Доброе дело

Глава 29. Признания, доказательства и сомнения

В прошлой моей жизни я никаких дневников не вёл. В жизни теперешней мысли об этом меня уже пару раз посещали, но до их исполнения так и не дошло. Однако делать кратенькие записи я всё же привык, чтобы потом, когда состарюсь и засяду за мемуары, не путаться в днях, месяцах и годах. До старости мне, слава Богу, ещё далеко, но заглянуть в те самые записи пришлось — захотелось посмотреть, сколько ещё времени остаётся до назначения судом наследования за Захаром Модестовичем Гуровым по обычаю ввиду отсутствия завещания покойного.

Оставалось чуть больше полутора месяцев. Что ж, раскрыть дело мы за это время наверняка сможем. Конечно, лучше бы поскорее, потому как куда ближе было сейчас Рождество, каковое наступит уже через седмицу с небольшим, и святки хотелось бы провести, как это и полагается добропорядочным людям — в веселии и радости, предаваясь праздничным забавам и приятному общению с роднёй, а не копаясь в подробностях гнусных отравлений и жестоких убийств.

Похоже, те же самые желания владели и Шаболдиным, уж больно круто взялся пристав выводить розыск на последний победный рывок. Меньше двух суток понадобилось Шаболдину, чтобы найти извозчика, отвозившего Алёну Букрину на Нижегородский вокзал, а ещё через час, допросив водителя кобылы и сверив его показания с расписанием поездов, Борис Григорьевич выяснил, что отправилась любовница Фёдора Гурова ни в какой не в Псков, а в самый что ни на есть Нижний Новгород. Тут же в губную управу волжского города улетела телеграмма, а вслед за ней несколько позже отбыл и помощник губного пристава Курков с двумя стражниками. В Минске этот способный малый показал себя более чем неплохо, теперь у него появилась возможность отличиться и в Нижнем.

Брать под стражу самого Фёдора Захаровича Шаболдин пока не спешил, решив подождать до получения известий из Нижнего, а заодно понаблюдать за Гуровым — мало ли, что тот ещё предпримет. Но пока что вёл себя Фёдор Гуров обыкновенно, никуда, кроме как на службу, не ходил, никаких подозрительных действий за пределами дома не совершал, уверившись, должно быть, в прочности своего положения, раз уж губные сразу не взяли его в оборот. Что же, тем сильнее испугается, когда в камеру попадёт, может, с такого перепугу и признается быстрее. Конечно, докажем мы с Шаболдиным причастность Фёдора Захаровича к смерти отца или нет, это ещё большой вопрос, но отравление им жены своей докажем обязательно, и хотя бы за одно это ему ответить перед законом придётся. Ещё, глядишь, Букрина образумится, да и с убийством Шишовой дело решится. То есть от наказания и лишения дворянского состояния никуда господину Гурову теперь не деться, и наследства отцовского ему не видать, потому как лицо, в дворянском сословии не состоящее, наследовать за дворянином не вправе, если речь идёт именно о наследовании по обычаю, а не по завещанию. А о том, чтобы Василий Гуров не слишком от того выиграл, пусть Дворянское собрание заботится.

Тем временем из Нижнего пришла телеграмма от тамошних губных, разыскавших и взявших Алёну Букрину под стражу, а днём позже и от Куркова с докладом о том, что он везёт беглянку в Москву. Так что за неполную седмицу до Рождества Фёдор Гуров и его любовница оказались соседями по одиночным камерам в Елоховской губной управе.

— Я дворянин, и допрашивать меня под заклятием закон дозволяет лишь с моего согласия, коего я не давал! — сразу пошёл на принцип Фёдор Захарович, стоило приставу объявить Гурову, что у него сейчас будут взяты отпечатки пальцев для проведения розыскных действий.

