Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади

«После ужина, — продолжает мемуаристка, — бывали сценки, например: цыганские пляски, пение, уличные музыканты <…>. Иван Федорович изображал музыканта-шарманщика, а Арди — певицу, с предупреждением, что это петербургский двор — „колодезь“ пятиэтажного дома. И начинали пение „Под вечер осени ненастной пустынным дева шла местам и тайный плод любви несчастной держала трепетным рукам“[435]. При этом они глядели всё время вокруг и вверх — не открыта ли форточка, и когда она открывалась и падал завернутый в бумажку пятак, Арди бросался на него, как ястреб бросается на добычу. Всё это Арди проделывал страшно смешно и верно и вызывал хохот»[436]. Завершается эта незамысловатая зарисовка выразительным портретом Достоевского: «Смеялся и Федор Михайлович, но до сих пор помню его лицо, — замечает А. И. Суворина, — то он смеялся, то мрачно, серьезно, скорей проникновенно смотрел, как бы видя воочию эту несчастную деву и этот, с самого рождения, несчастный плод любви. Ведь он всегда смотрел особенно. Взгляд его был проницателен, и, казалось, он все видит насквозь и читает душу. И удивительно странно он действовал на меня!..»[437]

К. Е. Маковский. Портрет А. И. Сувориной. 1880-е гг.

И. Ф. Горбунов. Фотография Е. Мрозовской. 1894

Сам А. С. Суворин в некрологической статье, посвященной памяти Достоевского, свидетельствует, что писатель побывал у него в гостях «дней за десять до его смерти», то есть около 18 января 1881 г. Как можно понять, это не было общее собрание вроде описанных выше: Достоевский и Суворин беседовали один на один. «Мы с ним сели и стали говорить», — начинает мемуарист, подробно воспроизводя далее темы своей беседы с писателем. «Он приступал к печатанию своего „Дневника“, — пишет Суворин. — Срочная работа его волновала. Он говорил, что одна мысль о том, что к известному числу надо написать два листа — подрезывает ему крылья. Он не отдохнул еще после „Братьев Карамазовых“, которые страшно его утомили, и он рассчитывал на лето. Эмс обыкновенно поддерживал его силы, но прошлый год он не поехал из-за празднования Пушкина»[438].

«На столе у меня лежали „Четыре очерка“ Гончарова, где есть статья о „Горе от ума“, — продолжает мемуарист. — Я сказал, что настоящие критики художественных произведений — сами писатели-художники, что у них иногда являются необыкновенно счастливые мысли. Достоевский стал говорить, что ему хотелось бы в „Дневнике“ сказать о Чацком, еще о Пушкине, о Гоголе и начать свои литературные воспоминания. Чацкий ему был не симпатичен. Он слишком высокомерен, слишком эгоист. У него доброты совсем нет. У Репетилова больше сердца…»[439]

В связи с грибоедовской комедией разговор коснулся своеобразия драматического рода литературы. Суворин спросил Достоевского, «отчего он никогда не писал драмы, тогда как в романах его так много чудесных монологов, которые могли бы производить потрясающее впечатление». Тот ответил:

«— У меня какой-то предрассудок насчет драмы. Белинский говорил, что драматург настоящий должен начинать писать с двадцати лет. У меня это и засело в голове. Я все не осмеливался. Впрочем, нынешним летом я надумывал один эпизод из „Карамазовых“ обратить в драму»[440].

Вспоминая об этом разговоре с писателем в примечаниях к другой публикации, Суворин уточнил, что речь шла о главке «Таинственный посетитель» из жизнеописания старца Зосимы[441].

В это время Достоевский заканчивал работу над январским выпуском «Дневника писателя». Темы «Дневника…» были главным предметом его беседы с Сувориным:

«Он много говорил в этот вечер, шутил насчет того, что хочет выступить в „Дневнике“ с финансовой статьей, и в особенности распространился о своем любимом предмете — о Земском соборе, об отношениях царя к народу, как отца к детям. Достоевский обладал особенным свойством убеждать, когда дело касалось какого-нибудь излюбленного им предмета: что-то ласкающее, просящееся в душу, отворявшее ее всю звучало в его речах. Так он говорил и в этот раз. У нас, по его мнению, возможна полная свобода, такая свобода, какой нигде нет, и всё это без всяких революций, ограничений, договоров. Полная свобода совести, печати, сходок <…>. Нам свободы необходимо больше, чем всем другим народам, потому что у нас работы больше, нам нужна полная искренность, чтоб ничего не оставалось невысказанным…»[442]

Еще один поворот этой беседы Достоевского с Сувориным позволяют восстановить воспоминания Великого князя Александра Михайловича. «Незадолго до его смерти, в январе 1881 г., — пишет мемуарист, — Достоевский в разговоре с издателем „Нового времени“ А. С. Сувориным заметил с необычайной искренностью: „Вам кажется, что в моем последнем романе „Братья Карамазовы“ было много пророческого? Но подождите продолжения. В нем Алеша уйдет из монастыря и сделается анархистом. И мой чистый Алеша убьет царя…“»[443] Заметим, что слухи о подобных планах продолжения «Карамазовых» ходили по Петербургу еще в начале 1880 г. и даже попали в провинциальную печать[444].

