Ледобой. Зов

Сова орёт. Вот дура. Грюй орёт. Зачем? Что в таких случаях говорит Тычок? Когда старый егоз, приседая, хлопает себя по ляжкам и открывает рот, эхо почему-то подхватывает последнее «мать» и долго катает по просторам.

— Что?

Грюй жёстко отчеканил:

— Я — князь Грюй. Это моя судьба. Это я. Моя судьба — не скамья гребца на ватажных ладьях, а светлый дом, жена Верна и крепкие сыновья. Только ведь и твоя судьба — не участь жены воеводы на тутошней заставе, а доля возлюбленной князя Грюя!

— Ты бредишь!

— Я в своём уме, — Рубцеватый хищно ощерился. — А вот тебя заморочили, отвели глаза, лишили разума! Я заглянул давеча в глаза твоему старшему сыну, и знаешь, кого в них увидел?

Верна рванула ворот платья: дышать что-то сделалось тяжело, испарина выступила, и за какое-то мгновение вымокла, ровно из воды вылезла.

— Что ты увидел?

— Глаза того ублюдка, который разорил наш дом! О-о-о, я узнал этот холодный, пронзительный блеск! Его стылые гляделки — то последнее, что я увидел, прежде чем закрыл свои! Эта тварь заморочила тебя, и ты рожаешь порождений зла одного за одним!

— Ты хворый! Не в себе!

— Это ты не в себе! — мгновение назад он орал, потеряв самообладание, теперь же придушил крик, уперев палец Верне в грудь. — Ты моя! Слышишь, моя! Только не говори, что это не он!

Приглушённый рёв Грюя улетел в ночной лес, и ему ответила сова.

— Это не он!

Нужно орать, кричать, убедить его. Безрода не было на отчем берегу в той злополучной битве, никто ей глаза не отводил, и никогда — пусть знает — никогда Грюю не выкупать Сивого в ненависти и злобе столь же глубоких и едких, в каких искупала его она. Никогда! Против её тогдашних морей злобы у Грюя так, лужицы. Давай Верна, ори, вразумляй!

— Его не было там! Я точно знаю!

— Был! Этот взгляд невозможно ни с чем перепутать. Глядит и будто заживо свежует!

Долго или недолго папкина дочка, мамкина любимица вглядывалась в лицо, знакомое, казалось бы, до боли — может быть шутит, притворяется — а ведь после того, как отполыхал отчий берег, а доля-судьба выбросила их обоих на дорогу, за годы скитаний бывший жених где-то далеко, в чужедальней пыли нашел жёсткие, колючие глаза и крепко сжатые губы. Взглядом насквозь пронзает, до сердца достаёт, языком в стружку кромсает, жить не хочется.

— Где глаза оставил, Грюй, добрые и ласковые?

— Там же, где остыл твой отец! А какими глазами должен был я глядеть на растерзанное тело доброй моей тёщи, скажи на милость? Какими глазами я должен был искать для неё на пепелище кусок тканины, хоть сколько-нибудь большой? А может быть, это твой постарался? Вот это ухарь! Сначала мать, потом дочь…

— Замолчи!

— Ты ослеплена! И увязаешь всё глубже!

— Как ты за мгновение всё понял, всё для себя разжевал! Диву даюсь!

Рубцеватый поднёс лицо к Верниному и, обдавая перегаром, горячо, зычно прошептал:

— Если ты думаешь, что Грюй побрызгает слюной, попугает криком ночных птиц да и уберётся восвояси, глубоко ошибаешься. Все эти годы не было у меня этих самых восвоясей, но теперь точно будут!

— Ты для этого приехал?

— Перстенёк у тебя? Я знаю, у тебя.

— Слишком дорого для мальца. На, забери.

Грюй по-волчьи улыбнулся и вдруг успокоился. За единое мгновение сделался спокоен, тих и улыбчив, только блестят в той улыбке волчьи клыки и не получается не замечать блеск на белоснежных зубах.

— Оставь себе. На память. Значит, хочешь знать, зачем я приехал? Нет, на самом деле хочешь?

Верна промолчала. Вспышка ярости после приступа тошноты и рвоты вышла очень уж слабенькой, силёнок едва хватало, чтобы стоять. Грюй усмехнулся, склонился над её ухом и жарко прошептал:

— Понимаешь, за человечком пришли. Очень один тутошний нужен. Мы его быстренько заберём и убудем, только вы нас и видели. Сама понимаешь, в гостях хорошо, а подальше от взбешённых хозяев получше будет.

