Обычные командировки

— К сожалению, Валерия Петровна, должен сознаться, у нас нет ничего нового. А что касается архива, то там дело об убийстве Яковлевых и не бывало. — Николай открыл оба сейфа, указал на ряды томов, установленных в железных шкафах. — Вот так оно выглядит. По делу почти постоянно ведется работа, а некоторое время назад его поручили мне. — Сомов достал самый последний том и положил его перед свидетельницей. — Если вы расскажете мне что-нибудь новое, то ваше сообщение придется подшивать уже в тридцать седьмой том.

Женщина достала из той же сумки металлический футляр со старомодным пенсне и, ловко укрепив его на носу, внимательно прочла надпись на обложке.

— Вот этого я вообразить себе не могла... Так зачем же я вам понадобилась?

— Я еще вчера говорил, что хочу просто побеседовать, из первых уст, так сказать, узнать кое-какие подробности жизни Яковлевых. И еще: у меня, а главное — у моего руководства, возникла надежда, что вы сможете рассказать что-нибудь такое, что в первое время не посчитали существенным. А может быть, что-либо вспомнили позже.

— После того как я ушла на пенсию, я особенно часто думаю о Людмиле. Иногда она мне снится. И вот, представляете, сколько лет ее нет, а мне все кажется, что она придет, позвонит, я открою дверь и она скажет: «Здравствуй, Лера!» Я ведь бываю на кладбище, у них на могилах... Особенно, когда на душе противно. А вчера вечером после вашего визита я даже записала, не понадеявшись на память, о чем с вами говорить, составила целый конспект. — Женщина взяла со стола картонку, посмотрела на свои записи и отложила их в сторону. — О моих заметках потом. Наверное, у вас есть ко мне вопросы, какой-то план разговора. Так у вас полагается, Николай Павлович?

— Так. Но вопросы свои я пока отложу. Мне бы хотелось попросить вас просто рассказать о Людмиле, простите, Людмиле Родионовне. Какая она была. В общем, все о ее семье, о ее интересах, знакомых. Мне надо знать все, Валерия Петровна, о Яковлевых, чтобы хоть чуть-чуть разобраться в этой трагической истории.

Валерия Петровна снова закурила, разогнала рукой дым, нависший над столиком, взяла конверт и вытащила из него фотокарточку.

— Смотрите, Коля. Можно я вас буду так называть? Вот этой карточке много лет. Мне сейчас шестьдесят первый, а тогда было восемнадцать. Это я, это Людмила, а в середине Семен. Потом, через несколько лет, он станет мужем Людмилы. Кстати, вы, наверное, знаете, что мы ровесницы.

Николай смотрел на любительскую фотографию размером шесть на девять: высокий парень в расстегнутом полушубке, в косоворотке, в сдвинутой на макушку меховой шапке держал под руки двух смеющихся девушек. Правой он прижимал к себе ту, что была в пальто, опушенном мехом, и в круглой вязаной шапочке, из-под которой виднелся жгут косы, круглое курносое лицо было беззаботным и радостным. Слева к парню прижалась другая, высокая, ростом почти с парня, тоже в полушубке, укутанная в пуховый платок. Николай помимо собственной воли взглянул на Валерию Петровну, как бы сравнивая ее с фотографией, и та уловила его взгляд.

