Ледобой. Зов

Ясна глубоко вздохнула, взяла Верну за руки, подвела к окну, усадила у стены.

— Послушай меня, девонька. Нет в мире пары, которую боги сшивали бы с большим тщанием. Тебя и Безрода связывают сотни швов. Вспомни, сколько швов ты сама ему подарила, и никогда не забывай, что те рубчики проходят через ваши сердца.

Верна вскочила, оперлась о подоконник, замотала головой.

— Сколько лет прошло, успокоиться не могу. И серпяной скол помню, и рубку на поляне, и побоище с лихими. Не поверишь, готова день и ночь дыханием растапливать те сердечные рубцы, ладошками до ровного разглаживать! И растапливаю и заглаживаю! Но он уходит от меня! Ты слышишь? Уходит! Ровно натягиваются те швы, дух из меня тащат!

В горницу влетел Тычок. Взъерошенный, глаза горят, со сна ещё не пригладил вихры, и те торчат в разные стороны, ровно ежовые иглы, ложиться не хотят. Женщины переглянулись.

— Тебе, старый, тоже кажется, что кругом нехорошая каша заваривается?

— И не вздумай меня учить, ведьма! — егоз полыхнул, будто только искры ждал, подскочил к Ясне, затряс пальцем перед лицом. — Ясное дело заваривается! Тычок вам не корчёмный пьянчук! Понимать надо!

— Да что стряслось? — Верна склонилась над Снежком, от резкого стариковского выкрика он заворочался.

— Сон вещи видел, — Тычок, стрелял по горнице глазами, что-то искал. — Беда князю грозит. Где мой меч?

Верна и Ясна переглянулись.

— У тебя, старый, сроду меча не было.

— Ты мне рот, поганка, не затыкай! Был меч! Безродушкин! Тот с костяным навершием. На хранение мне оставлен с наказом блюсти и беречь! Куда дела?

— Твой же меч! Уж как сохранил да сберег! — Ясна, едва сдерживая смех, развела руками. — Да что такого может князю грозить? Дружинных вокруг, как семян в клубнике!

— От змеи за доспех не схоронишься! — старик назидательно погрозил пальцем, переводя взгляд с одной на другую.

Верна тревожно посмотрела на Ясну. «Правда что ли?». Та еле заметно кивнула.

— Я должен немедля собираться в Сторожище! Как раз ладья должна придти. Слышите? — старик замолк и призвал к тишине. — Слышите, гомонят? Лязг доспеха слышите? Уже, наверное, пристали! Это Моряй за мной идёт!..

— Подъём, старый.

— Что такое?

— Зря ты это сказал.

— Что?

— День в дороге, ночь в тревоге. Наоборот ведь было.

— Почему?

— Ночь. Тревога.

Старик резко сбросил ноги наземь, растёр глаза. Ночь глубокая, уснул крепко, ровно песку в глаза сыпанули, аж веки успели хватиться. Вслепую нашарил сапоги, нырнул в голенища, встал. Пошатывает. Оно и понятно, не мальчишка, да и вздёрнулся больно резко.

— Ходу!

— Через дом? Перебудим же!

— Через тын. Море рядом. Дом на берегу.

— А лошади?

— За ними вернёмся. Теньку не отдам. Ходу.

Безрод махом перелетел через тын, верховный, кряхтя, полез. А надо было сразу так — жердины не выдержали веса Стюженя, жалобно просели, с громким треском надломились. Старик вздохнув, просто пнул забор, и звено из сплетенных жердин просто лопнуло в середине.

— Ты как медведь.

— Меня в молодости так и звали.

Там, впереди в сотне шагов мрак плескался шумом волн. Бросив последний взгляд на дом, который сулил спокойную ночь, Сивый в глубокой, непроглядной темени даже не увидел, а угадал тень. Добрая, улыбчивая тень, поди, недоумевает, отчего так по-воровски, да в ночь, без единого слова. Ни тебе: «Благодарю, мать», ни тебе: «Зла не попомни». А не случись всё так погано, может быть, и дождались бы солнечного: «В добрый путь»?

— Куда? Кто там по нашу душу навострился?

