Ледобой. Зов

Глава 24

Иногда так случается: ещё вчера ты был им никто, случайный прохожий, прошли бы мимо, даже глаза не подняли, а сегодня в твою честь звучат здравицы, в чарах плещется брага, а сами чарки глухо стучатся боками. И кто бы объяснил, как несколько ладейных ватаг сплачиваются в одну: полуденник наливает млечу, оттнир и былиней висят друг на друге и тряскими языками поют один второму скабрезные песни, а давешний кривобокий стражник, решительно подвинув прочих выпивох, садится рядом. «Я все же останусь тут и прослежу, — говорит его пристальный взгляд. — Со мной всяко надежнее будет».

Стюжень и Безрод пересидели всех. Первыми ушли готбирны. Ставсуд, их ундир, считая своих едва не по головам, одного за другим выпроводил за порог. Прощаясь, хлопнул Безрода открытой ладонью в плечо, подставил своё для прощания, со Стюженем перекинулся парой слов. Кестур подарил Сивому нож, уже на пороге сыграл и спел последние четыре строки «Ветра с Полуночи», многозначительно поднял вверх палец и нырнул за порог.

Следом убыли груддисы. Их ундир, уже выходя, на пороге вдруг громогласно потребовал чарку. Вялый корчёмный гул, совсем было сошедший на нет, мигом взъярился, ровно костёр, которому скормили сухостой, облитый смолой.

— По весне груддисов подрезали. Ну, тех, что здесь, в окрестностях лиходейничали. Если кто-то думает, что все мы такие, пусть только кивнёт, чтобы я видел, чью башку отрывать. Не то, чтобы мы паиньками по морям ходили, но направо и налево резать своих и чужих тоже неправильно.

Стюжень и Безрод переглянулись. Под гогот и оружейный звон рыжий бородач, заросший до самых синих глаз, опрокинул чару, перевернул, вытряхнул, швырнул в стену.

— Говорят, бояны покрошили их просто в капусту. Дуракам туда и дорога, но хотел бы я опрокинуть чарку-другую с тем умельцем, который это сделал. И то не знаю, когда отмоемся. Слава племени придурков далеко разбежалась, хорошо хоть сейчас повезло. Наняли. Эй ты, метатель ножей! Много не пей, в следующий раз может не повезти…

Сивый кивнул, поднял руку, прощаясь. Ушли полуденники, их увел предводитель, не большой и не маленький, не худой и не тощий. Выходя последним, он пару мгновений пристально вглядывался в Безрода, будто мысленно повязку с лица срывал. Даже прищурился. Наконец, кивнул и вышел за порог.

— А нет мест, — в паре шагов от стола хозяин, оправдываясь перед Стюженем, виновато развел руками. — Никогда такого не было, но даже конюшенное сено разобрали. Вон, лодейщики тоже на кораблях ночуют.

Сивый огляделся. Девки посудомойки быстро сгребали посуду со столов, а былинеи тут же неловко вскарабкивались на столешницы и, валко переворачиваясь с боку на бок, порыгивая и отдуваясь, искали лучшее положение для сна.

— Уже далеко заполночь, — кривобокий стражник, почесав загривок, огляделся.

Млечи разбрелись по едальной, попадали на лавки и скамьи, и тем храпом, что выпивохи запустили по едальной, светочи лишь чудом не задуло.

— Попросимся на ночлег к готбирнам, — пожав плечами, Стюжень кивнул на дверь. — Думаю, не откажут.

— Не понадобится, — стражник поднялся с места с видом человека, который весь вечер пристально вглядывался в кобылу и, наконец, решил: «Беру!». — Найдём ночлег для двух достойных людей. Айда за мной, старый да молодой. Тут недалеко. Кстати, я Косарик.

— Почему не спишь? — кривобокий с порога погрозил мальчугану лет пяти, который встретил весь полуночный ход в дверном створе.

Стоял в длинной, до полу рубашонке, ковырял пальцем в носу, хитро таращился на чужих дядек позади отца и бесстрашно загораживал дверной проём, отставив ногу в сторону.

— А весь в тебя, — из глубины хор о м на границу света и тьмы встала пожилая женщина, вся в морщинах, но Сивый только завистливо усмехнулся — у него самого никогда не будет таких морщин. Такие появляются лишь от смеха. — Ты город сторожишь, он — дом.