— Да, да! Это я. Я его любила. Сейчас у нас семьдесят шестой год, а в медицинский мы поступили в 1933-м, сорок три года назад. А сфотографировались мы на первом курсе. Был у нас там один чудак, носившийся со своим фотоаппаратом. Он нас и щелкнул, когда мы только что сбежали с лекции. Спрашиваем, для стенгазеты? А он: нет, вам на память. Сошлись мы с Людмилой как-то сразу, с первых же занятий и дружили двадцать семь лет, до самой ее гибели. Семен тоже из нашей группы, пристал к нам еще на первом курсе, так до самого окончания института мы были неразлучной троицей. А потом он женился на Людмиле. Студенткой я хаживала к ней домой, бывал и Семен. Но у них всегда было уж очень тихо. Громкий смех казался чем-то странным, кощунственным. Марфа Ильинична обязательно чаем напоит, домашним печеньем угостит. Тогда ведь голодно было, но мы с Семеном стеснялись лишний кусок пирога съесть. Если Родион Силыч был дома, то и Людмила на цыпочках ходила. Так что неудивительно, больше у меня собирались. Конечно, Яковлевы в то время куда лучше нас жили. Сам Родион Силыч работал, а мы с матерью отца схоронили, когда я еще в школе первой ступени училась. У нас домишко был неказистый, не чета яковлевскому, и угощенье — чаще картошка в мундире, зато хохотали, сколько хотели. Патефон заведем, потанцуем — и за лекции. К учебе мы серьезно относились и часто до полуночи засиживались. Случалось, Людмила во время экзаменов у меня ночевала. Закончили институт. Она с Семеном зарегистрировалась. Помню, Людмила очень огорчалась, что отец против. В конце-то концов он согласился: как-никак оба взрослые, оба врачи, но настоял на том, чтобы фамилию дочь оставила его. Что уж была у него за причина, не знаю. Семен махнул рукой: взбрело в голову старику, ну и шут с ним. После института они вместе уехали в сельскую больницу. Семен хирургом работал, а Людмила терапевтом. Родилась у них дочка. Полиной назвали. Когда началась война и Семена призвали на фронт, Людмила вместе с дочкой вернулась к старикам. Мы снова стали видеться. Правда, реже, чем в институте, как-никак у нее ребенок, а у меня появился жених. Я ведь тоже была замужем. Мой погиб первым... А потом и на Семена похоронка пришла. Мы с Людмилой стали работать в одном госпитале и вместе растили Полину. Да не вырастили. Весной сорок пятого схватила девочка круп, и в неделю ее не стало. Уже года через три после победы Людмила занялась невропатологией и меня втянула. Учились мы в Москве на курсах усовершенствования врачей, ездили отдыхать на юг, но жизнь личная ни у нее, ни у меня так и не сложилась. Конечно, за нами ухаживали, делали предложения, да мы так и не нашли никого по сердцу... Однолюбками оказались... Вот, пожалуй, и все, если в общих чертах, — закончила Валерия Петровна и потянулась за новой сигаретой. — Мама моя вскоре после войны умерла, так и живу одна, впрочем, вы видели, уважаемый Николай Павлович.

— В протоколе куда подробнее, — усмехнулся Николай.

— Да, вам-то эти повторения ни к чему, — задумчиво произнесла женщина. — Вы ведь ждете чего-то другого. — Снова надев пенсне и взяв в руки карточку, Валерия Петровна продолжала: — На всех допросах меня спрашивали, какие ценности и сбережения были у Людмилы. Но ни ценностей, ни особых сбережений у нее не было. Уж я бы это знала. От меня Людмила ничего не скрывала. Но вот я припомнила: во время войны, когда Ферапонт Головатый на свои деньги купил самолет и отправил его на фронт, у нас в госпитале начались сборы ценностей в фонд обороны. Людмила принесла старинную брошь с драгоценными камнями, кольцо и серьги — целый гарнитур. Очень дорогой. На самолет, конечно, мало, а так, на крылья или хвост, наверное, вполне бы хватило. Я спросила ее, откуда такие красивые вещи, а она махнула рукой, сказала, что это наследство от бабушки и что у матери еще кое-что есть. Ни она, ни я никогда больше на эту тему не говорили. Был еще случай. Поехали мы с ней в отпуск в Гагру. Деньги, что я к отпуску откладывала, разошлись по мелочам. Я сказала Люде, та усмехнулась: не беспокойся, говорит, мать даст. И весь отпуск мы прожили с ней вдвоем на деньги, что дала Марфа Ильинична. Сколько их было, точно не скажу, но ни в питании, ни в поездках по побережью мы себе не отказывали. Позже я пришла к Марфе Ильиничне, говорю: долг буду отдавать ей по частям, а та посмотрела на меня ласково: «О чем разговор, Лера, пустяки какие. Ничего ты мне не должна. Не обижай старуху».

Валерия Петровна порылась в сумочке, достала шариковую ручку и аккуратно зачеркнула одну строчку на картонке.

