Сын Яздона

Однако, прежде чем всех забрали и связали, прежде чем насилие было совершенно, стражники свалили половину столов, комнату забросали посудой, едой, залили вином, поцарапали пол. Через открытые двери вбежала свора псов, жадно хватая остатки еды.

Среди этого замешательства времени прошло достаточно, епископ Павел сидел, смеялся, подстрекал, наказывал паробкам, чтобы узников, не жалея, стегали. Те верёвками, которые оставались у них в руках, били пленников по плечам и головам.

Некоторые падали, тащили их по полу. Так, наконец, собрали всех, а из-под поваленных столов, смеясь, выскочили слуги, которые по поручению и приказу епископа кололи каноников в ноги, чтобы сделать их безумными.

Затем начали собирать осколки, посуду, вытирать пол, заново его посыпать и приводить комнату в порядок, потому что на этом епископское пиршество не должно было закончиться…

Это было только вступление к нему.

Со злобной улыбкой обернувшись к своим, Павел крикнул:

– Ну, теперь уже мы можем спокойно поесть, когда избавились от помешенных!

Некоторые из приближённых смеялись во всё горло, но в душе не один задрожал, думая, что такая же судьба может постичь и его. Подделывали всёлость, которой никто не имел в себе. Епископ мог это угадать, потому что приказал наливать подчашему, а сам, один за другим осушая кубок, давал хороший пример.

Царящий в сенях шум, когда вытаскивали и связывали пленников, постепенно начал смолкать. Румяные мальчики с длинными волосами, с фиглярными улыбками на губах, крутились, прислуживая, приносили новые миски, но разговор, прерванный так трагично, заново завязаться не мог, хоть все были в близком кругу и ничто свободно распустить язык не запрещало.

После смерти Верханца Павел, который нуждался в такой правой руке, а скорее в такой anima damnata, каким был покойный, выбрал себе дальнего родственника, который, подлостью и распутством потеряв всё, два раза осуждённый на смерть, притулился, почти умирая с голода.

Звали его Вит Полкоза, немолодой уже был, от прошлой жизни носил памятку на одной руке, на которой уже ни одного пальца не было. Справлялся оставшимися фалангами. Нос также имел наполовину раздробленный, не в бою, а в корчме, когда его однажды пьяного холопы избили до полусмерти.

Этот Вит, которому ничего не стоило исполнить любой приказ, лишь бы ему от этого было хорошо, уверенный в безнаказанности, а в случае проступка под угрозой тюрьмы, служил епископу, заменяя Верханца. Служил ему как пёс, который не смотрит, на что и на кого лаять.

Ему было поручено вытащить пленников, запереть и поставить около них стражу.

Исполнив это, он появился, уже хорошо напившийся и тем более дерзкий, постоял на пороге, дал знак, а потом сразу на своё место у двери сел. Ни у кого не было желания разговаривать, ему подобало всех развеселить.

Таким образом, зная, что пану больше нравится, он начал:

– На Вавеле все городские каменщики на износ работают.

Пани княгиня приказала разделить стеной дворец на две части, чтобы два пола отделить друг от друга и не подвергать их искушению. Тогда в замке будут два монастыря, чем хвалится её милость.

– И очень! – отозвался епископ злобно. – Князь Болеслав, видя других, наслаждающихся доброй дружбой с женщинами, вероятно, сам захотел бы другой жизни.

– Идёт к тому, – рассмеялся ксендз Шчепан, – что Пясты хотят умереть без наследника. Начало этому положила княгиня Ядвига, отсадив от себя Бородатого, а наша пани направляется по их тропе.

– В самом деле, даже от естественного умножения своего рода воздерживаются, – добавил насмешливо епископ. – У нас их всё-таки достаточно, и чересчур… Один хороший стоил бы этой кучи…

Из-за угла стола выступило смеющееся лицо с прищуренными глазками ксендза Квоки. Носил он это прозвище, под которым его все знали, хотя имел другие родовые имена. Оно досталось ему в награду оттого, что много говорил и на дворе епископа других забавлял.

