна Грибоедова» читал стихотворение «Казимир Великий» и т. п. Достоевский, судя по всему, читал те же главы из книги третьей «Братьев Карамазовых», что и в прошлый раз. Один из очевидцев так сообщал в письме к приятелю о своем впечатлении от чтения Достоевского: «Он до крайности нервен, как нервны его герои. <…> …в манерах и движениях и его самого виден человек, уходящий в глубь себя. И вот нервы и его и публики от начала самого чтения, вполне законченного, целостного эпизода „По секрету!..“ (главы из нового романа — „Братья Карамазовы“) постепенно натягиваются, голос чтеца-создателя идет, так вот и кажется, вместе со всей болезненной силой из самых сокровенных тайников его души наружу. Исповедь старшего брата — офицера Мити со всей ширью его опять-таки русско-офицерской натуры, с пеленок запущенной, оскорбляемой, унижаемой от колыбели, исповедь эта изливается за коньячком младшему брату Алексею — этой целостной, чистой, не тронутой „насекомыми сладострастия“ натуре — в какой-то мрачной, развалившейся беседке, о которой упоминается вскользь только как о пункте места отправления исповеди стихийного, униженного жизнью, людьми и собой человека, который все-таки имел единственную хорошую минуту просветления благодаря девушке. Это было, когда он, Дмитрий Карамазов, величающий сам себя подлецом и насекомым, весь пламенел и прососался подлостью и для подлости — и вдруг он неожиданно сам для себя в один момент вырос в чистого человека и настолько нравственно рослого, насколько до той минуты он был до болезненности низок, мал и гадок. <…> Зал покрылся дружными неумолкаемыми аплодисментами, какими и встречен был при выходе на помост Ф. М. Раз двенадцать вызывали его, и одна из студенток поднесла ему громадный букет, уверченный полотенцем с вышивками в русском вкусе. Ф. М. взял букет как-то нервно, не глядя, разом, и сунул куда-то за занавес, как будто бы прогнал мешающий ему предмет или отстранил от себя что-либо мешающее ему наблюдать, анализировать, работать. И тут, конечно, сказалась своеобразная нервная натура. Читал он лучше всех, читал прекрасно, сердечно, читал от души»[160].
«Впрочем, сказать про Достоевского: „он читал“, все равно, что ничего не сказать, — замечает еще один участник этого вечера И. Л. Щеглов-Леонтьев. — Понятие о чтении в обычном смысле неприменимо, когда дело идет о Достоевском. Так, как читал Ф. М., когда он был в ударе (а в этот раз он был в особенном ударе), кажется, никто из русских литераторов не читал! Это было прямо что-то сверхчеловеческое, так сказать, новое творчество во время самого процесса чтения, сопровождаемое таким огромным нервным подъемом, который слушателя зараз заражал и ошеломлял и как бы насыщал атмосферу вокруг электричеством…
Достаточно было на минуту полузакрыть глаза — и чтец, и автор вдруг исчезали — и только слышалось в затаенной тишине, как лилась и переливалась пламенная покаянная речь Мити Карамазова — „воистину исповедь горячего сердца“.
В моих ушах до сих пор звучит стих, цитируемый Митей Карамазовым:
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки Харит,
Насекомым — сладострастье…
Это — „насекомым — сладострастье“ было произнесено каким-то сдавленно-страстным, нервно трепетным шепотком, от которого дрожь пробегала по телу…».
«Буквально волосы шевелились на голове, — продолжает тот же мемуарист, — от этого огненного проникновенного чтения — впечатление было близкое к тому, что дает „Патетическая симфония“ Чайковского. Что в том, что Достоевский дерзнул взять для публичного чтения самую дерзновенную главу „О Мадонне и грехе Содомском“, но в его передаче каждое слово жгло и хватало за сердце, унося куда-то в неведомые и недосягаемые дали…
Гипноз окончился только тогда, когда он захлопнул книгу»[161].
«Боже, как у меня билось сердце… я думаю, что и все замерли… — признается и А. П. Философова, — есть ли возможность передать то впечатление, которое оставило чтение Федора Михайловича. Мы все рыдали, все были преисполнены каким-то нравственным восторгом…»[162].