Обычные командировки

Глава третья

Совсем неожиданно пошел дождь. Мелкий, косой, и сразу темень стала густой, как будто дождь был из черной туши. Охапки привядших листьев, брошенных ветром на дорогу, впитали воду и стали скользкими. Мотоциклетная фара, переключенная на дальний свет, освещала желто-коричневый покров, устлавший шоссе плотным, толстым, как из верблюжьей шерсти, одеялом. Николай сбросил газ, переключил скорость, и мотоцикл пошел медленнее, разбрызгивая по сторонам дождевую воду вместе с опавшей листвой. Поеживаясь, так как короткая кожаная куртка едва прикрывала поясницу и вода стекала с куртки прямо за брюки, Сомов злился — черт его дернул выехать в ночь, а этот самоуверенный метеоролог тоже хорош: днем четырнадцать-пятнадцать, ночью десять, без существенных осадков. Его бы сейчас на заднее седло. Знал бы другой раз, как... Додумать не пришлось: под листвой оказалась довольно большая выбоина, и переднее колесо по вилку ушло в воду. Хорошо хоть успел притормозить, чуть сильнее удар — и в кювете. Три дня назад опять он дома затеял разговор о машине. Отец не стал слушать, ушел, а мать отказала. Сейчас ехал бы в «Жигулях» сухой, в тепле и слушал бы какой-нибудь заграничный джаз... Что же он вот так, как мокрая курица, и явится к Ленке? Может, лучше вернуться? Вернуться, когда отмахал почти двести километров? Сомов с намеченного пути не сворачивает... Дорога вырвалась из леса и пошла на подъем. В свете фары черная лента шоссе оказалась чистой, и мотоцикл снова набрал скорость.

Облачившись в тренировочный костюм, натянув толстые шерстяные носки — все это было сухим, теплым, приятно согревало озябшее за дорогу тело, — Николай развалился на диване: «Молодцы чехи, багажные сумки делают водонепроницаемыми». Он с удовольствием наблюдал, как Лена хлопочет с завтраком. Она металась по комнате, хватаясь то за одно, то за другое, выскакивала в коридор, видно в общую кухню, а Николай критически осматривал ее жилье. Впрочем, и осматривать-то было нечего. Комната чуть больше его кабинета, узкая деревянная кровать, вплотную к окну небольшой письменный стол, фанерный старенький гардероб, два стула да этот продавленный диван — вот вся обстановка номера в Доме колхозника, где жила Лена. «А следователь в районе, видать, крупная шишка, раз его поселяют в отдельном номере, — подумал Николай. — Интересно, чем завтракают тут ответственные работники?» На столе чинно были расставлены два прибора, извлеченные из верхнего отделения гардероба, стояла миска со свежими помидорами и огурцами, тарелка с ломтиками хлеба, в стороне горкой лежали его дары: коробки конфет, шоколадно-вафельный торт, две банки растворимого кофе, плоская бутылка коньяку, как бы подчеркивая незатейливую простоту комнаты и скромный завтрак. Николай вспомнил, что ему предстоит обратная дорога, поежился, взглянул в окно: там за запотевшим стеклом просыпалось серое утро. Лена вошла в комнату и, вытирая руки полотенцем, объявила:

— Туфли отмыла, застирала брюки и вместе с курткой повесила сушить. Ну рассказывай, зачем в такую погоду приехал?

— Выезжал, было сухо. Это в ваших местах мокреть. Ты-то как в этой дыре живешь?

— Я-то ладно. А ты, наверное, в какую-нибудь историю влип? Не ради же меня гнал в такую даль своего «Боливара». — И снова вышла в коридор.

«Ух какая выдержка! — усмехнулся про себя Николай. — А когда открыла дверь, хотела на шею броситься. Да характер не позволил».

Лена принесла в эмалированной миске дымящийся картофель, поставила на стол. Она была похожа сейчас на серо-коричневую перепелочку: маленькая, кругленькая, с гладкими каштановыми волосами, в светло-коричневом с мелкими бордовыми цветочками, напоминающем расцветкой перепелиный наряд, халате.

— Садись завтракать! — и возле прибора гостя поставила граненый стакан. — Налей себе коньяку. Чтоб не простудиться. Выпила бы и я с тобой, но мне на работу.

— Так сегодня же суббота.

— С уборкой отстали и стараемся до заморозков убрать картофель и свеклу. Но ничего, я ненадолго. A ты пока вздремнешь с дороги. Что же вчера не позвонил?

