Лес

* * *

Прошло два месяца с тех пор, как мои уроки официально начались. Я была в лесу в общей сложности три раза и дважды наблюдала, как папа возвращал путешественника. Когда я вхожу в лес, странные синие жуки-молнии прижимаются к моему лицу, ветер, создаваемый их крыльями, мягко вибрирует на моих щеках.

Папа говорит:

— Похоже, они тебе понравились.

Но он хмурится, когда говорит это, и я чувствую, что сделала что-то не так.

Мы углубляемся в лес. Мои ботинки скрипят и хрустят при каждом шаге. Папины ботинки вообще не издают шума. Он говорит мне, что я должна этому научиться. Молчать, когда другие не молчат. Слушать, когда другие игнорируют.

Зелёные стебли прорастают из грязной земли по обе стороны тропинки. Приближается весна, и, как и в любое время года, у леса есть своё собственное представление о том, как он должен выглядеть. Зелёный цвет неоновый, такой яркий, что режет глаза, а воздух пахнет приторно свежим, как высушенные простыни.

— Сколько времени? — спрашивает он.

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Было бы проще, если бы папа разрешил мне носить часы, но об этом говорилось на первом уроке. В тот первый день в лесу я надела свои любимые часы от Бетти Буп. Стрелки, которые выглядели совершенно нормально до того, как я переступила через наш порог, завращались, как вертушка в ветреный день. У меня от этого закружилась голова. И когда мы вышли из леса, стрелки перестали вращаться и больше не заводились. Мама отнесла часы трём разным мастера, и никто из них не мог понять, что с ними не так.

— Это были её любимые часы, — подслушала я, как мама говорила папе, пока я пряталась наверху лестницы. — Ты должен был предупредить её.

— Она должна увидеть это сама, — сказал папа. — Она должна знать.

Теперь я прислушиваюсь к своим инстинктам и говорю:

— Сорок шесть минут?

— Сорок три минуты шестнадцать секунд, — он одаривает меня улыбкой, которая становится всё более редкой. — Но ты всё ближе и ближе.

Он подводит меня к порогу. Я знаю, что это древнеегипетский, но не знаю, что там написано. Я только что добавила к своим урокам иероглифы и иератические письмена.

— Фивы, — отвечает папа на мой незаданный вопрос. — Сорок один год до нашей эры.

Он достаёт из кармана красный фломастер и рисует большой крестик над названием.

— Что ты делаешь?

— Этот закрыт. Это помогает мне следить за ними.

Я помню, как он рассказывал мне об этом утром в день моего рождения, когда кружка клюквенного сидра согревала мне руки, но я впервые вижу это на самом деле.

— Это очень приятно — вырубить ещё один, — говорит он. — Ты так не думаешь?

— Наверное.

— Может быть, когда-нибудь они все будут вычеркнуты, и мы больше не будем здесь торчать. Мы могли бы переехать куда-нибудь в тёплое место. Может быть, Флорида или одна из Каролин. Мы могли бы жить на пляже, и каждый вечер есть свежие морепродукты. Тебе бы это понравилось, не так ли?

Я улыбаюсь, хотя мы оба знаем, что этого никогда не случится.

— Да. Звучит заманчиво, пап.

Он кладет фломастер в карман и хлопает в ладоши. Наклоняет голову набок. Прислушивается. Всегда слушает.

— У нас гости.