Сын Яздона

– А! Так плохо не будет, отец мой, – отпарировал ксендз Янко, – всё-таки найдётся кто-нибудь, кто меня заменит.

Старичок, которому хотелось плакать, повторил с болью:

– Мои кодексы! Miserere Domine! Miserere!

Каноник Янко поцеловал его в плечо; не говорил ничего, но ему казалось ребячеством думать о кодексах и декреталиях, когда костёл горел.

Назавтра после этого совещания, привыкший к таким вещам посол, наряженный, румяный, весёлый, развязный ксендз Шчепан появился у ксендза Якоба, правая рука епископа, доверенное лицо и ревностный защитник.

Лицо имел на удивление весёлое, как будто на свете никакого повода для беспокойства не было.

– Ну что, ксендз прелат, – воскликнул он громко, целуя его в плечо, – как здоровье? Ксендз-епископ о нём заботливо спрашивает.

Старик искоса поглядел, как бы хотел сказать: «Откуда же эта милость?» И сказал коротко:

– Догораю! О здоровье не спрашивайте там, где едва капелька жизни.

– Хо! Хо! – прервал ксендз Шчепан. – Так вы уже десятки лет говорите, но увянете и переживёте нас, молодых!

Ксендз Якоб дал знак рукой.

– Ксендз-епископ приглашает вас на завтрашний день к столу, – докончил прибывший. – Он знает, что не все к нему расположены, но, без разбора, вызывает весь капитул. Велел вас пригласить.

– Но я и с палкой не могу! – отпарировал Якоб. – Не могу, никоим образом.

– А вы должны быть! – поспешно начал Шчепан. – Нужно однажды в капитуле навести порядок. Ксендз-епископ имеет много недовольных, его обкладывают ужасной клеветой. Делают его распутником, насильником, убийцей.

Старец снова искоса поглядел.

– Это клевета! Клевета негодяев! – продолжал прибывший. – Мы все несвятые, но опять же не такие проклятые, как разглашают. Монашка убежала из монастыря? Разве эта первая? Затем возложили на епископа, что он её выкрал. Пусть докажут. На охоте убили его любимого слугу, а разглашают, что епископ его прикончил! Где злые языки распускаются, конца нет. Дальше уже не знаю, что на него выдумают.

Ксендз якоб молчал.

Прибывший с приглашением, может, говорил бы дольше, но, увидев, что старец машинально переворачивает страницы книги, лежащей перед ним, и, кажется, мало его слушает, собрался прощаться.

– Будете у епископа? – спросил он.

– Вы знаете, что я в эту зимнюю пору ни на шаг от избы не отхожу, – отвечал ксендз Якоб сухо.

После ухода посла старик сразу начал молиться с тем равнодушием ко всему земному, которое в преклонном возрасте, когда человек становится чуждым свету, свидетельствует равно о надорванных силах, как о спокойствии духа.

Эта прерываемая размышлением молитва продолжалась около часа, когда кто-то постучал в дверь, и вошёл каноник Янко, как всегда сильно взволнованный.

– Что-то новое, – сказал он на пороге, – ксендз-епископ всех нас, врагов своих, соизволил пригласить на обед. Послы бегают во все стороны, уговаривая, чтобы мы шли.

– А вы? – спросил старичок.

– Ну а вы? – повторил ксендз Янко.

Хозяин за весь ответ высунул свою опухшую, обёрнутую мехом ногу.

– Я пойду! – воскликнул решительно Янко. – Да, пойду!

Нужно иметь мужество, чтобы давать напрямик и всегда правдивые свидетельства! Легко жаловаться и ругать за глаза – пришла пора стать с глазу на глаз! Пойду!

Ксендз Якоб вздохнул.

– Будьте бдительны, – шепнул он очень тихо. – Одно из двух; хотите жаловаться в Риме, зачем ему в руки даётесь? Что будет, когда вас там прикажет схватить и бросить в тюрьму?

– Не может быть! Не покусится! Не посмеет! – крикнул Янко. – Капитул в тюрьму!..

Старина покрутил головой, натянул на уши шапочку, поправил овчину – не сказал ничего.

