Шальная звезда Алёшки Розума

* * *

Императрица запретила Елизавете брать с собой весь двор, ограничив штат десятком человек, и бо́льшая часть её людей принуждена была остаться в Москве. В Александрову слободу со своей госпожой отправились лишь самые близкие — Мавра Чепилева, Прасковья Нарышкина и ещё почему-то недавно появившаяся новая фрейлина — Анна Маслова, родственница братьев Воронцовых. Анну взяли на место старшей Прасковьиной сестры, Анастасии, которая через две недели выходила замуж и потому от службы при дворе увольнялась.

Из мужчин в слободу поехали Шуваловы, Воронцовы, Григорьевы, медикус Лесток и Алёшка. Всем им было запрещено без разрешения императрицы покидать новое место пребывания, устраивать шумные увеселения, а также принимать у себя каких-либо гостей, за исключением близких родственников.

Выехали на Троицу — отстояли праздничную обедню, после службы Елизавета по обыкновению угостила у себя в саду крестьян: бабам раздала по пирогу, мужикам — по чарке хлебного вина. А после обеда обоз, гружённый посудой, мебелью и прочим скарбом, тронулся в путь.

Двигались подводы медленно и к ночи доехали только до деревни Долгинино, что отстояла от Покровского вёрст на двадцать с небольшим. Останавливаться на постоялом дворе Елизавета не пожелала, заявив, что ненавидит тараканов. Погода была чудесная — вечер наплывал тёплый, ясный, и лагерь разбили прямо на лугу за деревней.

Поужинали взятыми в дорогу пирогами и до полуночи сидели возле костра. Мавра с Елизаветой затеяли петь песни, остальные кто подпевал, кто просто слушал.

— А вы отчего не поёте, Алексей Григорич? — спросила Мавра, заметив, что Алёшка слушает молча.

— Я ваших песен не знаю. — Он улыбнулся смущённо. — Токмо слушать могу.

— Так пойте свои, а мы внимать станем, — предложила Елизавета. В отсветах костра её лицо казалось старше и строже, но оставалось не менее прекрасным.

— Ой, чий то кінь стоїть,

Що сива грывонька.

Сподобалася мені,

Тая дівчинонька… — запел Алёшка.

Голос, мощный, широкий, как Днепр ранней весной, прокатился над лугом, теряясь среди берёз на дальнем взгорке. На миг показалось, что он в родных Лемешах, поехал с хлопцами в ночное и теперь сидит у костра, слушая, как трещат в огне смолистые сучья. Бродят рядом стреноженные кони, фыркают, прядают чуткими ушами, и песня льётся, звучная, распевная, полная солнца, летнего зноя и полынного аромата. На несколько мгновений он закрыл глаза, вспоминая далёкую родину, низкое летнее небо с россыпями звёзд и шелест старого платана, под которым обычно они, мальчишки, разводили костёр.

— Не так та дівчина,

Як біле личенько.

Подай же, гарная,

Ты менэ рученьку.

Как же он любил петь! Пел с раннего детства, за любым делом и во время отдыха. Пел, как дышал — легко и свободно, голос сам схватывал незнакомую мелодию, переливался, точно ручей по камням…

Открыв глаза, он увидел, что все взгляды устремлены на него — на лицах дам светилось восхищение, даже у насмешливой Мавры и в глазах скромницы-Прасковьи, а в загадочном мерцании Елизаветиных очей ему почудилось нечто особенное, словно она вдруг стала неизмеримо ближе. И Алёшка сам не понял, как так получилось — все сидящие возле костра словно растворились в ночной духмяной темноте, осталась лишь одна Елизавета, смотревшая на него со странным интересом, и последний куплет он пропел, напряжённо глядя ей в глаза:

— Кохання-кохання

З вечора до рання.

Яко сонечко зійде

Кохання відійде.

— Красивые у вас песни, Алексей Григорич, — проговорила она с улыбкой, когда последний звук Алёшкиного голоса погас где-то вдали и все словно очнулись, зашевелились — дамы принялись восхищаться, мужчины насупились, и только Александр Шувалов весело заговорил, что таким голосищем колокол-благовестник заглушить можно.

Когда мужчины разлеглись на траве, а дамы разместились в карете, Алёшка ещё долго не мог заснуть, лёжа рядом с одной из повозок — глядел в высокое чёрно-бархатное небо, слушал пение цикад и по-обыкновению заново проживал весь сегодняшний день. Как старатель-златодобытчик собирает по крупинкам драгоценный золотой песок, Алёшка собирал в душе свои воспоминания, каждый взгляд, каждую улыбку, каждое слово, сказанное ею. Елизаветой.

Следующие двое суток провели в пути. К вечеру пошёл дождь, который моросил и весь следующий день, так что ночевать пришлось всё-таки на постоялом дворе. Алёшка сразу ушёл на сеновал, где прекрасно выспался. Правда, посреди ночи, кряхтя и шёпотом ругаясь, на сенник залез младший Шувалов.

