Ледобой. Зов

Глава 41

Когда солнце встало, и Ужег вышел на поляну — повозку закатили неглубоко в лес, «гости» ночевали меж деревьев, под пологом — бояны с трудом его узнали: осунулся, глаза потухли, брыли отвисли, ровно у пса.

— Погань всегда своё возьмёт, — буркнул Стюжень, бросая недобрый взгляд на хизанца. — Сухим из воды никогда не выйдешь.

— И поесть ему ты, конечно, не предложишь, — усмехнулся Безрод.

— Тетерев твой, подстрелил ты, — старик пожал плечами.

Сивый знаком подозвал хизанца, молча показал на остатки вчерашнего пиршества, дескать, не заставляй упрашивать, ну-ка поработай челюстями. Ужег ломаться не стал, так же молча кивнул и вгрызся в остатки вчерашнего жаркого.

— На сытый желудок и разговор склеится, да, хизанец?

Ужег долго не поднимал глаз, сорвал лист лопуха, долго отирал губы и руки, потом долго искал куда деть мятый зелёный комок, наконец, просто кинул в огонь.

— Мне сегодня понадобятся силы. Вы готовы?

— С вечера уши чешутся, пощекотать нечем, — буркнул верховный.

Колдун помолчал, несколько раз тяжело сглотнул, видимо насухую — аж бороду вперёд вытягивал и морщился.

— Я не обманывал. Расскажу всё и помогу чем могу, но…

— Тебе повезло, что я слишком стар, а он слишком холоден. Порвали бы на куски и как звать не спросили.

— Не прибедняйся, седовласый чародей, вы двое из-под носа Чарзара выкрали моих родных, и только это вселяет в меня надежду… — хизанец запнулся, тяжело вздохнул и оторвал взгляд от костра.

— Чего умолк?

— Мор не остановить. Это не в моей власти, и даже не во власти Чарзара.

Ворожец и Безрод обменялись мрачными взглядами. Приехали.

— Стюжень, ты сделал то, о чём я вчера просил?

— Сделал, — верховный снял с пояса долблёнку с плотно пригнанной пробкой. — Но так и не понял, к чему тебе болеутоляющее.

Ужег вытащил из своей сумы глиняную питейку, также плотно закрытую, и протянул руку за стариковой посудиной, а тот вдруг отдёрнул свою.

— Так для чего, я не понял?

Хизанец замер с вытянутой рукой.

— Я принёс много бед. Это как вода, вылитая из кувшина в сухую землю. Обратно её в кувшин уже не залить. В общем… помочь я могу только так, — Ужег усмехнулся жуткой, мертвецки безжизненной ухмылкой. — Странное дело: вот у вас говорят «выложить, как на духу», а для меня это станет одновременно и судом, и искуплением грехов.

Безрод, до того лишь молчавший, и переводивший взгляд с одной питейки на другую, вдруг едва заметно усмехнулся.

— Ты тоже догадался, босота? Чего хмыкаешь?

— Сейчас попросит позвать родичей.

— Я прошу лишь ещё об одной милости. Последней. Позовите сюда мать с отцом, жену и детей, — хизанец показал в сторону леса.

— Детей? Ты уверен?

— Уверен, — Ужег твёрдо кивнул.

— Сиди, сам схожу, — старик остановил Безрода, уже начавшего вздёргиваться на ноги, встал с повалки, сходил в лес и привёл родичей колдуна.

Все несли на лицах печать ночных разговоров, никто ничего не понимал, тревога в глазах была замешана на надежде, и только отец Ужега, так Сивому показалось, ждал от грядущего лишь плохого. Старик гляделся кругом мрачнее тучи.

Стюжень отдал хизанцу долблёнку, и тот, вынув пробки из обоих сосудов, один за другим опрокинул их в рот.

— Отец, мама, Дайка, садитесь на бревно, я присяду на землю у ваших ног. Ничему не удивляйтесь. То, что будет происходить… должно произойти. Так нужно. Керна, Дряз, внимательно смотрите за тем, что будет происходить и никогда не забывайте.

