Близнецы святого Николая

VIII

Близнецы св. Николая, в качестве духовных особ, мало – помалу совсем вошли в роль. Являлись ли сюда богомольцы приложиться к золотому помосту, под которым погребен угодник Божий – они уже тут как тут. Священник служит обедню и трехлетний карапузик Бепи в белой кружевной рубашке стоит около него и по своему мнению помогает, а Пепа в это время кувыркается в землю, воображая, что она молится. Читает каноник Евангелие и Бепи бормочет что – то, развернув где – то добытую им книгу. Так они и пребывали, приобретая себе неоспоримое право гражданства в нижнем храме. Уходили они отсюда только есть и спать, причем очередь на сие последнее между бабушками велась самая строгая.

Дурного дети видали мало. Так как их считали принадлежностью собора, в некотором родстве со св. Николаем, то в домах, где они ночевали, все старались держать себя соответственно. Даже когда какой – нибудь Пиетро или Франческо бывало разбушуется, его сейчас же унимали: «Что ты, – с ума сошел? Ведь тут у нас близнецы из собора». И не в меру подгулявший рыбак утихомиривался. «Я – де что ж… Я ничего. Я ведь знаю, что мы только одним св. Николаем и живем. Захочет он – вернешься с рыбой, а не захочет – на дне лодки дрянь, в роде "полипо" или "каламаре"[10] окажется. Это уж так!»

И грубые мозолистые лапы, привыкшие только к веслам, гарпунам и канатам, тянутся к румяным щечкам благополучных сирот. Бепи и Пепа привыкли даже к тишине и безмолвию громадной базилики. Уйдут все оттуда и стоит каменная гора эта над ракою святого безжизненная и мертвая, как чудовищная гробница. Прижмутся где – нибудь в уголку брат с сестрою, точно козявки, заползшие в бездну мрамора и порфира. Сидят и смотрят, как гигантские колонны теряются в высоте, как над ними едва – едва поблескивает позолота плафона, как сквозь цветные окна льются в эту пропасть пестрые лучи солнца. Ни звука кругом и только изредка Пепа, как более резвая, сорвется и побежит по каменным плитам, но ее движение здесь не заметно, как не заметна была бы птичка сквозь раскрытое окно под кровлей, влетевшая сюда. Особенно мала она – эта трехлетняя девочка – казалась у одной из колонн… Улитка, приставшая к вековому дубу, больше бы заняла на нем места. Случалось в такие минуты улягутся дети на полу и болтают.

– Бепи, а Бепи… Что св. Николай – отец нам?

– А то как же?

– То же самое, что рыбак Антонио – маленькому Нонни.

– Да… Только он и другим отец тоже, св. Николай… Его все отцом называют.

– А почему у нас мамы нет? У Нонни вон старая Олива, у Артуро – Мария.

– Потому что у нас вместо одной мамы много бабушек. Где же тут маме быть?

– А когда ты вырастешь, ты будешь ходить под золотым балдахином и петь с кадилом в руках?

– Да! И передо мной будет banda municipale играть музыку.

– Отлично. А я… я куда денусь?

– Ты? А помнишь приезжала сюда такая важная – важная монахиня…

– Ну.

– Ты такая же станешь.

– Я не хочу… Она вся в черном и злая – презлая. Бабушка Лючия рассказывала, что та никому одного сольди ради Христа не дала.

– Тогда я для тебя другое придумаю.

– Ну?

– Я прикажу надеть на тебя зеленое платье, на голову шляпку и чтоб на ней все цветы сразу были, в уши вот этакие серьги.

– Больше, чем у бабушки Пеппины?

– Ну вот, что такое твоя Пеппина? На руки браслеты и на ноги красные сапоги и тебя во всем этом поставят на золотой поднос и будут носить на руках. Я под золотым балдахином, а ты на золотом подносе.

– Как Мадонна! – всплескивала она пухлыми ручками.

– Да… и у нас много – много всего будет. Ты знаешь, ведь св. Николай очень – очень богат.

– Как лавочник Джулио?

– Ну вот, захотела. У лавочника Джулио одних сластей на полках сколько! И на каждой сласти свой ярлычок. Разве можно быть таким? Лавочник Джулио один! Но все – таки и св. Николай богат. Не так, но богат. И у нас будет тележка.

– Как у дяди Инноченцио? Да… И осел… Ты знаешь, я хочу белого.

– Хорошо, Пепа. Я тебе куплю белого осла. И даже с султаном над ушами и с бубенчиками.

И дети в тишине древней базилики погружались в безмолвное созерцание своего будущего величия. Минуты шли за минутами, часы за часами. Из полумрака медленно и таинственно вырисовывались статуи святых. На громадных старых картинах случайные лучи выхватывали то голову мученика, то какого – нибудь римского воина. Из загадочных недр органа, ни с того ни с сего, вдруг раздавалась на всю эту каменную бездну странная мистическая нота, а дети широко, раскрыв глазенки, безмолвно смотрели перед собою. Вот плиты с изображением каких – то полустершихся рыцарей и прелатов. Едва – едва отличишь их лица и шеломы.

– Ты знаешь, Пепа… Они иногда просыпаются.

Пепа так привыкла ко всему сказочному, чудному, связанному со старым храмом, что не боится этого и не жмется к брату.

– Ну?

– Да… В ночь на Рождество Христово.

– Это когда у бабушки Эмилии толстую свинью режут и нас угощают.

– Вот, вот… Тогда все эти рыцари встают. Плиты отваливаются.

– Зачем встают?

– Чтобы молиться.

– И им дают есть? Для них тоже колют свиней?

Бепи задумывался. Этого он не знал. Полагал только, что не оставят же бедных рыцарей без всякого угощения. И детский шепот умирал в громаде мрамора. Старые колонны одни сторожили сирот и солнце сверху, прорываясь в расписные окна пестрыми лучами, играло на головенках близнецов св. Николая.