Доброе дело

Глава 27. Догадки, отчёты и планы

Я ещё помню, что в прошлой своей жизни был «совой» — вечером чувствовал себя намного лучше, чем утром и днём, поэтому всячески продлевал себе вечер, ложась никак не раньше двух-трёх часов ночи, благо работа позволяла не вставать рано. Здесь, если ты не просто прожигаешь жизнь, а занят хоть каким-то делом, ночной образ жизни не прокатит — люди рано встают и рано ложатся. Привычка к такому режиму дня досталась и мне от Алёши Левского, поэтому действие пословицы «утро вечера мудренее» распространялось на меня в полном объёме. Так что, встав рано утром, умывшись, побрившись и позавтракав, вчерашние свои вечерние умственные упражнения я вспоминал с некоторой снисходительностью. Ну ладно, предвижу я, что ничего нам Ольга Гурова про мужа своего не скажет, и что? Это как-то мешает мне размышлять над делом? Да никак! Осложнения, конечно, будут, но когда меня такое останавливало? И потому я снова включил голову и принялся гонять мысли по улицам и переулкам своего могучего мозга. Уже довольно скоро это привело меня к интересным открытиям.

Во-первых, я, кажется, понял, каким образом Фёдор Гуров мог узнать о подаренных облигациях. Их дарение оформлялось где? В конторе присяжного поверенного Манькова. А где у нас та самая контора находится? В Доброслободском переулке. Причём не просто в Доброслободском переулке, а в том его конце, которым он упирается в переулок Денисовский, тот самый, где, тоже неподалёку от пересечения обоих названных переулков, стоит дом Алёны Букриной. В таких условиях следовало признать высокую вероятность того, что посещая любовницу, Фёдор Захарович мог случайно заметить отца с молодой женой входящими в контору Манькова или выходящими из оной. Нет, на самого Манькова я не думал. За обман поручительского доверия из присяжных поверенных вылетают со свистом и волчьим билетом, так что если кто готов потерять денежное место вкупе со своей деловой репутацией, то только за большие деньги. За очень большие, намного больше тех, о коих можно говорить применительно к наследству Захара Модестовича Гурова. Но вот кто-то из служащих господина Манькова мог бы и на куда меньший незаконный доход польститься… А раз так, надо посмотреть, не разбогател ли кто из них не так давно, а скорее даже не оставил ли какой из писарей службу у Манькова и не повысился ли уровень жизни бывшего мелкого служащего сразу после увольнения.

Тут меня немножко помучила совесть — сам я провести такую проверку не могу, надо Шаболдину подсказать, работа как раз по его части. Получается, что подкину я Борису Григорьевичу дело, в коем от меня самого никакой помощи приставу не будет. Впрочем, совесть моя оказалась барышней умной, и мы с ней быстренько договорились, сойдясь на том, что я же не по злобе, а исключительно в интересах розыска.

Во-вторых, решил я, что идею с проверкой этого моего предположения надо подбросить Шаболдину сейчас, не дожидаясь, пока мы накопаем что-то такое, что позволит нам заняться Ольгой Кирилловной вплотную. Шаболдин же не сам по себе, он старший губной пристав, так что кого посадить на отслеживание изменения жизненных обстоятельств служащих конторы присяжного поверенного Манькова, у него найдётся. Того же помощника губного пристава Куркова, например, в Минске он показал себя более чем неплохо. Так мы сможем найти, чем прижать Фёдора Гурова и никакой потери времени у нас при том не случится.