— А я экспромтом.

— Не ври, — строго оборвала гостя девушка. — Вижу, собирался неделю.

— Не позвонил потому, что боялся, возьмешь да и скажешь: «Тебе, друг любезный, делать здесь нечего».

— Я рада видеть тебя, Коля. Если уж честно, сама собиралась в областную прокуратуру. Думаю, зайду в уголовный розыск и узнаю, как ты там существуешь.

Николай потянулся к ней, хотел обнять, но Лена резко отстранилась:

— Не надо, Коля. Я ведь для тебя скорее друг, так, свой парень. Ты просто одинок, а во мне всегда уверен.

После плотного завтрака Лена принесла кофе и потребовала:

— А теперь давай все подробно, с самого начала.

Николай говорил долго, Лена не перебивала. Ее умение слушать Сомов ценил особенно. Из рассказа получалось, что убийство Яковлевых ему «подсунули», чтобы испытать на «крепость». Но он это преступление раскроет, чего бы это ему ни стоило. Именно он, Сомов, сумеет справиться с тем, что многим было не по плечу. Они просто не подозревают, с кем имеют дело...

— А пока вот сижу скромненько, изучаю и ищу старые ошибки и промахи. В общем-то, мне несладко, сама понимаешь.

Лена легонько провела рукой по волосам Николая и усмехнулась:

— Ну полно, Коленька, ты и вдруг «скромненько». Мне-то не надо. Знаешь же, что я тебя и такого люблю, — грустно сказала девушка. — Ты ведь гордец отчаянный и считаешь, что сильнее и умнее тебя нет никого.

— А ты сама-то как считаешь?

— Ну, мое мнение что! Я ведь не могу быть объективной.

Николай привлек девушку к себе, на этот раз она не отстранилась. Они лежали на тесной кровати, и Лена гладила его лицо, нежно проводила пальцами по его губам, ласково успокаивала.

— Все будет хорошо. Ты все сможешь. Только не отгораживайся от людей. Не сторонись их. Не считай всех подряд своими недоброжелателями, и все будет хорошо.

— Поедем со мной! Ты мне нужна.

— Не могу! — Лена вздохнула. — Как же вот так я работу брошу? Подожди немного. — Девушка встала. — Ты поспи пока, я прибегу, и о деле твоем поговорим подробно...

Николай прикрыл глаза и слышал, как осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить его, Лена ходила по комнате, направилась было к двери, но вернулась и склонилась над ним. Николай почувствовал ее дыхание на своем лице. Видно, хотела поцеловать, но побоялась разбудить. Волна нежности залила его. «Ах ты Леночка, Леночка, давно бы пора нам быть вместе...» — подумал Николай, засыпая.

В тот же день вечером Лена знала о «Тайне» все подробности.

— Да, ты, наверное, прав, мне тоже кажется, что Марфа Ильинична никому из посторонних дверь бы не открыла.

— А знакомых, Леночка, у них, кроме Валерии Петровны, фактически не было.

— Может быть, их еще просто не разыскали?

— Что ты, Ленок! Все их связи за предшествующие десять лет не просто проверили, а буквально просеяли.

— А вдруг у дочери, у той самой Людмилы, был кто-то, кого она с полным основанием могла скрывать от окружающих?

— Тогда этот «кто-то» был бы знаком и с Марфой Ильиничной. Иначе она ему бы дверь не открыла. Кроме того, этот «кто-то» был бы известен Валерии Петровне.

— Резонно, — согласилась девушка. — Но может быть, связи ее погибшего мужа?

— Проверяли, Леночка! Проверяли все досконально, но ни одного сомнительного человека не нашлось. Позавчера после пятиминутки полковник попросил меня задержаться и велел в одиннадцать часов прийти к нему со всеми своими заметками и соображениями. Я быстренько обдумал, что и как, а когда подошло время, захватил блокнот, гроссбух, куда всех, кто проходил по делу, записывал, и к нему. Зашел, смотрю, а там еще и начальник следственной части областной прокуратуры сидит.

— Свирский? Это мое высокое начальство, — объяснила Лена.