— В своих показаниях я говорила, что в доме Яковлевых жил страх. Сейчас я вам объясню. Вот, скажем, у нас на окнах ставен не было, а у них мало что ставни снаружи, но еще и раздвижные решетки внутри. На входной двери у нас был крючок, большой такой, кованый, а у них задвижки, засовы, цепочки да еще и замки. Как-то раз в прихожей снимаю я пальто, неловко так, и оно зацепилось за что-то... Я посмотрела — в углу ружье. Хотела взять его, переставить, а Людмила схватила меня за руку: «Не трогай, оно заряжено». Я спросила: «Зачем?» А она отмахнулась: «На всякий случай». Тогда на допросах мне было не до деталей: гибель Яковлевых меня просто потрясла, а сейчас, заметьте, я вам рассказываю подробности. Кстати, Коля, заходите как-нибудь ко мне. Я вам подарю книги по криминалистике и технике расследования убийств. Этой литературы накупила у букинистов целую кучу. И конечно, все прочитала. Пусть вас не удивляет, если я некоторые ваши вопросы опережу. В 1967 году завербовалась я на север, прожила там пять лет, заработала кучу денег и два года назад вернулась. В прошлом году собралась было съездить в Москву, в уголовный розыск страны или в Прокуратуру Союза и подать прошение, чтобы возобновили розыск по делу Яковлевых, да заболела. Думала нынешней осенью отправиться, а тут и вас сам бог послал... Вернусь к фактам. Когда Яковлевы переехали из собственного дома в квартиру, первым делом стали снова укреплять оборону. Я еще удивилась. Ну, мол, ладно в частном доме жить страшновато. Мне и самой иногда в своей халупе жутко было, ну а тут, на людях, зачем решетки, зачем замки?

Сомов слушал, не перебивая, весь насторожившись. Ему казалось, что эта женщина заглянула к нему в блокнот, где он, инспектор уголовного розыска, вывел печатными буквами: «Узнать, чего боялись Яковлевы».

— Однажды я спросила у Людмилы, чего боится ее отец? И знаете, Николай, она искренне удивилась, посмотрела на меня так, будто я сморозила чепуху, и переспросила: «А чего ему бояться? Он смелый, у него «Георгий» еще с той войны». Я ей о замках, решетках, а она только плечами пожимает: мол, и решетки и замки у многих, чего же тут особенного?

Валерия Петровна опять заглянула в свои записи.

— Был случай еще до войны, мы с Людой на третьем или четвертом курсе учились. Сидим, зубрим у них дома. Марфа Ильинична собралась и ушла. Родион Силыч еще на работе. Вдруг кто-то позвонил в дверь. Людмила вышла и довольно долго не возвращалась. Я уже хотела было за ней идти, да смотрю, она вошла и сразу к окну.

«В чем дело?» — спрашиваю.

Она смеется, говорит:

«Чудной какой-то дядька приходил. Я ему говорю: «Кого надо?» — «Якушевых». «Нет тут таких, — отвечаю, — тут Яковлевы». — «А ты им кто?» «Дочка», — говорю. «А где сами-то?» — «Отец на работе, а мать скоро придет». «Ну, — говорит, — извини. Мне не Яковлевых, а Якушевых надо».

Когда Марфа Ильинична пришла, ей Люда сразу рассказала о посетителе, и она пристала с расспросами, а еще пуще стал нас расспрашивать Родион Силыч. Все допытывался, какой голос да какого роста, в чем одет. Кстати, и об этом, в общем-то, неярком эпизоде в протоколе моем не сказано. Я припомнила его теперь, когда ученых-криминалистов начиталась. Думаю, и вас эта подробность заинтересует. Слушайте, Николай Павлович, я вам, наверное, наскучила со своим частным расследованием? Старушка-детектив, такого, вероятно, еще не было?

— Что вы, Валерия Петровна! Я вам искренне благодарен, все очень интересно, но мне кажется, у вас остались еще какие-то факты и предположения.

— Остались, — закуривая, ответила женщина. — Но теперь уже без фактов. Вы шизофреников видели?