Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади

Дело игуменьи Митрофании

На углу Невского и Владимирского проспектов (№ 49/2) ныне находится роскошная пятизвездочная гостиница «Рэдиссон САС Ройал отель», разместившаяся здесь после реконструкции здания с 2001 г. А до конца XX в. в этом здании располагалась гостиница «Москва», основанная купцом 2-й гильдии Иваном Ротиным еще в 1860-е гг. и сохранившая свое название в советские времена. Трехэтажный дом стоял на этом месте уже в пушкинскую эпоху. В 1837–1838 гг. он был надстроен четвертым этажом и после этой перестройки простоял без изменений более сорока лет. Когда И. И. Ротин решил открыть в этом здании гостиницу, домовладельцем был известный табачный фабрикант, купец 1-й гильдии В. Г. Жуков. В 1873 г., о котором у нас пойдет речь, дом уже шесть лет принадлежал отставному поручику С. Петрову, а гостиницей владел наследовавший в 1867 г. семейный бизнес после смерти отца 32-летний Петр Иванович Ротин.

В 1880 г. дом приобрел новый владелец — купец 2-й гильдии А. М. Ушаков, сколотивший капитал на торговле «растениями и цветами» (один из его магазинов размещался на углу Невского и Караванной улицы, в доме П. И. Лихачева, № 66). Он сразу же затеял перестройку здания, которую по его заказу осуществил известный архитектор П. Ю. Сюзор. При перестройке был заложен проезд во двор со стороны Невского (на этом месте устроили парадный вход в гостиницу), отделка фасада обогащена цепочками рустов и лепными деталями. На уровне четвертого этажа появились скульптурные фигуры кариатид[482]. При реконструкции здания на рубеже XX–XXI в., при которой была осуществлена полная внутренняя перепланировка, исторические фасады были сохранены практически без изменений. Однако надо констатировать, что в обновленном виде это здание Достоевский не видел, хотя, несомненно, не однажды проходил мимо дома Ушакова, когда тот в 1880 г. стоял в строительных лесах: перестройка была завершена уже после смерти писателя, умершего в самом начале 1881 г.

В начале 1870-х гг. гостиница Ротина, по свидетельству современников, была одной из второстепенных и «довольно грязной»[483]. Тогда даже невозможно было предположить, что в XX–XXI вв. ее ждет такая великолепная будущность. Однако весной 1873 г. гостиница «Москва» привлекла к себе всеобщее внимание, когда в одном из ее номеров проживала «под домашним арестом» вызванная следствием в Петербург фигурантка одного из самых громких уголовных дел 1870-х гг. игуменья Введенского Владычного монастыря Митрофания (в миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен), в прошлом фрейлина императрицы Марии Александровны, дочь некогда могущественного «наместника Кавказа»[484], генерал-адъютанта и сенатора эпохи николаевского царствования Г. В. Розена.

Гостиница «Москва». Фотография 1903 г.

Сегодня фраза, которой в романе «Подросток» Достоевский характеризует одну из героинь, Анну Андреевну Версилову: «Лицо в размерах матушки игуменьи Митрофании — разумеется, не предрекая ничего уголовного», — по необходимости требует комментарий. А в середине 1870-х гг. «дело игуменьи Митрофании» прогремело на всю Россию. Как писал один из журнальных обозревателей, «с самого открытия новых судебных учреждений не было еще такого громкого, шумного, возбудившего такой общий, всероссийский интерес дела, как это»[485]. И Достоевский не ограничился лишь попутным упоминанием ее в эпилоге «Подростка». Незаурядная личность матушки Митрофании привлекла самое пристальное внимание писателя. Скорее всего, он знал о ней не только из газетных публикаций, но непосредственно и от инициатора судебного процесса, знаменитого юриста Анатолия Федоровича Кони, с которым близко сошелся как раз в 1873–1874 гг. и затем поддерживал дружеские отношения до конца жизни. Фигуре игуменьи Митрофании Достоевский предполагал посвятить специальную главку в своем моножурнале «Дневник писателя». В его рабочей тетради 1875–1876 гг. имя Митрофании упоминается неоднократно. Фигурирует оно и в набросках к неосуществленному романному замыслу 1870-х гг. «Отцы и дети». Остается только пожалеть, что эти творческие планы Достоевского не были реализованы.

Игуменья Митрофания (в миру баронесса Прасковья Розен). Гравюра И. Хелмицкого по фотографии середины 1870-х гг.

А. Ф. Кони. Фотография XIX в.

Вернемся, однако, на Невский проспект, в гостиницу «Москва», в середину весны 1873 г. Как вспоминает А. Ф. Кони, бывший в это время прокурором Петербургского окружного суда, в самом конце января или начале февраля к нему на рассмотрение поступила жалоба столичного купца 1-й гильдии лесоторговца Д. Н. Лебедева, в которой были приведены неопровержимые доказательства того, что игуменьей Введенского Владычного монастыря в подмосковном Серпухове матушкой Митрофанией были подделаны векселя от его имени на сумму в 22 тысячи рублей. Несмотря на то что в преступных действиях обвинялась весьма влиятельная личность, имевшая покровителей на самых верхах правительственной иерархии, А. Ф. Кони, проведя предварительную проверку изложенных Д. Н. Лебедевым фактов и получив санкцию министра юстиции графа Палена, возбудил судебное преследование против игуменьи Митрофании. И судебный следователь титулярный советник Н. Ф. Русинов по распоряжению прокурора вызвал ее в Петербург для дачи показаний.