— Ма, у нас гости.

— Я уже поняла, — она действительно смешливая, вон в щечках ямочки сами собой выкопались, добрые глаза спрятались в сеточку рубчиков. — Надеюсь, не из торгашей, как те, прошлые? Ничего всучивать не будут?

Мать гостеприимного хозяина вышла на свет, встала прямо за мальчишкой, а сорванец просто облокотился спиной на бабку, цыкнул чистой детской слюнкой сквозь зубы: кто там на нас?

— Нет, не торгаши, — лучась, сама себе ответила, покачала головой и пальцем указала на Сивого. — Этот, замотанный, как пить дать из волков, да и старый не похож на котёнка.

— Прими, хозяюшка, без зла, да без зла и отпусти, — низко громыхнул Стюжень и отвесил поясной поклон.

— Тс-с-с, волки, — шепча, она приложила палец к губам, кивнула за спину, — Белка младшего укладывает, не спугните мальца. Туда, туда…

Стражник молча показал: «Айда за мной», на цыпочках миновал горницу и вывел гостей в небольшой дворик, прямо к глинобитному отгородку с летней печью.

— Младшему полгода, — объяснил Косарик, возясь с верёвочной завязкой под балкой. — Беспокойный, подлец. А спать положу здесь. Тут у меня берлога.

Стражник над головой принял начавший было падать широченный дощатый щит, аккуратно опустил, утвердил на чурбаки.

— Откидушка? На петлях? — Сивый присел, в лучах светоча оглядел закреплённый торец откидного ложа.

— Ага, — Косарик просиял, подбоченился, насколько позволила стать. — Как мост. Бражничаю тут летом. А что… крыша есть, стены есть — сам глиной мазал — никому не мешаешь. Вон колодец. Захотел протрезветь — шасть башкой в ведро, пофыркал, пузыри попускал, опять человек.

Верховный опасливо встал возле откидного ложа, подозрительно взглянул на хозяина, легким кивком спросил: «Вот прямо так и ложиться?»

— Ага, берешь и ложишься. Двоих выдержит, проверял, — последнее Косарик прошептал, пристроив ладонь ко рту и заговорщицки кивнув на дом.

— Рисковый ты парень, — Стюжень осторожно опустился на ложницу, готовый немедленно подскочить, только раздайся треск. — В глаза нас видишь первый раз, а домой притащил.

— Предлагаешь поверить, будто вы душегубы? — Косарик улыбнулся, точно с несмышлёнышем говорит.

— А вдруг?

— Вы оба, как пить дать, жизни забирали, а душ не губили.

— На лбу у нас написано?

— У тебя на лбу, у него — в глазах. Лоб-то замотан, не видать, — стражник придушил смех. — Я людей насквозь вижу. За годы на страже чего только не насмотришься. Человек только подходит к воротам, а мне уже видно, что у него за пазухой.

— Гляди, жизнь в стражниках не откукуй, прозорливый наш, — Сивый подмигнул старику.

— Меня, между прочим, в ключари двигали, — горько усмехнулся Косарик. — Старый-то проворовался. Даже на посадничий двор не пускает, сволота. Ворует, по-черному. Боится.

— Тебя что ли? — Стюжень усмехнулся.

— Не. Сам по себе я нестрашный, — Косарик показал на себя, виновато развел руки в стороны. — Разницы боится. Как при нём посадское хозяйство колченожит, и как при мне побежит.

— А ты такой оборотистый?

— Хвастать не буду, но разницу между собственной мошной и городской, я понимаю лучше ключаря.

«Ладно, пора на боковую». Сивый показал на ложницу и устало потянулся всем телом.

— День в дороге, ночь — в тревоге, — кивнул старик. — Прямо с ног рубит. Устали.

— Отдыхайте. Полотенце у колодца, — хозяин показал рукой и исчез в доме.

— Я, кажется, стоя засну, — верховный потёр глаза, вставая с ложницы. — Прямо у колодца.

Безрод, осторожно ворочая скрипучий ворот, достал ведро воды.

— Уже и забыл, как это, когда вся рожа тряпьём замотана, — размотал тканину, намочил, потёр, выжал. — Держи меня, не то в ведро нырну.