Ну и, в-третьих, появилась у меня интересная мыслишка. Раз уж мы с Борисом Григорьевичем в очередной раз убедились в том, что Фёдор Захарович этак ненавязчиво подставляет нам свою дражайшую супругу, то почему только мы и должны о том думать? А что если в этом же направлении призадумается и сама Ольга Кирилловна? Тут же я подумал, что был бы рад, ежели б моё предвидение ошиблось, потому как узнав о любовнице мужа, Ольга Гурова могла бы много нам о нём рассказать и без того, чтобы пристав прищучил её саму. А что, попытка, как говорится, не пытка. Сработает предвидение и Ольга Гурова ничего нам не скажет — значит, то самое предвидение восстановилось и можно будет доверять ему, продолжая розыск. Не сработает — тоже неплохо, потому как послушать откровения Ольги Кирилловны лично мне было бы о-о-очень интересно. Что ж, у меня теперь аж целых два подарка для Шаболдина, пусть ценит мою щедрость… Я уже собирался было отправиться с этими подарками в Елоховскую губную управу, однако поход пришлось на некоторое время отложить.

Причиной внезапной перемены моих планов стал визит факультетского ассистента Василькова, которого я подрядил на исследования в области отсутствующей пока что в нашем мире дактилоскопии. Андрей Семёнович принёс мне отчёт о расходовании выданных мною ему пятисот рублей, из которого следовало, что потратить он успел на восемнадцать рублей больше. При беглом знакомстве с отчётом мне бросилось в глаза, что потратился факультетский ассистент преимущественно на всяческие химические реактивы и лабораторную посуду. Отдельно Васильков указал оплату людям, согласившимся предоставить отпечатки своих пальцев. Дотошный ассистент не поленился отметить напротив каждого род его занятий, из чего я заключил, что снятие отпечатков он оплачивал людям преимущественно бедным. Что ж, возражений против такого подхода у меня не нашлось и восемнадцать рублей я тут же Василькову и возместил, а для получения ассигнований новых затребовал с него отчёт о достигнутых успехах. Полистав вручённую мне тетрадь, я понял, что внимательное и подробное её чтение разумнее будет пока что отложить, и потому попросил Андрея Семёновича пересказать мне содержание тетради на словах, уделяя внимание главному и опуская мелкие тонкости.

Рассказ свой Васильков начал со столь интересных вещей, что я велел подать в кабинет чаю и сладостей. Оказывается, с идеей приписать несчастному Францу Ламмеру догадку об уникальности пальцевых узоров я слегка перестраховался, и на самом деле такая гипотеза уже была высказана почти сорок лет назад, и тоже немцем, неким Иоганном Кристофом Майером, а за двести лет до него итальянский анатом Марчелло Мальпиги создал более-менее стройную систему описания самих узоров. Ну что поделать, я же этого просто не знал…

Благодаря наличию системы Мальпиги работа у Василькова пошла быстрее, и он за прошедшее время успел снять и изучить отпечатки пальцев четырёхсот пятидесяти человек, в основном пациентов Головинской больницы и лечебницы при медицинском факультете Московского университета, а также студентов, профессоров и служителей всё того же факультета. Отдельно Васильков выделил тридцать две группы близких родственников, от двух до семи человек в каждой, как и пять пар и одну тройку близнецов. С искренним воодушевлением исследователь поведал, что все изученные им отпечатки оказались уникальными. Об одном случае Васильков рассказывал с неподдельным восторгом, впрочем, выслушав эту историю, я и сам с такою оценкою согласился.

Занесённый какими-то своими делами в Москву киргиз-кайсак[34] Канатбай, сорока трёх лет, попал в Головинскую больницу с жестокой простудой, к тому же ещё и сильно запущенной. Своих опасений за его жизнь врачи от пациента не скрывали, и он пожелал оформить завещание. Пригласили муллу, которому пришлось исполнять роль заверителя, вот ему тот Канатбай и предъявил в подтверждение своих прав на завещаемое имущество писаный по-арабски документ, где вместо подписи владельца стоял отпечаток его правого большого пальца, поскольку никакой грамоты, в том числе и арабской, Канатбай не разумел. Текст мулла перевёл, из какового перевода следовало, что палец свой Канатбай приложил к документу, будучи семнадцати лет от роду. Составленное в больнице завещание Канатбай «подписал» оттиском того же самого пальца, в результате чего Васильков убедился, что хотя бы у данного отдельно взятого человека пальцевый узор за двадцать шесть лет не изменился. У нас в Царстве Русском эту особенность исследовать сложнее из-за всеобщей грамотности русского населения и даже почти всех инородцев, однако Васильков не терял уверенности в том, что и тут новые сведения он раздобыть как-нибудь сумеет. Кстати, у истории оказался счастливый конец и без её значения для науки — Канатбая того всё-таки излечили.

