Кровь и туман

— Я беспокоюсь о тебе.

— Ты мог бы спросить напрямую, а не делать это так, исподтишка.

— Спросить? — Брови Власа ползут вверх. Мои слова кажутся ему несусветной глупостью. — Напомни-ка, когда в последний раз ты была со мной откровенна после того, как я решался задать вопрос?

Некоторое время я молчу, задыхаясь от обиды за то, что Влас влез туда, куда ему лезть не следовало. Но вскоре осознаю, что сама поступила бы так же, если бы кто-то из близких очевидно для меня скрывал своё беспокоящее меня состояние.

— Ты разочарован, — констатирую я.

— Разочарован, — кивает Влас. — Но не удивлён. Совсем. И это, знаешь, пожалуй, даже ужаснее. — Влас пролистывает папку, не задерживаясь ни на одном из вложенных листов даже на секунду. — Здесь написано, у тебя кошмары, и иногда ты не понимаешь, где происходит то, что происходит: наяву или во сне. — Влас замолкает, ожидая моей реакции. Я киваю. — Ещё здесь написано, что ты видишь Христофа.

Знакомое имя, произнесённое голосом, хозяин которого меньше всего хотел бы вспоминать о его носителе, как по щелчку вызывает преломление пространства, обрастающее чертами черноволосого высокого юноши.

Христоф из моего воображения встаёт рядом с реальным Власом. Я задерживаю дыхание, но не сама, просто кислород внезапно становится густым и вязким.

— Ты видишь его и сейчас?

— А? — я вздрагиваю.

— Взгляд на две тысячи ярдов. Так называли отрешённый взгляд в пространство бойца, который только что пережил сражение. — Влас выпрямляется. Кладёт папку на стол. — Ты не смотришь на меня даже тогда, когда, вроде, смотришь… — Влас проводит костяшками пальцев по линии челюсти. Только теперь я замечаю, что он оброс густой чёрной щетиной. — Будто сквозь… Попытка отстраниться от ситуации, вызывающей неприятные воспоминания. Один из синдромов ПТСР.

— Я…

Трясу головой. Быстро провожу ладонями по лицу. В груди начинает гореть, и я нервно дёргаю левой рукой, слегка её приподнимая. Нет, не инсульт. Не в этот раз.

— Почему ты не рассказала мне об этом? — не отступает Влас. — Тебе не кажется, что такая тема, как мой мёртвый дядя, приходящий к моей девушке — это то, что меня касаться должно чуть ли не в первую очередь?

— Бла-бла-бла, — встревает Христоф. Он тянет руку к растению, но разумеется не касается листьев. — Такой он зануда! Даже не знаю, в кого.

— Ты прав, — отвечаю я Власу, игнорируя Риса.

— Рад это слышать.

Я гляжу то на Риса, то на папку позади Власа. Что там ещё написано? Как вспомню, о чём рассказывала Валентину — так передёргивает.

Влас слишком хороший. Я не могу рассказать ему всю правду. Он не будет таким же понимающим, как Ваня и Даня, и определённо не даст мне шанс, как Лия. К тому же есть вероятность, что я сама не захочу им воспользоваться…

Я не могу разбить ему сердце. Поэтому у меня остаётся лишь один вариант — позволить разбить своё.

— Я должна была поделиться c тобой первым, но боялась, что это напугает тебя, — произношу я. — Столько всего происходит в последнее время, и каждое следующее событие вполне возможно станет последней каплей для кого-то из нас.

— Твоё вечное сомнение в моей силе духа немного расстраивает, — говорит Влас. Уже мягче. Кажется, пока мне удаётся избегать острых углов. — Не заставляй напоминать, насколько я на самом деле стар и через сколько всего уже прошёл.

Влас делает паузу, чтобы улыбнуться и потрепать себя по волосам. Теперь, когда они торчат во все стороны, вкупе с щетиной и небрежно мятой рубашкой, не застёгнутой на две верхние пуговицы, Влас выглядит не больше, чем на двадцать два года.