– Ну что же! – сказал он. – Если бы ваша милость разрешили, для того, чтобы сделать пиршество набожным, как надлежит особам духовного сана, мы на нём могли бы напевать Пястовскую литанию.

Другие от одного упоминания о ней уже начинали смеяться. Епископ вовсе не препятствовал.

Кубки, поспешно наливаемые по кругу подчашим и выпиваемые не мешкая, хорошо приготовили умы к этой насмешливой песне, автором которой был ксендз Квока.

– Нашу литанию! Литанию! – воскликнули из-за стола. – Споём.

Ксендз Квока вылез немного из-за угла, сделал набожную и смешную мину, стиснул руки и громко, церковным образом запел.

– Болеслав Чистый!

– Очисти нас! – отвечали ему хором.

– Благочестивый Болеслав Одоничевич!

– Молись за нас!

– Болеслав Сильный, Зеймовита сын!

– Завоюй нас, если можешь!

– Это бы пригодилось, – вставил епископ.

Тем временем они пели дальше, смеясь и выкрикивая.

– Болеслав Рогатый!

– Не бодай нас ими! – отвечали.

– Если бы ты дал нам сюда своего скрипача, – пробурчал Вит, – тот бы пригодился.

– Малюсенький Болеслав, сын Лысого! – пел Квока.

– Расти постепенно…

– Конрад Черский…

– Не мути нам воду…

– Клеха Конрад Глоговский!

– Женись, раз вылез…

– Конрад Силезский…

– Сиди дома спокойно…

Почти каждый ответ сопровождал всё более буйный смех.

– Братья Пжемыславы и Генрих!

– Пейте пиво Свидницкое!

– На наше кислое не приходите! – добавили другие.

– Хоть бы к нам заглянули, – пробормотал епископ, – не было бы нам с ними хуже, чем сейчас.

– Лешек Чёрный, сын отца сварливого…

– Сиди дома, сиди дома!

– А тут как раз хочет нам на шею дать Болько, не надеясь на потомство, – сказал епископ, – но не сумеет этого!

– Казимир Опольский…

– Расти здоровым!

– Пшемко Познаньский.

– Сиди в своей норе.

– Влодка Куявский, – пел ксендз Квока.

– А когда же им конец будет? – спросил ксендз Павел. – Ты не всех ещё высыпал Пястовичей?

– О, нет! – ответил шут. – Ещё Зеймовита мы имеем на последнюю порцию… а тех в Куявиии и Мазовии десяток.

Смех и разговоры заглушили окончание литании.

– Их достаточно! – говорил автор литании. – Нам не нужно опасатья, что их нам не хватит.

– А это наше несчастье, – подхватил громко епископ. – Всё это почти онемечилось. Есть карлики и недотёпы! Одних жёны держат на поясках, других любовницы. Защищать от татар нас некому, а между собой грызться, биться, сажать в тюрьму, калечить друг друга – предостаточно!

– Святая правда, – добросил ксендз Шчепан, – что если бы мы не имели одной нашей головы в пастыре Гнезненском и силы в епископах, эти края раздробились бы на куски и немцы постепенно бы их проглотили.

При воспоминании об архиепископе Гнезненском по лицу Павла прошлась тень.

– Гнезно! Гнезно! – воскликнул он. – Он в костёле нами командует больше устаревшим обычаем, чем законом.

Моё епископство имело власть, которую из-за медлительности потеряло. Там себе митрополию присвоили. Краков был и должен стать главой этих земель, а епископ его стоять самым первым.

Ему громко поддакивали.

– О! Да, да! Так по-Божьему быть должно.

– И так когда-нибудь ещё будет, – прибавил епископ, – когда мы о том постараемся.

По углам начались более весёлые разговоры. Вит воспользовался этим и потихоньку, хорошо выпивши, поэтому тем более смелый, приступил к своему пану. Он воспользовался свободой этого дня и влил в себя больше, чем когда-либо, но мог также много снести, и пока стоял, никогда сознательности не терял, только когда ложился в кровать, был бесчувственной колодой.