— В предстоящем действии нет никакой магии, — возразил старший исправник Малышев. Да, заведующий Елоховской губной управой пожелал лично присутствовать при первом в истории этого мира дактилоскопировании подозреваемого. — Только естественная наука, что и подтвердят присутствующие здесь доктор магии боярин Левской и магистр медицины господин Васильков. А потому под положения закона, устанавливающие правила допросов под заклятием, взятие отпечатков пальцев не попадает. Ваш отказ, господин Гуров, законных оснований не имеет, и ежели вы продолжите упорствовать, отпечатки у вас возьмут силою.

Столь обстоятельное разъяснение, подкреплённое прямою угрозою, возымело действие и противиться Гуров не стал. Он, конечно, кривился и всем своим видом показывал нам, что до глубины души оскорблён вынужденным подчинением неприкрытому насилию, но всё же Васильков аккуратно снял с него отпечатки, а затем мы вчетвером составили соответствующее написание, каковое и заверили собственноручными подписями, по всей форме запечатлев тем самым исторический момент. Закончив с этим, разошлись кто куда — старший исправник Малышев вернулся к себе в кабинет, чтобы и далее мудро руководить губной управой, факультетский ассистент Васильков прихватил лист со свежими отпечатками Гурова и отправился сличать их со следами на склянке, мы с Шаболдиным двинулись в допросную, куда пристав велел привести Букрину. Начать Шаболдин решил с неё, давая Гурову время как следует помариноваться в ожидании допроса, а Василькову — поработать со свежими «пальчиками».

В фальшивости алиби своего любовника девица Букрина призналась быстро — через неполную минуту после того, как Борис Григорьевич разъяснил ей, что вину Гурова в убийстве супруги докажут целиком и полностью, а потому продолжать приятные встречи с ним она уже не сможет, по крайней мере, ближайшие лет пятнадцать, а затем поинтересовался, что нравится ей больше, точнее, что не нравится меньше — никак не менее трёх лет каторги за соучастие в убийстве, ежели она будет настаивать на прежних своих показаниях, или сто рублей штрафа за лжесвидетельство, не повлекшее за собою тяжких последствий. Да, строго говоря, алиби Гурову Букрина создавала по убийству травницы Шишовой, а не Ольги Гуровой, но тут нам невольно помог сам Фёдор Захарович, не соизволивший сказать любовнице, для чего именно она должна была лжесвидетельствовать. Главное, Алёна Букрина созналась, что в день убийства Шишовой Гуров к ней после службы не приходил, но заранее наказал ей утверждать обратное.

Пролила Алёна Букрина свет и на обстоятельства своего бегства из Москвы. Как мы с приставом и предполагали, совершила она такую попытку по требованию любовника. Отсиживаться в Нижнем Новгороде Фёдор Гуров велел ей до Сретенья. Оно и понятно, как раз к Сретенью суд должен был утвердить наследование за Захаром Гуровым по обычаю.

Устраивать Букриной и Гурову очную ставку Шаболдин пока не посчитал необходимым, оставив её на потом, если вдруг Гуров упрётся. Сам пристав полагал, что прижав Фёдора Захаровича к стенке и заставив сознаться в отравлении супруги, выдавить из него признание ещё в одном убийстве будет уже проще. Я тоже особого смысла в очной ставке любовников не видел, а потому легко с приставом согласился. Допрос самого Гурова представлялся и Шаболдину, и мне делом куда более важным, и на следующий день, как только Васильков вручил приставу заключение о наличии на склянке из-под яда, коим была отравлена Ольга Гурова, отпечатков пальцев её супруга, Борис Григорьевич приказал привести в допросную Фёдора Гурова.

Удостоверившись по установленной форме в личности допрашиваемого, пристав так же по форме объявил Гурову, что все вопросы и ответы, заданные и полученные в ходе допроса, будут записаны и представлены суду. Фёдор Захарович несколько подобрался, но видимое спокойствие всё же сохранил.