Дети испуганно присели, переглянулись. Ужег потряс над раскрытым ртом сосуды, выжимая их до последней капли, пустые отбросил в костёр.

— Когда отец… теперешнего правителя Хизаны был молод, однажды на охоте он с дружиной встретил странное существо. Жуткое, пугающее, от его вида кровь стыла в жилах и что-то разом обрывалось внутри. Это было в последние жаркие деньки перед годами оглушительного холода. Завязался бой, выжить в котором удалось только дерабанну. Старик, твой седоголовый товарищ с рубцами на лице видел правителя ранней весной, их корабль атаковали морские разбойники.

Стюжень перевёл, Безрод молча, глядя в огонь кивнул. Помню.

— Тварь с легкостью умертвила пару десятков воинов, а сама потеряла лишь кончик пальца с ногтём, отсечённый молодым правителем.

— Она выглядела как человек?

— Да, но существо имело мало общего с обычным человек, его могущество не позволяло в этом усомниться, и вскоре на месте битвы Зимограсс нашёл кусочек плоти, взяв который в руки почувствовал, будто его за горло схватили — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Позже он рассказывал мне, что в то мгновение ему показалось, будто тело насквозь пронзили медной трубой вестового, через один раструб которой из него вон потекла жизнь, а через второй вливалось нечто настолько жуткое и болезненное, что память о том он не избыл до седых волос и ночами часто просыпался в поту. Позже, когда я оказался во дворце правителя, мне удалось найти в летописях кое-что интересное.

Ужег на мгновение остановился, нежно потёрся затылком о ногу матери, сжал руку отца, как-то странно взглянул на жену и детей. Бояны даже не переглянулись, только Стюжень чуть подобрался и крепче сжал челюсти.

— Такое уже было. Писано, что это делается понятно само, мол, стоит взять такие вещи в руки, будто кто-то за спиной стоит и нашёптывает в ухо. Плоть того существа забирала жизнь и взамен давала… себя. Зло. Злую и могучую силу.

Когда мизинец Ужега вдруг с громким хрустом выгнуло против естества, и он остался торчать под острым углом к кисти, мать жена и дети колдуна закричали так, что кони всхрапнули, а Стюженев конь шарахнулся прочь, насколько позволил повод. Отец несчастного смотрел на сына широко раскрытыми глазами и кривил в немом возгласе рот. Ужег лишь слабо бровью дёрнул.

— Мама, отец, это моё искупление, — шёпотом бросил он, глядя в никуда.

— Дальше, — сквозь зубы отчеканил Стюжень.

— Тварь выпивает человека, как я только что осушил два сосуда. До капли. Это жутко, когда ты понимаешь, что тебя высасывают, как чарку с вином, и туда, где только что было тепло, и плескалась кровь, льётся гнилая болотная жижа, подмороженная до ледышек.

Безымянный палец колдуну сломало дважды: сначала в одном суставе, затем в другом. Дети закрыли глаза руками и уже даже не кричали, а волнами утробно подывывали, время от времени захлебываясь в приступах немой передышки.

— Керна, Дряз, не нужно плакать, видите, я живой, даже улыбаюсь.

— Только улыбаешься ты криво, и под глазом у тебя живчик с ума сходит, — тихо бросил Сивый, а Стюжень сжал плечо Безрода пальцами крепкими, как дубовые корни.

— А если ты прошёл черту невозврата и отбросить от себя плоть этой твари уже не получается, выясняется одна интересная штука: после того, как зло выпьет тебя досуха и заполнит нутро гадостью, ты делаешься необыкновенно могуч и силен, и останешься непобедим, жесток и всесилен ровно столько, сколько дней сопротивлялся. В летописи написано, что это очень больно. Она грызёт по-живому, и все твои жилы до самой маленькой, гудят, будто струны под пальцами гусляра. Воешь, стонешь, от тебя начинает дурно пахнуть, бедняга не в силах даже запереть кишечник и мочевой пузырь, но умереть подлая тварь тебе не даёт.