— Не знаю. Но идут к дому Косарика. А тут уж думай, старый. У тебя голова больше.

— Море… море… Кругом песок. По следам найдут.

— Тогда лодка?

— Тогда лодка.

Мало не бегом слетели с холмистого берега на песчаную прибрежную полосу. Пристань с ладьями осталась правее. Вон горят мачтовые светочи, хлопают прапора и паруса, и на мысу, сложенный из тесаных валунов, высится теремок с путеводным светочем. Предводители дружин громко раздают приказы, потрескивает дерево, над пристанью нет-нет да плывёт дружный гогот. Скабрезный донельзя. Ни над чем другим никакая дружина так слаженно не ржёт. Городок лежит чуть дальше в сушу, и выкрашен по-другому: собачьим лаем, ржанием лошадей, да редкими огнями в эту ночную пору.

— Ты понял, что творится? — старик, встав перед подходящей лодкой, кивнул назад, на пристань.

— Чего ж не понять, — Сивый усмехнулся. — Даже ночью приходят-уходят.

— Никогда такой суеты не было, — верховный, поплевав на ладони, сунул руки под борт. — Н-навались, босота! Уф, пошла, пошла-а-а-а! Тяжелая, зараза! Оттниры ладья за ладьёй уходят на восток. Одна за другой. Кто-то их нанимает. Никогда такого не было.

— Кучно пошли. Косяком.

— И должен тебе сказать, золотой у кого-то невод, — старик, отдуваясь, присел на борт только что перевёрнутой лодки. Её осталось только на воду спустить. — Что затевается на востоке? Для чего кому-то свободные дружины оттниров, млечей, былинеев, соловеев? Даже не так… зачем ему столько дружин? Кто этот богач? Исполинская собирается дружина. Война?

— У нас пока война с лодкой, — Безрод кивнул на судёнышко. — Взяли?

Рывками утянули посудину к воде, и едва лодка и море поцеловались, дело пошло легче — деревянная рыбка сама побежала в непроглядные воды.

— Давай, босота, к мысу, за ним спрячемся!

Сивый толкал судёнышко, пока по пояс не забрёл в набегающие волны, прыгнул в ладейку, и вдвоём беглецы пошли ломать вёсла о воду.

— Эй, полегче! Перекашивает.

— Конечно. Грести — это не по соснам лазать, — усмехнулся Безрод. — И не пьянку возглавлять.

— Выкормили… змея… на свою… голову, — отрывисто бросал старик, выдыхая на усилии.

Как в непроглядной, безлунной ночи разглядели мыс? А просто. На этом куске неба не росли звёзды. Ровно холстину зачернили смолой, на половине высеяли белую речную гальку, а вторую половину так оставили.

— Полгребка, — Сивый выкрутил голову назад. — Подходим.

— Как скажешь, воевода, — фыркнул верховный.

Ладейка «вполшажка» подкралась к острокаменному мыску, что языком выдавался в море на пару сотен шагов. Беглецы дали набегающим волнам сделать свое дело, и когда деревянная рыбка неслышно толкнула песок, сошли на берег.

— Гля, дом вверх дном перевернули, да сами на уши встали, — Стюжень кивнул на пятно прибрежной черноты, что ещё несколько мгновений назад было домом Косарика, утонувшим в ночи, тишине и неге.

Темноту и тишину прогнали. Несколько светочей скакали по двору туда-сюда- вверх-вниз.

— Круги по двору нарезают… под ложницей ищут… в колодец заглядывают что ли?

Что заставило Безрода напрячься и оглянуться… а некому, наверное, и рассказать словами, а те, кто могут, живут не на земле. Будто вновь Скалистый, забава «кто подойдёт к воеводе незамеченным», и в который раз Ледок, Рядяша и остальные в нескольких шагах за спиной с досадой хлопают рука об руку — оглянулся, заметил. Только сейчас не люди, а темень подкрадывается, чёрным оком в спину целит, точно стрелой, и аккурат в левую лопатку впивается жуткий взгляд, ровно колючее острие. Но как мраку незаметно подобраться к тому, кого сам же и выплюнул, не прожевав, и даже рубцы после себя оставил, которые теперь ревут почище старых мечных зарубок на смену погоды? Стоя чуть позади, Безрод молча похлопал верховного по плечу, и когда Стюжень удивленно повернулся, без единого слова показал на море. Мыс ровно подмыло: огромный кус черноты оторвался от материнской скалы и, закрывая собой звёзды у дальнокрая, медленно заскользил по водной глади. Какое-то время старик грешил на глаза, казалось, что Вселенная кругом ушла, да голову с собой прихватила, но один-единственный звук скоро привёл его в чувство — железо лязгнуло. Там и парус хлопнул. Стоять голова, кружение отставить!

