Сын Яздона

IV

В доме епископа, хотя вроде бы плотно был закрыт и охраняем, хоть чужих легко не пропускали в него, хоть живущим в нём было наказано молчание, а предателей никто выследить не мог, – однако, когда что-нибудь случалось, тайны в себе не хранил. Новости оттуда быстро расходились по городу и по свету.

Самые верные слуги епископа, иногда задетые каким-то страхом, беспокойством, огорчением, роптали между собой, порой слух вполголоса выносили из дома. Поначалу этим чудовищным вестям о жизни Павла не верили, потому что никогда никто о подобном пастыре в столице не помнил и не слышал о таком, – наконец эти выходки стали явными, нельзя их было отрицать. Заключение в тюрьму каноников, собирающихся с жалобой в Рим, было явным насилием, и хотя доверенные епископа объясняли его тем, что люди были безумные, помешенные, их слишком хорошо знали, чтобы этому верить.

Вскоре узнали, в каком суровом заключении их держали, и что один из них умер, и хотя ночью его похоронили без всякого обряда и колоколов, дошло это до семьи, и даже в замок к князю.

Умерший, набожный капеллан, был хорошим знакомым княгини Кинги, которая его оплакивала. Князь Болеслав тоже его жалел.

Остальные узники молились, не сдаваясь, терпели, умирали с голоду, а когда Вит их уговаривал, чтобы сдались и просили прощения, отвечать не хотели. Епископ, которому это доносили, был ещё больше разгневан.

Он постоянно повторял:

– Пусть подыхают! Пусть подыхают!

Каноник Янко, настоящий мученик, даже никогда не жаловался, не говорил ни о чём стражникам. На этого, как на предводителя, Павел больше других злился и гневался. Но узник имел силу, данную не всем, вельможный дух в себе, так, что мог даже не показывать, что страдал. Хорошо подобранные палачи, безжалостные, как звери, глядя на них, чувствовали какую-то тревога, не понимали нечеловеческой стойкости, этого спокойствия и ясности на лице.

Другие узники, хоть меньше имели стойкости, послабее, не просили также – сдаться не хотели. Вит навещал их с деланным состраданием, уговаривая, чтобы просили прощения у пастыря, – не отвечали ему.

Когда он изводил Янко настойчивостью, тот спокойно и мягко упрекал его в том, что он взял на себя обязанности палача и мучителя.

Когда эти бедняги сидели взаперти, луминарий капитула, старый ксендз Якоб из Скажешова, как сам себе предсказал заранее, угас благочестиво смертью праведников. Епископ чувствовал в нём недруга, его учёность и благочестие были ему упрёком; он вздохнул свободней, когда узнал о его смерти.

Однажды вечером старец почувствовал слабость, позвал своего исповедника, просил его о последнем помазании, спокойно с ним поговорил и пошёл спать в обычный час. Казалось, что лекарство души и телу возвращало силу.

С утра, когда старый слуга вошёл в комнатку, нашёл его уже стоящим на коленях при ложе, когда читал утренние молитвы. Только его голова была опущена на руки, как если бы уснул, уставший. Но когда время было к полудню, а он не двигался, беспокойный слуга дал знать ксендзам; те, прибыв, застали его уже остывшим, без жизни.

Смерть, должно быть, наступила ещё ночью. Для капитула эта утрата была невосполнимой, для епископа – тайная радость. На его место сразу посадил одного из своих.

Об этой смерти донесли ксендзу Янку, он заплакал, помолился, и хотя в нём потерял опекуна и отца, – не был сломлен.

Так продолжалось до весны, продолжалось до лета. Епископ горел бессильной злобой, а, потеряв уже надежду преодолеть их сопротивление, приказал тайно Виту, якобы без его ведома, тех, что послабее выпускать, дать им сбежать.

Открывали двери, якобы неосторожно, стражники уходили, никто не запрещал вернуть свободу, поэтому они возвратились в свои кельи.

Остался только ксендз Янко и с ним двое самых стойких, к которым Павел имел самое сильное предубеждение, неумолимую ненависть. Окна их камеры выходили во двор. Не один раз ксендз Павел, проходя или проезжая по дороге, слышал их, поющих набожные песни. Эти голоса заново пробуждали в нём гнев, были как бы упрёком насилия.

Он кричал тогда ксендзу Шчепану:

– Пусть подыхают набожные канторы! Вскоре у них этого красивого голоса не хватит.

Тем временем над головой дерзкого собиралась буря. Разными дорогами доходили о нём и его роскоши вести до Рима; архиепископ Гнезненский увещевал, чтобы очистился и объяснился. Он на это гордо отвечал, что никакой вины не чувствовал, отрицал права архиепископа вмешиваться в свои дела.

Князя Болеслава постоянно уговаривали, чтобы он этому распутству и необуздонности положил конец. Особенно непримиримо выступали против епископа оба Топорчика.

Возмущение действительно было великое, роптало низшее духовенство, а что хуже, некоторые подражали пастырю. Он же, чем дольше оставался безнаказанным, тем становился более наглым, ничего не скрывая.

Бета царила над ним, делала что хотела, решалась на всё.

Видели её без вуали в окнах дома, выезжающую в каретах, кони которых и люди были епископа, как она. Знал её уже весь город и показывали пальцами. Выезжала и ходила, возмущая достойных женщин, в конце концов даже на в Вавельский костёл начала ходить, нарядная, протискиваясь к самой решётки и обращая на себя взгляды.

Старший из Топорчиков, Жегота, неустанно искушал князя Болеслава, чтобы грешника прямо приказал схватить, запереть в каком-нибудь замке и послал в Рим отчёт, для чего это сделал.

Легко было послать одного из монахов основанного князем Болеславом монастыря св. Франциска или св. Доминика, как менее зависисых от власти епископа, потому что эти ордена оставались под непосредственной папской властью.