— Я не пытаюсь контролировать тебя, — продолжает он, снова посерьёзнев. — Я помню, как тебе это не нравится и как ты обещала прибить меня на месте, если я ещё хоть намёком попытаюсь это сделать, просто мне нужно знать: я всё ещё тот, с кем ты первым делишься, если что-то произошло, или моё место уже занято кем-то другим?

«Кем-то другим». Это так сильно режет слух. Наверное потому, что за этим неопределённым местоимением скрывается вполне конкретное имя. Я знаю его. И Влас; если не знает, то подозревает — точно. И он мог бы промолчать и не поднимать эту тему, но, как он сам признался, ему это необходимо.

Даже сильнейшим, мудрейшим и старейшим из нас нужна опора. А Влас… он ведь не виноват, что тот, кого он выбрал в качестве поддержки, сам нуждается в помощи.

— Я люблю тебя, — говорю я, медленно подходя к Власу. Шаг. Шаг. Ещё один. Теперь я могу коснуться пуговиц на его рубашке, и именно это я и делаю. Такая глупость. — Обещаю, что впредь всем буду делиться с тобой. Прости.

Не люблю. Ложь. Самое страшное враньё, которое я могла выдумать. Лучше бы сразу ножом его пырнула и оставила здесь истекать кровью.

— И я тебя люблю, — в ответ произносит Влас.

Нет уверенности, кто кого целует первым. Это просто случается само собой: наши лица внезапно оказываются так близко друг к другу, что коснуться его губ своими кажется единственным разумным выходом.

Когда мы отстраняемся, Влас снова берёт папку в руки. Несколько секунд смотрит на неё зачаровано, а потом с лёгкостью рвёт: на две части, на четыре, на восемь — и так до тех пор, пока обрывки не становятся совсем маленькими и едва ли пригодными для склейки.

— С тех пор, как штаб перестал быть безопасным местом, всю бумажную документацию решено на время передать Совету, — объясняет Влас. — Не думаю, что кто-то заметит пропажу одной тоненькой папки.

Меньше всего я бы хотела, чтобы объятья, которые я тут же ему дарю, напоминали громогласное «спасибо», но так и выходит; я буквально бросаюсь Власу на шею, привставая на носочки и даже слегка подпрыгивая.

Я говорю ему, что буду делиться всем-всем, но про себя решаю: только с этой самой секунды. С секунды, с которой слова прозвучали вслух.

А то, что было до этого, я просто запрячу как можно дальше. * * *

Огромная чёрная яма — всё, что осталось от братской могилы. Из-за временной невозможности дать останкам стражей «вторую жизнь» в силовом поле, тела решено было сжечь здесь, на территории штаба, а пепел собрать и разместить в старом склепе, когда-то принадлежавшем одному из местных родов, проживавших в Дуброве чуть ли не со дня его основания.

Я стою на краю ямы и гляжу на покрытые копотью стены и дно. Чем дольше смотрю, тем отчётливее начинает казаться, что и сама бездна смотрит на меня в ответ. В воздухе до сих пор витает запах жжёного льна, в который оборачивали тела, делая их одинаковыми с одним только отличием — цветом закрепляющей ленты. Зелёные — защитники, синие — хранители, красные — миротворцы, фиолетовые — добровольцы, люди и те из сторонников, семьи которых изъявили желание похоронить своих близких вместе с нами. Трупы лежали не отдельными секциями а чередовались, создавая цветную вереницу. Синего на ней было меньше всего. Самый частый цвет — фиолетовый.