Однако на том хорошие новости у Андрея Семёновича и заканчивались. Несмотря на многочисленные опыты с различными реактивами, найти сколько-нибудь действенный метод снятия отпечатков пальцев с предметов и переноса их на бумагу ему так пока и не удалось, а потому большая часть исследованных отпечатков была получена непосредственно от их носителей с помощью типографской краски, да десятка три срисовали с разных предметов изографы. Что ж, эти сложности для меня были ожидаемыми, и вместо огорчения я высказал не просто надежду, а настоящую уверенность в том, что рано или поздно приемлемый метод будет найден, хотя, конечно же, добавил пожелание, чтобы это произошло всё-таки пораньше.

Ещё раз заглянув в отчёт об использовании отпущенных средств, я слегка попенял Андрею Семёновичу на его не вполне уместную скромность и выписал исследователю чек на семьсот рублей, двести из которых объявил платой за его труды, точнее, авансом той платы.

— Кстати, Андрей Семёнович, — с чаем и отчётом мы уже закончили, но хотелось решить ещё один оставшийся вопрос, — а вы не думали, как назовёте метод, над которым столь плодотворно работаете?

— Откровенно говоря, пока не думал, Алексей Филиппович, — пожал Васильков плечами.

— Если я предложу назвать его дактилоскопией, возражать не станете? — с улыбкой спросил я.

— Хм, — факультетский ассистент призадумался. — Дактилоскопия… Да, пожалуй, так будет уместно.

С Васильковым мы на том закончили, я подписал и вручил ему книжку моих «Военных рассказов», а через полчаса уже излагал свои соображения Шаболдину.

Подарки мои Борис Григорьевич оценил. От идеи проверки изменения благосостояния тружеников пера и чернильницы из конторы господина Манькова в восторг пристав ожидаемо не пришёл, однако посчитал её вполне здравой, Куркова к себе вызвал и задачу ему поставил. А вот предложение сообщить Ольге Гуровой о наличии у неё удачливой соперницы в борьбе за внимание, ласку и содержимое кошелька супруга Шаболдину столь же ожидаемо пришлось по душе, да настолько, что он прямо сегодня и пожелал осчастливить Ольгу Кирилловну этим новым для неё знанием.

— Где та девица Букрина живёт, я Ольге Кирилловне, ясное дело, не скажу, да и имени той девицы называть не стану, — усмехнулся пристав, — но велю за Гуровой присмотреть. Мало ли, может, и так уже знает, или Фёдор Захарович сдуру ей скажет… Не хватало нам ещё смертей в этом деле.

Такую предусмотрительность я мог только приветствовать. Договорились, что от Гуровых пристав зайдёт ко мне поделиться впечатлениями, и я вернулся домой.

— Ох, Алексей Филиппович, жаль, что со мною вас не было, — с довольным видом начал Шаболдин, когда нам подали вина.

— Пропустил увлекательное зрелище? — я понимающе ухмыльнулся.

— Ещё какое, Алексей Филиппович, ещё какое! — пристав коротко хохотнул. — Ольга Кирилловна, отдам ей должное, не ругалась, не кричала и никаким иным образом не буйствовала, но лицо у неё было… Не завидую я Фёдору Захаровичу, честное слово, не завидую! Хорошо хоть, присоветовал им обоим защитными артефактами против ядов обзавестись!