— Кто?

— Старик ваш. Тычок. Мешает он кой-кому. Люто мешает. Так мешает, что золото отсыпал не чинясь, только бы убрать его с дороги. Приходим, значит, на Скалистый, а тут к старику вдобавок ты! И знаешь, что я думаю?

Верна отмолчалась. Язык сделался тяжёл до жути, орудовать им — всё равно что ладью с припасом раскидать в одиночку. Просто смотрела в колючие глаза бывшего жениха и понемногу переставала узнавать. Его, себя, эту жизнь. Будто кто-то другой тогда на отчем берегу хотел взять её в жёны, будто кто-то другой смотрел ласково и приветливо. Странное чувство. Вот посмотришь на любимого человека, и душа трепещет, навстречу рвётся, а глядишь на нелюбимого и будто с кем-то случайным глазами обменялась — таращишься, уж дыру протёрла — не узнаёшь. Не рвётся душа навстречу, и не трепещет внутри ничто. Он что-то спросил… Да, он что-то спросил…

— Старика — этому, с золотом, тебя — мне. Похоже, всё возвращается на свои места, а, Верная?

Пить хочется. Так хочется, что ещё немного и глотка изнутри растрескается, как земля без дождей, и языку в сухом рту ворочаться — это как худой, изможденной лошадке поднимать плугом окаменевшую, обезвоженную землю.

— Питейка у тебя на поясе. Дай.

— Так ведь бражка там…

Верна молча, требовательно замолотила рукой и, заполучив долблёнку в ладонь, осушила её всю.

— Когда Сивому досталась, об одном жалела: что не могу встать за твоим плечом. Ясна говорит, в бреду стыдила его и тобой пугала. Всё сравнивала вас, и уж всяко не в его пользу выходило: ровно из яркого лета попала сразу в жуткую зиму. Кто бы знал, как иногда оборачивается.

— Оборачивается как нельзя краше, — Грюй расплылся в довольной улыбке. — Наслышан я про твоего. Ничего, наше время приходит! Сменяешь образину на пригожего, прыгнешь обратно из лютой зимы в жаркое лето.

— Я не про то. За Безрода спрятаться хочу. От тебя.

Несколько мгновений Грюй оторопело молчал, вывалив бессильно челюсть. Верна от нечего делать даже считать начала: «Один, два, три…» Здоровенный вой глазами хлопал, ровно вылетел из-за угла и против ожиданий пузом налетел на торец бревна. Больно, обидно, ведь быть его там не должно. Потом разом сощурил глаза и поставил челюсть на место, аж зубы лязгнули, те самые, которые отрастил да отточил за годы странствий. Наклонился к самому уху и прошептал:

— Ты. Моя. И пойдёшь со мной.

— Не пойду. Я замужем. Дом не прибран, мой приедет, браниться станет…

Грюй пальцами, жёсткими, ровно тёсанными из дуба, схватил Верну за скулы, несильно так, почти нежно, но силу и хватку она вызнала мгновенно.

— Ты. Идёшь. Со мной.

— Пусти.

Попробовала вырваться, только сил не нашла. Точно дыра на дне кувшина зияет, вода льётся, а не набирается. Даже руки подняла еле-еле, хотел сбить его лапу с лица, да такими могучими шлепками единственно мошкару и хлопать.

— Пусти, дурак! Идёт кто-то, слышишь?

Там в впереди, в темноте, прямо в кружок света кто-то брел, подшаркивая и бормоча что-то неразборчивое.

— Не кто-то, а тот, кто нужно, — воевода спесяевских улыбнулся хищным волчьим оскалом, и если бы кто-то спросил Верну, мол, каково это, когда глядишь на старого знакомца чужими глазами, ответила бы: «Не узнаю. Какой-то посторонний».

В кружок света из ночного мрака вошёл Тычок, и Верна мигом позабыла собственные горести: старик брёл сам не свой, глядел вроде бы и прямо, только взгляд не поймаешь, чему-то подхихикивал, ровно кто-то на ухо скабрезную байку рассказывает. Остановился против Грюя с Верной, заозирался, будто никого не видит, сбил шапку на загривок, матернулся в растерянности. А Рубцеватый с довольной ухмылкой отчетливо повесил в воздухе такие слова:

— Иди на пристань, ладья с синей полосой вверху паруса. Кликни Болтуна.