На кремации, случившейся вечером того же дня, как я очнулась в больнице, присутствовали все. Было так много народу, что меня впервые за долгое время посетило лёгкое волнение из-за столпотворения. Кто-то плакал. Дмитрий произносил трогательную речь, которая может кого-то и тронула, но точно не меня. Затем у каждого была возможность выйти вперёд и сказать что-то стоящее. Я следила за тем, как к небу поднимается пепел, пыль и густой серый дым и едва ли слушала, потому что не хотела плакать на людях. Но потом вышел Даня, слегка покачиваясь:

— Там, в этой огромной гигантской яме, заполненной людьми и прочими формами жизни, есть кое-кто, кто сейчас должен был быть в моей жизни… — сказал он. — Но его нет. И больше никогда не будет. — Данины глаза были красные от слёз, голос срывался на каждом слове. — Папа, он… Последними словами он просил нас с Ваней присматривать друг за другом, а сейчас Ваня пропал, и получается, что я подвёл отца, не выполнив его просьбу. — Даня осмотрел толпу перед собой, ни на ком не остановив свой взгляд, и вдруг хмыкнул: — Это так паршиво, что мне, если честно, самому хочется сдохнуть.

Далеко не самая воодушевляющая, разрывающая сердце речь. Или изменяющая мировоззрение услышавшего, например. Но ей удалось сделать кое-что для меня — она напомнила о Кирилле и о его последнем желании, которое тот адресовал мне и Северу.

«Спасите Вету».

Да, мы с Севером, образно выражаясь, пожали друг другу руки и взяли временное перемирие, чтобы поработать над планом, в котором мы словно герои лучших боевиков врываемся в замок королевы и заставляем её освободить сестру Кирилла, а вместе с этим и поплатиться за совершённое по её вине, хоть и не её руками, но сам каркас этой идеи, несмотря на энтузиазм и львиную долю жажды мести, казался нам обоим, не имеющим привычки питать пустые надежды, настолько хрупким и шатким, что напоминал табурет на трёх ножках. Всё держалось на слишком большом количестве «если»: если Влас согласится помочь и откроет портал, если Совет или кто-либо ещё из руководства не раскроет нас раньше времени, если мне удастся собрать достаточно союзников, если я не струшу, если Север или кто-либо ещё из пиратов не решит в последний момент переметнуться на сторону той, работать с которой им привычней, чем со мной, если, если, если … У Севера свои «если», у меня свои, но есть и нечто общее, вроде сомнения в себе, а ещё больше — друг в друге.

Мы оба любили Кирилла достаточно сильно, чтобы шагнуть ради него в ад, но также мы оба прекрасно знаем, насколько на самом деле коварен и силён этот дьявол.

Сумасшедшие три дня. Город перешёл на военный режим с комендантским часом и нашими круглосуточными дежурствами на улицах. Атмосфера в стенах штаба напряглась до предела с прибытием членов Совета, хотя их задачей является как раз обратное — помощь нам, в частности в том, чтобы восстановить призму.

Я почти не сплю. Слова «режим» больше не существует. Я не знаю, что будет завтра и наступит ли завтра вообще, но жизнь от этого ценнее не стала. И сейчас, стоя на краю погребальной ямы, я делаю единственное, что могу — думаю, думаю, думаю обо всём сразу. В какой-то момент на смену мыслям приходит зависть к тем, кого не стало. «Теперь они свободны» — заключаю я у себя в голове, а затем словно чужим голосом собственный разум напоминает: «Смерть — это не освобождение. Смерть — это конец».

— Смерть переоценивают, — произношу я.

Ветер поднимает в воздух пыль вместе с теми мелкими хлопьями пепла, которые не забрали для захоронения, и я чувствую тошноту, когда думаю, что это может быть не сожжённая льняная ткань, а чьи-то останки.

— Стрёмно, согласись: оставлять эту гигантскую яму тут, не прикрыв, не закопав или не придумав хоть что-то, чтобы из окна штаба она не напоминала проход в преисподнюю?

Бен подходит ко мне. Я продолжаю смотреть на яму, но боковым зрением замечаю вспышку зажигалки и крошечный оранжевый огонёк подожжённой сигареты.

— Мама то же самое сказала Дмитрию, когда принесла ему обед, который он забыл, — отвечаю я. — Правда, не так мягко. Она заявила, что если он не разберётся с открытым кладбищем на заднем дворе, этим, вопреки его нежеланию или запрету каких-либо зануд вроде членов Совета, займётся она сама, и пусть кто-нибудь только попробует её остановить.