Эта беседа А. С. Суворина с Достоевским была, очевидно, последней. Вечером 28 января Суворин был первым, кто поспешил в квартиру на Кузнечном, узнав о кончине писателя. Увиденное там он описал в некрологическом очерке «О покойном», опубликованном в «Новом времени» в день погребения Достоевского. Там есть потрясающие строки.

«Я смотрел в драме Гюго г-жу Стрепетову, в роли венецианской актрисы, — начинает Суворин, — которая умирает от руки возлюбленного, которому она самоотверженно приготовила счастье с своей соперницей. Смерть предстала в реальном образе — так умирают не на сцене, а в жизни. Потрясенный этою игрою, я приезжаю домой, и в передней меня встречают известием, что Достоевский умер. Я бросился к нему. Это было за полночь. <…> Я вошел в темную гостиную, взглянул в слабо освещенный кабинет…

Длинный стол, накрытый белым, стоял наискосок от угла. Влево от него, к противоположной стене, на полу лежала солома и четыре человека, стоя на коленях, вокруг чего-то усердно возились. Слышалось точно трение, точно всплески воды. Что-то белое лежало на полу и ворочалось или его ворочали. Что-то привстало, точно человек. Да, это человек. На него надевали рубашку, вытягивали руки. Голова совсем повисла. Это он, Федор Михайлович, его голова. Да он жив? Но что это с ним делали? Зачем он на этой соломе? В каторге он так леживал, на такой же соломе, и считал мягкой подобную постель. Я решительно не понимал. Всё это точно мелькало передо мной, но я глаз не мог оторвать от этой странной группы, где люди ужасно быстро возились, точно воры, укладывая награбленное. Вдруг рыдания сзади у меня раздались. Я оглянулся: рыдала жена Достоевского, и я сам зарыдал… Труп подняли с соломы те же самые четыре человека; голова у него отвисла навзничь; жена это увидала, вдруг смолкла и бросилась ее поддерживать. Тело поднесли к столу и положили. Это оболочка человека — самого человека уже не было…»[445]

На следующее утро в суворинской газете — первой — появился краткий некролог, сообщавший о смерти великого писателя. А. С. Суворин был одним из тех, благодаря усилиям которых похороны Достоевского вылились в грандиозное событие: в них приняли участие десятки тысяч человек, 31 января 1881 г. совершался перенос гроба с телом писателя из его квартиры в Кузнечном переулке в Александре-Невскую лавру. «Перед выносом, когда все участники процессии заняли свои места, — писал один из очевидцев, — голова кортежа была уже на углу Невского проспекта и Владимирской»[446]. По Невскому проспекту «гроб был несен на руках до самой Александро-Невской лавры. Печальная колесница под балдахином следовала сзади», — сообщало «Новое время».

А. С. Суворин был среди провожавших Достоевского к месту последнего упокоения. Но его жена, Анна Ивановна, воспоминания которой мы приводили выше, была в этот день нездорова (она совсем недавно родила ребенка) и не выходила из дома. О похоронах Достоевского она узнала от пришедшей навестить ее жены журналиста В. П. Буренина. А. И. Суворина была очень раздосадована, что домашние, опасаясь за ее здоровье, скрыли от нее факт смерти писателя. За полгода до кончины Достоевского они встречались в Москве на торжествах по случаю открытия памятника А. С. Пушкину. Во время заупокойной обедни в Страстном Успенском монастыре, с которой начались торжества, увидев, как Анна Ивановна истово молится, писатель отозвал ее в сторону, в притвор, и доверительно сказал: «У меня к вам большая просьба. Обещайте только ее исполнить!» И когда А. И. Суворина, не понимая, о чем идет речь, дала согласие, Достоевский, взяв ее руку и крепко сжав в своей, проговорил: «Так вот что! Если я умру, вы будете на моих похоронах и будете за меня так молиться, как вы молились за Пушкина! Я всё время наблюдал за вами, будете? обещаете?» — «Да», — ответила пришедшая в смятение собеседница писателя.

И вот теперь весть о смерти Достоевского застала ее в беспомощном состоянии, прикованной нездоровьем к постели. Сердце Анны Ивановны содрогнулось от того, что она не смогла выполнить обещание, данное ею писателю в Страстном монастыре. «Когда я выздоровела, я отслужила панихиду на могиле Ф. М. в Невской Лавре и молилась, как могла, — завершает этот рассказ А. И. Суворина, — но это было не то уже, а какой-то точно долг. Потом, конечно, это прошло, и я часто, часто поминала и поминаю в своих поминаниях раба Божьего Феодора»[447].