Высмеивая епископа, он подошёл к его уху с рассказом о заключённых в тюрьму ксендзах, как их разместил, запер и кого поставил на страже. Потом ещё тише начал разводить жалобы на Топорчиков, на княжеский двор, Вавель и разнообразных врагов милостивейшего пана. Получил в конце кислый ответ, потому что епископ не хотел, чтобы его подозревали в том, что его кто-либо волнует или мог показаться грозным.

А когда он упирался со своими донесениями, придавая им большое значение, в конце концов пробудил гнев в епископе, который его бранью отправил, и Вит ушёл.

Когда это происходило на одном конце стола, пиршество продолжалось всё более весёлое и шумное. После той насмешливой Пястовской литании ксендз Квока начал загадывать загадки и напевать песенки. Расходился смех, сделался ужасный шум.

Квока пел:

Inter Prandium – Silentium,
Stridor dentium,
Rumor bibentium,
Vox clamantium…
Vociferatio amentium…

Кто-то другой вполголоса запел:

Quid iuvat aeternitas…
Nominis – amare
Nisi terrae filias
Licet et potare!

Но продолжение замерло в закрытых ладонью устах…

По углам и более смелые напевы передавали друг другу на ухо.

Была большая свобода. Епископ рад не рад разрешал, потому что именно этим привязывал к себе. Его любимцам всё было дозволено, но за это должны были слушать, не ворча, и выполнять всевозможные приказы.

Вино почти позволяло забыть о трагическом начале пиршества. Избавились от людей, которые были живым упрёком для них. Епископ, хотя строил из себя весёлого, был беспокоен и раздражён, кричал и отгонял Вита, совещался потихоньку с ксендзем Шчепаном, бормотал сам с собой.

Едва одного отпустил, позвал другого.

– Смотреть, – повторил он Виту, – чтобы кто-нибудь из связанных не вырвался. Они имеют тут знакомых, а может, и приятелей, глупые стражники готовы дать запугать себя или захватить… Стеречь их как зеницу ока! Если бы кто-нибудь смирился, просил, требовал свободы, дать мне знать. И с голоду пусть умирают, раз им мученичества хотелось. Оговаривали меня, что посты нарушаю, пусть за меня на сухом хлебе искупают!

Пиршество протянулось допоздна, но епископ не выдержал до конца. Некоторые из каноников, положив головы на руки, спали, другие, опёршись о стену, с закрытыми глазами и открытыми ртами, дремали и храпели; наконец иные, забыв свой сан, рассказывали мерзкие и грубые шутки.

Чужих не было, поэтому могли позволить себе, а ксендз Шчепан бдил, чтобы их в сумерках с фонарями проводили домой.

Когда епископ встал на следующий день, а Вит пришёл к нему с новостями, первое его слово было:

– Что там мои голубки? Как ночь в новом гнезде провели?

Более трезвый теперь Полкоза качал головой, был хмурый.

– Люди крепкие, – сказал он, – хоть бы кто-нибудь пискнул. Молятся.

– Они смягчатся! – сказал епископ. – Помни мне! Хлеб и вода.

– Знаю, и хлеб дал заплесневелый и воду смердящую, – добавил Вит. – Сделаем, что прикажете, лишь бы мне туда к ним не ходить.

– Почему? – спросил Павел.

– Не знаю почему, страшно мне становится, когда их вижу, – сказал Вит. – Не привык я ничего бояться, ни крови, ни стона, но с людьми, что не жалуются и молятся…

Епископ смерил его суровыми глазами.

– И ты сделался бабой! – пробормотал он.

Затем подошёл ксендз Шчепан, который также должен был знать об узниках. Неспокойный епископ сразу спросил о них – и не получил ответа. Повторил вопрос.

– Нужно больше времени, – отпарировал прибывший, – прежде чем их сопротивление сломится. Сдадутся, хоть, наверное, и небыстро.