— Это теперь он «высокое», а когда убили Яковлевых, он старшим следователем был и полгода вел расследование по делу. Потом пришел мой Фролов со старшим инспектором Перцовым. Говорят, садись. Если хочешь, кури, чувствуй себя как дома, а заодно расскажи, что нашел интересного. Ну, начал докладывать. Назову фамилию из своей амбарной книги, а кто-нибудь сразу заявляет, что он того человека или группу проверял и что все люди к делу не причастны. Первым так уверенно высказался Свирский, потом Перцов, а когда назвал еще одну группу, сам полковник головой мотает: дескать, эти тоже ни при чем. Да вдруг как засмеется: «Что же это получается, товарищи, — говорит, — я велел всем Сомову своих мнений не навязывать, а выходит, мы удержаться не можем. Так дело не пойдет. Давайте, товарищ Сомов, кто из вашего алфавита остался неясным, непроверенным и вызывает сомнения?» Ну, я отвечаю, что дело еще не дочитал и в отношении каких-то отдельных лиц ничего конкретного сказать не могу, но хотел бы поговорить о деле несколько в ином плане. Все насторожились, полное внимание, а я продолжаю: «Прежде чем говорить о людях, что проходили по делу, может быть, есть смысл попробовать досконально разобраться в мотивах преступления?» Вижу, Фролов нахохлился, собирается что-то сказать, но полковник его опередил: «Вы, Алексей Иванович, — говорит, — погодите возражать, в том, что предлагает Сомов, что-то есть. Позовите Антонину Ивановну, пусть она наш дальнейший разговор застенографирует». Пришла секретарь, приготовилась, а полковник мне: «Продолжайте, Николай Павлович!..» Ты вот, Леночка, при каждом удобном случае эгоистом меня зовешь, а начальство по имени-отчеству величает.

— Это они оттого, что тебя еще не знают. Придет время — разберутся.

— Думаешь, разберутся?

— Всенепременно. И наступит расплата. Ладно, рассказывай дальше.

— Открыл я блокнот, заглянул в записи и спрашиваю: «Как вы думаете, товарищ полковник, если бы это убийство с ограблением совершили рецидивисты, за пятнадцать лет дошли бы до уголовного розыска о них какие-нибудь слухи?» «Скорее всего, — отвечает полковник. — Нам бы, наверное, стало известно, у кого из рецидивистов объявились большие деньги или другие ценности». Я опять вопрос: «А если предположить, что убийство совершено не рецидивистами, а какими-то аморальными, подлыми людьми, но опять-таки с целью ограбления, всплыли бы за эти годы на поверхность ценности, взятые у Яковлевых? Или во время сбыта, или в том случае, когда у сомнительных лиц вдруг появились от реализации награбленного крупные деньги?» Полковник смотрит на меня пристально, но молчит. А Свирский толкнул его в бок: «Силен твой Сомов. Хочет навести нас на мысль, что тут, может быть, месть, а ограбление — дело второстепенное». А я опять скромно опускаю глаза и тихо так рассуждаю: «Окончательно предположить что-нибудь я еще не могу. Все дело не изучил. Однако уже вырисовываются некоторые интересные обстоятельства. Во-первых, из показаний сослуживцев Родиона Яковлева видно, что он постоянно вел себя крайне осторожно. Подобным образом держалась и Марфа Ильинична, и эта настороженность, а скорее всего, страх проявлялся еще тогда, когда Яковлевы жили в собственном доме». Посмотрел я на начальство, вижу, слушают внимательно, тогда я стал еще скромнее. — Сомов взглянул на Лену, увидел ее лукавую улыбку. — Не смейся, глупенькая, говорю, как было. И вот достаю я объяснения Валерии Петровны и спокойно так докладываю, что по рекомендации Алексея Ивановича Фролова, заметь, не по приказанию или там распоряжению, а именно по рекомендации, я беседовал с подругой покойной Людмилы и она к прежним своим показаниям кое-что добавила. И если мне разрешат, то я, мол, это объяснение готов прочесть. Полковник взглянул на Свирского, и тот кивнул: пусть, мол, прочтет. Зачитал я от строчки до строчки. Все молчат, потом Свирский говорит: «Этот разговор о шизофрении Яковлевых — дело пустое, никакой Родион не шизофреник. Я тогда это обстоятельство досконально исследовал. В деле есть справки, подписанные его лечащими врачами. Вот что, Николай Павлович. (Заметь, опять по имени-отчеству!) Поезжайте-ка к Яковлевым на родину, в Старицы, найдите знавших их раньше людей. У нас кто тогда туда ездил?» Докладываю: «Майор Гришаев». — «А сколько он там был?» — «Три дня». — «Мог и пропустить самое существенное». А мне, Леночка, никак нельзя спешить с этой командировкой. Туда только что уехала Валерия Петровна, а я об этом решил пока никому не сообщать...