– Я пойду, но не только я один, – говорил Янко, – я на стороне того, чтобы шли все наши, и пойдут. Мы станем для него стеной, скалой, упрёком, мужественно, как голос совести.

Будь что будет…

– А если он такой дерзкий, как разглашают? – спросил хозяин.

Янко немного помолчал.

– Если бы случилось то, что вы пророчите, – добавил он, подумав, – если бы он осмелился поднять на нас руку и в тюрьму отправил, то о том будет знать свет, это создаст ему врагов и ускорит падение гордого…

– Для меня тут речь не о бедной жизни, – говорил он со всё бо́льшим запалом. – Я готов понести мученичество ради интереса церкви, голову отдать, кровь пролить, а не допущу эту столицу, святую мать, бесчестить и срамить! Люди говорят: так где-то бывает, есть плохие епископы, есть пастыри недостойные! Не было их у нас на том кресле, на котором восседал мученик Станислав из Шчепанова, благословенные Винцент, Прандота и Иво! Не было на этой столице ни тени, ни пятна, а сегодня!! Позор!

Янко закрыл глаза.

– Ах! – продолжал он дальше. – Если бы я свою отвагу мог бы влить в других, если бы к нему пошёл весь капитул единогласно сказать: «Мы не хотим тебя, потому что ты – позор, иди отсюда, сын дьявола! Иди, проклятый антихрист!» Убийца с позором бы отступил.

Ксендз Янко вытянул кулак, как бы собирался им ударить невидимого врага.

Возбуждённый, он не заметил, крича, что на последние его слова вошёл ксендз Еремей и, очень спешно сняв шапку, начал шептать с усмешкой:

– Ну что? Ну что? Епископ завтра приглашает к себе на хлеб, на полевку! Что это будет! Вы идёте, отец?

Ксендз Якоб покачал головой.

– Я никуда уже не хожу, в костёл даже не могу.

– А вы? – обратился тот к Янку.

– Как думаете? – спросил с некоторой иронией Янко.

Прибывший смешался.

– Я! Я! – заикался он. – Но я голосую за то, чтобы идти!

Идти!

– Я тоже, – ответил гордо каноник.

Ксендз Еремей живо к нему подскочил, его маленькие глаза горели.

– Да, я пойду, – доложил холодно Янко.

– А другие?

– Думаю, что пойдут все.

Ксендз Еремей вскоре успокоился и вздохнул свободней, казалось, однако, не верит услышанному.

Он добавил потихоньку:

– Раз вы, отец, раз все… Раз решили… я не отстану, иду и я…

Когда это происходило в комнате ксендза Якоба из Скажешова, во дворе епископа кипело и горело каким-то адским огнём. Епископ Павел никогда менее доступным, более гневным, более вспыльчивым не был. Домашняя челядь, постоянно вызываемая и прогоняемая, чаще всего уходила окровавленная и побитая. Никто угодить ему не мог.

Не выезжал он вовсе не охоту, без которой раньше трёх дней не мог обойтись, таскался по пустым комнатам, в костёл не заглядывал, навещающих гостей принимал с лицом хмурым и насупленным. Своих доверенных ругал и показывал им презрение.

Только с несколькими своими приближёнными из капитула, а чаще всего с ксендзм Шчепаном, имел он тайные совещания.

На Вавеле в костёле велел другим себя заменить.

Челядь епископа рассказывала, что с женой убитого Верханца, неутешной в скорби и гневе, в течение нескольких дней происходили такие крикливые сцены, что её, наконец, ночью схватили силой и вывезли. Куда, никто не знал.

Со времени её исчезновения Бета, освобождённая от надзора, стала ещё своенравней и безудержней. Говорят, что, не обращая внимания на людей, она смело по вечерам ходила в дом епископа, а он не имел отваги её выпихнуть.

Смелая женщина брала над ним даже верх.

Из покорной монашки она стала тут самодержавной государыней, а сила её росла с каждым днём и больше её распоясывала.

Челядь должна была слушать знака.

Что же стало с Верханцевой? Гадали по-разному, некоторые утверждали, что её уже, как мужа, людские глаза не увидят.