Хотя в обычные свои приезды Митрофания останавливалась в Николаевском дворце на Благовещенской площади (она была в приятельских отношениях с Великой княгиней Александрой Петровной, принцессой Ольденбургской, — женой Великого князя Николая Николаевича Старшего) и «появлялась на улицах в карете с красным придворным лакеем»[486], на этот раз — стояла уже середина апреля 1873 г. — она остановилась во второразрядной гостинице на углу Невского и Владимирского проспектов. По результатам первого же допроса следователем Н. Ф. Русиновым совместно с А. Ф. Кони было принято решение избрать для монашествующей баронессы в качестве меры пресечения против уклонения от суда и следствия домашний арест, во исполнение чего ими было предложено подследственной переселиться в Новодевичий женский монастырь на Царскосельском проспекте (ныне Московский просп., № 100). Однако в ответ они услышали неожиданную настойчивую просьбу.

«Я умоляю вас, — ответила им игуменья Митрофания, — не делать этого: этого я не перенесу! Быть под началом другой игуменьи — для меня ужасно! Вы себе представить не можете, что мне придется вынести и какие незаметные для посторонних, но тяжкие оскорбления проглотить. Тюрьма будет гораздо лучше!..»

«Ее отчаянье при мысли быть помещенной в монастырь было так искренне, — продолжает А. Ф. Кони, — что пришлось предоставить ей жить в гостинице под домашним арестом, установив осуществление полицейского надзора за нею незаметным для посторонних образом, так что с внешней стороны могло казаться, что она пользуется полной свободой и лишь по собственному желанию не выходит из своего помещения…»[487] Таким образом, несколько месяцев, пока Н. Ф. Русиновым проводилось следствие по жалобе Лебедева, игуменья Митрофания провела в стенах гостиницы «Москва». С нею здесь же проживали две послушницы из ее сопровождения и «ее верный друг игуменья Московского Страстного монастыря Валерия»[488].

В ходе следствия Митрофания была полностью изобличена в подлоге. Больше того, узнав из газет о начатом расследовании, в Москве еще несколько человек, ставших жертвами махинаций настоятельницы Введенского Владычного монастыря, о влиятельных покровителях которой ходили легендарные слухи, подали свои иски, и в августе 1873 г. дело было передано в Московский окружной суд. Там по окончании следствия, в октябре 1874 г., состоялся длившийся две недели судебный процесс, в заключение которого игуменья Митрофания была приговорена к лишению «всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ» и ссылке в Енисейскую губернию с запрещением выезда в течение четырнадцати лет за ее пределы.

На процессе один из адвокатов потерпевшей стороны, Ф. Н. Плевако, назвал игуменью Митрофанию «волком в овечьей шкуре»[489]. Как можно предположить, у Достоевского, скорее всего, о личности подсудимой было несколько иное, далеко не столь однозначное мнение[490]. В частности, возможно, и поэтому он резко критически отнесся к пьесе А. Н. Островского «Волки и овцы», где в образе одной из главных героинь, Меропии Мурзавецкой — явной ханжи и мошенницы, современники узнавали сатирически преломленные черты матушки Митрофании[491].

Нет, по-видимому, это действительно была сложная и противоречивая личность. Во всяком случае А. Ф. Кони, который, исполняя функции прокурорского надзора за следствием, неоднократно посещал Митрофанию в гостинице «Москва», дал ей в своих воспоминаниях достаточно неожиданные характеристики. Назвав ее «гордой и творческой душою»[492], он пишет: «…личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться. <…> Самые ее преступления <…> несмотря на всю предосудительность ее образа действий, не содержали, однако, в себе элементов личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину и не дать обратиться ей в праздную и тунеядную обитель…»[493] Во время разговоров с игуменьей Митрофанией, утверждает Кони, «я мог убедиться в уме и известного рода доброте этой во всяком случае выдающейся женщины»[494].

Повторим, в период следствия и суда над игуменьей Митрофанией Достоевский тесно общался с А. Ф. Кони и, несомненно, многое о подследственной, а затем и подсудимой узнал из этого авторитетного источника. Конечно, Достоевский-публицист стремился обо всем иметь свое независимое мнение, но к оценкам и суждениям Кони, часто обращаясь к нему за советами и консультациями, писатель, как правило, внимательно прислушивался.

В январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. отдельная главка посвящена колонии для малолетних преступников на Пороховых, которую Достоевский посетил в декабре 1875 г. вместе с Кони. В рабочей тетради 1875–1876 гг. с подготовительными материалами к «Дневнику писателя» не однажды фигурируют сюжеты, в основе которых лежат устные рассказы Кони из его криминалистической практики. Исследователями указывалось, что в рассказе «Кроткая», опубликованном в ноябрьской книжке «Дневника писателя» за 1876 г., нашли отражение материалы уголовного дела вдовы гвардии капитана Софьи Седковой, рассматривавшегося весной 1875 г. Обвинителем по этому делу выступал А. Ф. Кони, и подробности Достоевский также мог узнать из его рассказов. В главке «О самоубийстве и высокомерии» декабрьского выпуска «Дневника…» за 1876 г. писатель прямо ссылается на помощь Кони в его творческой работе, упоминая (не называя имени) «одного высокоталантливого и компетентного в нашем судебном ведомстве человека», который показывал ему «пачку собранных им писем и записок самоубийц». Эти далеко не исчерпывающие картину примеры хорошо демонстрируют, каким важным для Достоевского-публициста было общение с выдающимся юристом-современником.