— Что никакого самоубийства супруга ваша не совершала и отравили её именно вы, мы знаем, — пристав сразу бросился в атаку. — Но если вы сей же час в том сознаетесь, это будет записано как чистосердечное признание, сделанное по доброй воле, и на суде вам зачтётся.

— Мне не в чем сознаваться, — воспользоваться предложенной возможностью Гуров не пожелал, — я Ольгу не травил.

— Вы же, Фёдор Захарович, помните, что у вас перед водворением в камеру сняли отпечатки пальцев? — вопросил пристав.

— Помню, — Гурова аж передёрнуло от воспоминаний о неприятной и унизительной процедуре.

— С тела супруги вашей отпечатки также снимались, — поведал Шаболдин. — Так вот, на склянке с ядом со столика в будуаре Ольги Кирилловны следы ваших пальцев есть, а её — нет. Склянку ту она в руки не брала, стало быть, и не травилась. Вы супругу отравили, Фёдор Захарович, именно вы!

— Шарлатанство какое-то, — Гуров снова нервозно дёрнулся.

— В оценке судом сего научно установленного явления значение будет иметь мнение присяжных, а никак не ваше, — усмехнулся пристав. — И как люди разумные и ответственные, присяжные, вне всякого сомнения, с должным вниманием прислушаются к магистру медицины и факультетскому ассистенту, чьи выводы основаны на естественнонаучных опытах и закономерностях. Это улика, Фёдор Захарович, улика прямая и неопровержимая.

Какое-то время Фёдор Гуров молчал, предаваясь размышлениям, не иначе как мрачным и тягостным.

— Да, — он наконец решился принять неизбежное. — Это я отравил Ольгу. Она отравила моего отца и должна была умереть такою же смертью.

— Как вам удалось добавить яд ей в вино? — Шаболдин принялся выяснять подробности.

— Не в вино, — невесело усмехнулся Гуров. — В воду. Она разбавляла вино водою, я пил неразбавленное. Вот в графин с водой и подмешал заранее, точно так же, как и она отцу.

Да уж, прямо тебе торжество справедливости по древнейшему принципу равноценного возмездия. Око за око, графин за графин… Но нечего сказать, решение остроумное, отравить перед подачей на стол воду в графине куда легче, чем прямо за столом пытаться добавить яд в бокал. Умён Фёдор Захарович, ничего не скажешь, умён. Этот бы ум на добрые дела применить…

— Что ж, Фёдор Захарович, хорошо, что вы не стали упорствовать, — миролюбиво сказал пристав. — Признание ваше, пусть и совершённое под давлением улик, судья, полагаю, тоже примет во внимание. Теперь расскажите, чем провинилась перед вами травница Марфа Шишова? Тем, что приготовила яд для вашего отца?

— Не понимаю вашего вопроса, — растерянность Гурова смотрелась наигранной. — Я же у Алёны в тот вечер был, вы сами в том и удостоверились!

— Алёна Букрина отправляться на каторгу за соучастие в убийстве не пожелала, — сухо сказал Шаболдин, — и показала, что лжесвидетельствовала по вашему наущению. Не были вы у неё в тот вечер, Фёдор Захарович. Вы Шишову убивали.

— Вы, господин пристав, поступаете бесчестно! — убедительно изобразить возмущение у Гурова получилось тоже не очень. — Хотите испугать меня и заставить взять на себя неведомо чью вину! Я вам не верю!

— И почему же? — весело поинтересовался Шаболдин.

— Потому что Алёны и в Москве нет! — а вот торжество в голосе Гурова было, похоже, вполне настоящим. — В Псков к родне она уехала!

— Ну, не в Псков, положим, а в Нижний Новгород… — при этих словах Шаболдина Гуров явственно помрачнел. — Впрочем, Фёдор Захарович, сами сейчас и убедитесь. Фомин! — повысил пристав голос. — Букрину сюда! — приказал он вошедшему в допросную уряднику.