В тот день, на который гости были приглашены к столу епископа, вся служба была чрезвычайно деятельна. Ксендз Шчепан приказал созвать всех подростков, которые обычно прислуживали у стола, в боковую каморку. С теми он о чём-то долго шептался, науки им давал и не отпустил, пока их какой-то службе не научил.

Когда потом эта своевольная кучка рассеялась по двору, на ладных личиках ребят была видна какая-то особенная радость – как будто намечалась какая-нибудь недостойная выходка. Они останавливались по углам, разговаривая, смеясь, подбочениваясь, и не в состоянии укротить весёлости, которая из них вырывалась. Более смелые, чем когда-либо, они представились своей старшине.

Любопытные каморники епископа, догадываясь о чём-то, напрасно старались из них добыть тайну. Что редко случается с юнцами, они упорно молчали, а смех в углах не переставал.

Другие ломали себе голову, откуда на них напало это веселье и эта спесь, догадывались только, что ксендз Шчепан выдал какие-то тайные приказы от епископа.

К обеду и приёму духовенства делали большие приготовления, хотя гость у епископа и раньше не был редкостью, и только в последнее время не так часто садились к столу и кубкам.

Кроме юношей, правая рука епископа, каноник Шчепан, вызвал и другую челядь к себе, а именно тех, что несли стражу у епископских тюрем.

Тех собрали ночью, а когда после выдачи приказов каноник их отпустил, они не так весело смотрели, как юноши. Разошлись по углам, грустные, вздыхая…

Все эти приготовления к пиру, явные и тайные, казалось, немного успокоили епископа. Он стал более многословным, более послушным, и вынуждал себя показывать хорошее настроение.

Накануне назначенного дня епископ в открытую пошёл вечером двором к Бете. Это все видели, казалось, это его вовсе не волнует. Со времени похищения Верханцевой у монашки всё изменилось; прибавилось вещей и броскости. Доставляли ей, что хотела, а каждый день требовала чего-то нового, и всего ей было мало.

Небольшие усадебные комнаты казались тем прекрасней, что в них накопили то, что только могло обеспечить тогдашнюю роскошь. Бета любила роскошь, как те, что никогда её не имели.

От масел с востока, от дорогих благовоний, которые не жалели, исходил аромат. Ярчайшие персидские ковры лежали под ногами, все стены покрывали шитая обивка и бисер.

После исчезновения Зони свой двор она также умножила, нарядила, хотя обходилась с ним безжалостно.

Не было дня, чтобы одной или двух купелей не велела поставить, а волосы несколько раз приказывала ей причёсывать, всё иначе. Платье также в день часто меняла, наряжаясь всё иначе, всё удивительней.

Лёжа потом на мягком постлании, с руками, положенными под голову, она девушкам велела петь себе любовные песни.

Рядом стояли лакомства, которые она постоянно грызла, всё более иные придумывая напитки и еду, потому что всё ей быстро наскучивало.

Какой-то мятежный дух ничему ей долго радоваться не давал, нуждалась в перемене; желала невозможных вещей, потом с презрением их бросала, а всякая мелочь выводила её из себя, гневила, выжимала слёзы из глаз. Девушки видели её вдруг срывающейся с постели, бегающей о комнатам… плачущей и смеющейся, как бы в приступах безумия.

Такой, с искрящимися глазами нашёл её в этот вечер епископ. Она поглядела на него с тревогой, изучая.

– Ты знаешь, – воскликнула она с горьким упрёком, – ты знаешь! Монастырь мне снится, едва закрою глаза! Слышу наш колокол на хоры и песни этих проклятых монашек… мои собственные. Вижу там себя… Вижу и чувствую, как меня раздетую донага стегают и бросают в тёмную келью и замуровывают навеки.

Епископ пожал плечами.

– Я схожу с ума! – говорила она, прижимаясь к нему. – Не выживу! Эти сны! Эти ужасные сны! Я видела королеву Саломею. Она встала из могилы, бледная, белая, вокруг головы имела золотой, лучезарный круг, смотрела на меня так – а! так! Что меня её взор как копьями пронзил… Тут! Тут! Ещё у меня болит!