Когда его в этом убеждали, набожный Болеслав, во всём колеблющийся и с тревогой на совести, вздыхал, жаловался, но покуситься на пастыря, на которого права не имел никто, кроме римской столицы, не решался.

Он готов был послать жалобу, самостоятельно посадить его в темницу не хотел. В таком случае, виновен был епископ, или нет, ему грозили проклятье и интердикт. Смиренный по отношению к костёлу, послушный его сын, князь даже слышать не хотел, когда Топорчики вместе с другими уговаривали его выступить смелее.

Возмущение землевладельцев и духовенства в конце концов стало таким явным, что Болеслав начал колебаться. От него все требовали, чтобы разрешил землевладельцев спасать костёл, если сам не хочет выступить.

Возмущение с каждым днём росло, духовенство также несло убытки, потому что казной капитула и епископской Павел распоряжался как своей собственностью, расточая доходы, обменивая земли, самовольно раздавая земли.

Болеслав плакал над этим, но выступить в одиночку не чувствовал в себе сил. Княгиня Кинга смущалась и молилась.

Топорчики, люди храбрые, привыкшие прокладывать силой свою волю, уверенные в том, что за ними стоит духовенство, а то, что намеревались сделать, предпринимали для блага костёла, не уставали уговаривать князя, явно разглашая, что готовы взять это на свои руки и совершить.

Прошёл целый год, начался друой, а епископ не только не изменил режима жизни, но всё меньше его скрывал.

Он хорошо знал, что на Вавеле в благочестивом панском замке плохо на него смотрели, что Кинга, святая пани, избегала встречи с ним, что Болеслав избегал его и закрывался от него; поэтому им назло он рвался в замок, ломился, просиживал, начинал долгие разговоры, кусал в них безоружного пана, безжалостно злоупотребляя своей силой.

Люди, обнаглевшие по примеру пана, подражали ему и позволяли себе в городах, в деревнях безнаказанно терроризировать кметов и землевладельцев.

С Топорчиками, ненависть которых к Павлу была известна, военный двор епископа несколько раз так сталкивался, что доходило до кровопролития. Те, имея всегда преобладжающую силу, людям Павла докучали.

С князем, хоть до открытой войны не дошло, были отношения хуже, чем война, потому что была растущая неприязнь, заметная на каждом шагу, поджидающая только минуты и возможности для вспышки.

Что только делалось на Вавеле, говорилось, планировалось, епископу было солью в глазу. Он громко говорил, что этих онемеченный Пястов следовало выгнать прочь, а более здоровых искать на их место. И то пришлось ему не по вкусу, когда Болеслав своим преемником заранее назначил куявского Лешека, по волосам называемого Чёрным, племянника.

Он гневался на то, что в этом не просили его совета. Лешек по крови от отца Казимира обещал быть храбрым рыцарем, но было правдой, что воспитывался по-немецки, одевался на их манер и охотно окружал себя немцами. Епископ мечтал о преемнике со своей руки, наверное, о ком-нибудь из мазуров, поэтому заранее клялся, что Чёрного к правлению не допустит.

Эти угрозы никому не были тайной, но не много на них обращали внимания.

Приведённый из Куявии Лешек, торжественно провозглашённый приёмным сыном и наследником, женился в Вавеле на Грифине Ростиславовне, русской княжне. В замке состоялась свадьба с праздничными обрядами, с большим великолепием.

Епископ громко угрожал, а в то время, когда прибыл Стефан, король Венгерский, он едва показался в замке, пренебрегая Болеславом, издевательски отзываясь о Лешеке.

Он ездил во Вроцлав, в Силезию, в Мазовию, а Топорчики утверждали, что замышлял какое-нибудь предательство и устраивал заговоры. Иногда эти его поездки продолжались долго. Тогда ехала за ним в крытой повозке Бета, останавливалась там, где он был, или неподалёку от него.

Топорчики, обо всём осведомлённые, угрожали, что это недолго будет продолжаться, а у епископа объявили наоборот, что непутёвых князей Павел вскоре посадит в тюрьму и найдёт таких людей, которые ему в этом помогут.

Возвратившись из последней своей таинственной экспедиции в Краков, епископ, когда, как обычно, просил позвать Вита, которому поручил охрану узников, не скоро его дождался.

Полкоза приплёлся к нему, обвязанный бинтами, хромая, с палкой, и когда Павел приветствовал его бранью, он признался, что, несмотря на его бдительность, во время отсутствия епископа, на двор напали и узников из темницы освободили.

Вит клялся, что защищался до последнего, что его секли, топтали ногами, едва живого бросили во двор. Рассказал, что это было дело Топорчиков, и что с освобождёнными они ушли прямо в Балицы и до сих пор там оставались.

Епископ, неудержимый в своём гневе, услышав о том, начал метаться, словно сразу хотел сесть на коня, гнать на Балицу и отбить узников. После раздумья, однако, он прогнал Вита прочь и – ничего не предпринял.

Только на следующий день он поехал в замок и в таком настроении, что слуги боялись, как бы каким дерзким выступлением против князя он не подверг себя опасности.

Встретившись в прихожей замка с ненавистными Топорчиками, которые специально, может, попались ему на пути, он ворвался в комнаты князя такой гневный, что Болеслав испугался грозного облика.

Никогда Павел не щадил князя, не оказывал ему послушания. Как пастырь и духовное лицо, он чувствовал себя равным ему, вовсе его не боялся, он знал, что светская власть не может над ним ничего, а слишком хорошо знал Болеслава, чтобы его даже в мысли этой подозревать. Бывали в то время примеры посягательства правителей на духовенство, но всегда они несли за это наказание. Поскольку Рим защищал своих слуг.