— С тебя станется. Морской хозяин в дядьках, как никак, — Стюжень пристроил светоч в кольцо на колодезном вороте, совлек с себя рубаху, присоседился к ведру с другой стороны. — Чего уставился?

Безрод смотрел-смотрел, а потом вдруг хитро подмигнул.

— А давай, кто пузыри запустит дольше?

— Балда! Ты же фыркаешь, как тюлень! Всех кругом перебудишь! А разбудишь меньшого Косарика, чую, тебе же и убаюкивать придётся! И вообще…

— Что?

— Ты точно воевода? У тебя на самом деле своих двое? Малец, тебе сколько лет?

— А ты точно верховный ворожец? — Сивый зачерпнул в ладони воды, склонился над ведром, усмехнулся. — «Я бы сам встал, да боюсь переко…»

Стюжень, мрачно улыбаясь, положил ручищу Безроду на затылок и посунул в ведро. Тот не сопротивлялся и наружу не рвался, но когда через мгновение вода забулькала, и пошли донельзя довольные пузыри, старик за волосы вытянул Сивого наружу.

— Бу-бу-бу-бу-бу, — «страшный душегуб» надувал губы и в брызгах смешно косил снизу вверх.

— Цыц, бестолочь! — шикнул верховный. — Мальца разбудишь!

— Тот дядька с порубленным лицом победил, — старший сын Косарика, уже засыпая в колыбели, шепнул отцу на ухо. — Он смешнее пускал пузыри в ведре. А старый вообще не пускал. Я видел!

— Дядьку лихие ранили, — так же шепотом ответил стражник, подтыкая одеяльце. — Когда раны заживут, он будет ходить без повязки.

— У него старые рубцы, — отмахнул рукой мальчишка — ничего папка не понимает. — Все давно зажило. Вот такенные толстые! Как палец!

Косарик, тяжело сглатывая, вытер со лба испарину. Эко служивый тебя в пот швырнуло, сущее мгновение и ты весь мокрый. Весь! И внутри оборвалось, ровно в пропасть сбросили. Встать хочешь, а ноги не слушаются.

— Где рубцы? — спросил шепотом. Не оттого, что спят все, а разбудить жаль — просто голос от жути не идёт. Ужом выползает из глотки, такой же тягучий и неслышный.

Мальчишка нарисовал пальчиком прямо по лицу отца. Здесь, здесь, и здесь.

— А ещё тута, — показал на лоб.

— Показалось, — Косарик ухватился за последнюю надежду. — Светоч больно тускл. Видно плохо. Померещилось тебе, Пестря.

— Ничего не померещилось. У меня соколиный глаз, сам говорил.

— Да, говорил, — стражник, едва не подвывая от ужаса, взъерошил сыну вихор. — Спи…

А когда малец закрыл глаза, ещё долго сидел и про себя повторял: «волки», «волки»…

— А зря ты это сказал.

— Что? — Стюжень, кряхтя, устроился под одеялом поудобнее.

— День в дороге, ночь в тревоге.

— А что не так?

— Наоборот бы. Ночь в тревоге, день в дороге. Правильнее. Как бы лихо не подманил. Вторую ночь подряд веселье — это слишком.

Снилось и вовсе несусветное, будто Верна сидит у бабки Ясны, утреннее солнце брызжется светом аж с двух ладошек, только успевай щурится и отворачиваться, Жарик с мальчишками унёсся в лес, Снежок налопался до отвала, сопит себе в люльке, время от времени срыгивает и пускает во сне пузыри.

—…Всю душу себе вымотала! — ворожея постучала костяшками пальцев Верне по лбу.

— Ма, чую, что-то происходит! — благоверная заходила по горнице, время от времени встряхивая руками.

— Вон, тебя аж трясет, — Ясна усмехнулась.

— Честное слово, меча руки алчут. Или топора. Хочу вымахаться да забыться от усталости.

— Сотый раз повторяю, нечего тебе дёргаться.

— Ма, ты что-то знаешь! Вы со Стюженем последний раз долго говорили. О чём? И вид у тебя был невесёлый. Это его касается? Я ничего не знаю! На Большой Земле не бываю, с купцами не общаюсь, но точно знаю — кругом заваривается нехорошая каша. Мало нам напасти с мором!