Все остатние целые пальцы изувеченной кисти с отвратительным сухим треском переломило разом, а саму ладонь сложило и перегнуло, ровно лист пергамента, наискось, от мизинца, до большого пальца. Жена Ужега побледнела, глаза её закатились и несчастная молча повалилась в траву, но помочь ей ни Сивый, ни Стюжень не могли — один схватил мальчика, второй девочку, прижали к себе и, прикрыв руками обмякшим детям глаза, что-то нашёптывали прямо в макушки.

— Мама, отец, я прошу, хоть вы держитесь, — просипел колдун.

Безрод хмыкнул. Держитесь… Это ты сказал всего несколько слов, пару раз тебя тряхнуло, а она за эти счёт-другой видела творение мира, его долгую жизнь и гибель. Мать Ужега держалась даже не на воле — её просто не осталось после первых же изломов, и с собственной дурнотой, только бы сохранить рассудок в крепости, она тоже не боролась. Сивый подозревал, что целую вечность назад старуха просто махнула на себя рукой — сын, вот кто держал её на этом свете, это он должен сохранить рассудок в крепости и не сойти с ума от болей.

— Когда Зимограсс понял, что умирает от смертельной болезни…

— Сколько дней, — только и спросил Стюжень.

— Семьдесят. На столько ему хватило бочонка дурманящего зелья, чтобы утихомирить боли. На одном из необитаемых островов в полуночном море тварь пила Зимограсса целых семьдесят дней, и на эти же семьдесят дней то, что раньше было дерабанном Хизаны, обрело колдовскую силу такой мощи, что…

Голеностоп Ужега будто кузнечным молотом выколотило в другу сторону, колдун застонал, и на лбу его выступили капли пота. Старик-отец, уже даже не бледный, а мертвецки белый, утёр сыну лоб рукавом.

— Это он в синей рубахе, наводит ужас, уничтожает караваны и подчиняется Чарзару…

Верховный не выдержал: пошарив позади бревна, на котором они с Безродом сидели, сгрёб в комок одеяло и одним широким движением набросил на Ужега. Тут же под накидкой, там, где единственная здоровая ступня колдуна образовала возвышенность, что-то глухо щёлкнуло, злой силищей холм за какое-то мгновение срыло, и одеяло сделалась ровным и гладким, чисто степь, которую хизанцы так любили. Мать Ужега уже не смотрела вниз, она отпустила взгляд в небо, ровно птицу, и, улыбаясь, что-то негромко пела, и сильнее сильного подозревал Сивый, что она сейчас в прошлом, поёт колыбельную маленькому, чернявому мальцу, гладит его непослушные вихры, и нет вокруг ни боянов, ни мора, ни безжалостной твари в синей рубахе.

— Почему у той твари в синей рубахе его лицо? — Стюжень кивнул на Безрода.

— Рукавицы, — прохрипел Ужег. — Чарзар подобрал рукавицы после той битвы в море, и тварь получила силу и быстроту воина с рубцами на лице. Да и сам его облик.

Как иной в горячке беспокойного сна сбрасывает с себя одеяло, так это сделал и Ужег, только отбросил не рукой, а ногой и не просто отбросил — горы уходят, горы появляются, и там, где несколько мгновений было гладко, как в степи, поднялся холм, а по одеялу расплылось красное пятно.

— Кость вылезла, голень порвала, — прошептал старик, быстро передоверил Сивому девочку, счёт-другой оглядывался кругом и, найдя нужные травы, собрал их в горсть. — Жуй! Жуй давай! Тебе не долблёнку, тебе нужно было чан зелья варить!

Хизанец уже давно сделался бел, чисто снег, а черные глаза и борода ласточкой казались углями, которые кто-то рассыпал по свежевыпавшей целине. Он слабо перебирал челюстями, смотрел на верховного и, кажется, не узнавал. Сивый бережно уложил беспамятных детей на свое одеяло в паре шагов от бревна и оглянулся. И как будто даже лицо полуденника изменилось: мало что напоминало человека, с которым говорили несколько дней назад. Но ведь до лица костоломка ещё не добралась?

— Дурень! Зачем своих смотреть заставил?

— Без них… я бы не закончил. Как упырь… сосу из них силы и… держусь.

— Времени мало, — рявкнул Стюжень, — Как уничтожить мразей? Как?