— Болтуна, значит?

Старик повторил, кивнул и потопал дальше, а Верна, встрепенулась, ровно птичка после купания, прянула вперёд, крикнула: «Стой! Не ходи!» Грюй не дал упасть с бессильных ног, подхватил, воровато озираясь, прикрыл рот ладонью.

— Ты ничем ему не поможешь. Да и полно, пожил старик довольно, всё в жизни успел. Жаль не будет.

Молотила бывшего по рукам, по плечам, по морде, в кровь разбила красивое лицо… ну… должна была разбить… Просто помнила себя в прежней силе, по силёнкам и картинку нарисовала, а на самом деле как слетела пелена бешенства с глаз, еле-еле плечами дёргала. Больше слюной брызгала да жилы на шее рвала.

— Чуть не забыл, — Грюй, с виноватым видом пряча глаза, поскрёб загривок и почесал под носом, — Тут это… велели не только Тычка привезти.

— Что ещё? — рявкнула Верна… точнее, думала что рявкнула, а на самом деле мяукнула, ровно котёнок.

— Да говорят, прихвати с собой детей этого… твоего… Безрода. Мол, упрямый больно, сворачивать не умеет.

Ох нагромоздило всего в этот вечер: не ждала-не гадала, бывший жених объявился, родители в той достопамятной рубке на отчем берегу всё-таки погибли, сёстры неизвестно где — то ли живы, то ли нет — Грюй оказывается главарём лихой ватажки, Тычка вот увели, ровно скотину бессловесную… теперь про детей что-то несёт. Что? Верна будто в захламлённом сарае отпихивала всё прочь от себя, до главного добиралась. Он сказал… сказал… за её детьми приехал?

— Я плохо соображаю… Ты приехал за моими детьми?

— Верная, как всегда быстро схватываешь.

— Я не отдам тебе детей!

— Поверь, без детей нам будет удобнее начать сначала!

— Ты с ума сошёл! Хочешь сердце из меня вытащить и оставить в живых?

— Всё у нас будет хорошо!

Медленно покачала головой и сдала назад… вернее хотела сдать, да разве пройдёшь дерево насквозь? А ясень держит крепко, будто ветвями обхватил, только ведь не ветвями и не держит вовсе — сама стоишь, хребтом врастаешь, ровно привязанная, отойти боишься.

— Нет, это не ты!

— Чего?

— Это не ты! Тогда на отчем берегу Грюй, которого я знала, словил мечи, секиры да стрелы и помер! Помер! А по миру пошло чудовище в его шкуре!

— Не мели, не мельница. И язычок спрячь, звезда моя. Так будет лучше.

— Па-а-а-адаль! Какая же ты падаль! Правильно говорил Стюжень: «Мразью стать невозможно». Ты или от рождения подонок или нет. Пусть только волос упадёт с головы моих, горло перегрызу!

— А вот и нет! Ты быстро всё забудешь!

— Совсем спятил?

Грюй вылепил скорбную личину, прильнул щекой к щеке Верны, одной рукой обнял, вторую простёр вперед и повёл справа налево, ровно дальнокрай рисует.

— Представить не можешь, что творит колдовство! Утром проснёшься, чисто девочка: будто и не было всех этих лет и двух ублюдков, рождённых от порождения Зла!

— Тебе до детей не добраться! Ты чудовище!

— Мне — нет, — усмехнулся Грюй, и Верна поразилась: вроде оба усмехаются, и Безрод, и Грюй, только Сивый ухмыляется необидно, беззлобно, с легкой грустинкой в устах, этот — ровно недожравший боров. — Думаешь, не знаю, что спрятали свои дома в заставной части острова, куда нам ходу нет? Знаю, милая моя, знаю. Поэтому детей… приведёшь ты.

— Нет!

— Ступай, Верная, ступай!

— Скот, что ты со мной сделал?

Верна отлепилась от дерева и медленно пошла. Могла бы — упала, руками в ноги вцепилась, не дала идти, рвала бы себя по живому, но тело не слушалось. Ноги топали себе к дому, ровно вчерашний день на дворе: всё хорошо, всё вместе возвращаются от Тычка с Ясной. Тычо-о-ок…