— Клопов там — как блох на медведе! — пожаловался он, яростно почёсываясь. — К утру до костей обгложут. Я уж тут с тобой переночую.

В Александрову слободу прибыли во вторник ближе к ночи, все изрядно уставшие, особенно дамы. Посад тонул в хмурой дымке ненастного вечера, и первыми навстречу путникам выступили стены старинного Александровского кремля, расположенного на другом берегу неширокой речки Серой. Из-за них выглядывали постройки Свято-Успенского женского монастыря, что уже около ста лет находился на территории крепости. Отчего-то Алёшке монастырь не понравился — от стен его дышало не покоем и святостью, а какой-то стылой жутью и безысходной тоской[89]. Не должно так быть в святом месте.

Само село растянулось против монастыря на соседнем берегу. По виду жители не бедствовали — избы стояли справные, иные на каменном подклете. Дворец высился чуть в стороне, ближе к крутому берегу Серой, который здесь именовали Царёвой горой ещё с тех времён, когда там стоял терем царя Фёдора Алексеевича. Тот за полсотни лет обветшал, покосился, а недавний пожар довершил дело — развалины, поросшие крапивой и лопухами, и сейчас ещё можно было найти на задворках служб, за конюшнями, сенными и каретными сараями и избами прислуги.

Елизаветин дворец выходил окнами на единственную посадскую площадь, вокруг которой ютилось поселение. Был он в одно жильё[90], но на высоком каменном подклете и состоял из трёх отдельных строений. В центральной части располагались парадный трапезный зал, бывшая государева «Престольная палата», что ныне играла роль гостиной, и «Крестовая палата», в которой и теперь находилась молельня. Предваряли центральную часть обширные передние сени с огромной голландской печью в изразцах.

От этих парадных апартаментов двумя крылами в разные стороны расходились жилые хоромы. В правом крыле — «царицыных палатах» — расположилась Елизавета со своими дамами, в левом — бывших «государевых палатах» — мужчины. К каждому пристрою, как и к центральной части вёл отдельный вход со своим «красным крыльцом». Однако в оба крыла можно было попасть и из сеней центральной постройки.

В нижней части дворца, под «палатами» находился подклет — ещё один невысокий этаж, наполовину заглублённый в землю. Там располагались все хозяйственные помещения — кладовые, поварня, прачечная и каморы комнатной прислуги. Из подклета топились все дворцовые печи, из него же, пройдя узкими коридорами, можно было попасть через небольшие, спрятанные в укромных углах дверцы в любую из горниц верхнего «барского» этажа. Это было устроено для того, чтобы прислуга не ходила парадными комнатами и не путалась у господ под ногами.

Алёшку поселили в одной из горниц левого крыла, небольшой, но светлой. Из окон виднелся кусок заросшего старого сада, купол Рождественской церкви, колокольня и часть старинного погоста, где уж давно никого не хоронили.

Несколько дней все обустраивались на новом месте, а потом жизнь вошла в прежнюю размеренную колею — утренняя служба в соседней церкви, охота или выезд на прогулку, катание на лодках. Несколько раз наведались в знаменитые царские «кобыльи конюшни[91]», где ещё со времён Елизаветиного деда[92] разводили лучших в России лошадей.

После ужина обычно играли в карты или устраивали музыкальные представления. Прасковья Нарышкина неплохо музицировала на клавикордах, Мавра, Елизавета и Данила Григорьев пели, Алёшка и пел, и играл на бандуре. Очень скоро он выучил все любимые Елизаветой русские песни и теперь часто солировал на этих домашних концертах к видимой досаде Данилы — до Алёшкиного появления тот был единственным из мужчин двора, кто вокалировал вполне прилично.

По вечерам, когда публика разбредалась по своим горницам, Алёшка уходил в сад или в беседку на Царёвой горе, где с косогора к берегу Серой вела старая лесенка с шаткими перильцами. Но чаще всего являлся под окна Елизаветиных комнат и подолгу глядел на тени, мелькавшие по портьерам, а иногда слушал её протяжные, полные тоски песни.

Елизавета волновала его. И если сперва, в самом начале знакомства, он глядел на неё, как на нечто недосягаемое, почти неземное, теперь, живя под одной крышей, Алёшка видел уже не небожительницу, а женщину из плоти и крови: слышал сплетни, становился свидетелем совершенно земных поступков. Романтичный образ, окутанный сияющей дымкой, таял, уступал место другой Елизавете — живой, тёплой, настоящей. Это превращение пугало Алёшку, поскольку невольно позволяло мечтать о невозможном.

---------------------

[89] Когда-то в шестнадцатом веке в Александровой слободе находилась опричная столица Ивана Грозного. Там, в Александровском кремле, где с середины семнадцатого века расположен женский Свято-Успенский монастырь, царь вершил жестокие расправы, пытал и казнил.

[90] в один этаж

[91] Кобыльи конюшни — конезавод.

[92] Речь о царе Алексее Михайловиче Романове.