— Ладья, — шепнул Безрод, увлекая верховного к соснам. — Черная. От носа до кормы.

— Парус, — буркнул ворожец на бегу. — И тот угольный. Из-за мыса выплывает.

— И огоньком не блеснёт.

— Сдаётся мне, там не хотят, чтобы их видели.

— Значит не к пристани идёт, — бросил Сивый.

— Значит, — согласился старик.

Лесистый загривок спускался с мыса на плоский, покатый берег, стлался недалеко, шагов на полста, потом одинокими чахлыми деревцами сходил на «нет».

— Как со стороны видится наша лодка? — шепнул Стюжень, прячась за сосновым стволом.

— Беглянка, — Сивый пожал плечами. — Хозяин дурак, волна воровка. Бывает.

— И то ладно.

Сивый вглядывался в темноту, что поглотила береговую полосу. Где-то там, в конюшне остался Тенька. Как пить дать, на дыбы поднимается, чует, что нет хозяина поблизости. Тень, Тенька, хороший мой, сильно не буянь, чтобы не свели со двора, да чужим людям не отдали. Сделай вид, будто ты смирнее пузатой лошадки пахаря. А ещё дальше — отсюда не видно — на каменистом острове, поросшем густым лесом, в избе с жарким солнцем, нарисованным на стене, живёт красотка, которая спать не дает, вторую ночь будит. Участь у красивых такая, не давать спать. И хоть убей, нет понимания, что с ней делать. Пока не решил. То ли на руки поднять да прижать к себе, пока краской не зальётся, то ли…

— Тс-с-с-с! — Безрод остерег верховного даже от громкого вздоха, и старик ровно вымерз на месте.

Минуло времени — сущие мгновения, пальцев рук хватило бы сосчитать, как раздался приглушённый топот копыт, и на утоптанный берег вынеслись двое верховых.

— Это они. Подходят.

— Дальше как договорились. Всё помнишь?

— Да. Исполню комар носа не подточит. Но кривой должен исчезнуть.

— Завтра с утра подошлю двоих. Тебе нужно будет лишь показать на него. Держи. С этим тебя не тронут. Подведёшь, скажешь «вода» и незаметно дашь ходу.

— Видно плохо, одни голоса, — шепнул Стюжень и досадливо плюнул. — У первого низкий, видать сам здоровенный. Второй спокойный, властный. Что он ему передал?

— Какой-то оберег, — Безрод закусил ус. — Целая ладья на одного кривого?

— Многовато, — согласился верховный. — И кто такой, этот кривой?

Сивый усмехнулся, старик с удивлением на него покосился.

— Как поведёшь, продумал? Нужно незаметно, — спросил второй с властным голосом.

— Вдоль береговой линии уступ идет перестрелов на десять, аккурат до самой пристани. Ровно здоровенная ступенька, сверху земля, внизу песок. С берега не видать, человека скрывает полностью. А против города пологий спуск. Поднимутся.

— Стража на берегу?

— Не бывает. На пристани ещё когда ни шло, на берегу — нет. Десятый сон, поди, видят.

Стюжень в сердцах стиснул Безродово плечо. Усилием воли сдержал возглас — весь в пар спустил.

— Сопишь, как старый бык.

— Не нравится мне это. Как пить дать, не гостинцы местным везут.

— Ждём.

Верховые разделились, один умчался, второй остался. Спешился, и будто из ниоткуда появился светоч, ровно под черной тканиной полыхал, а ту просто сдёрнули. Незнакомец открыл слюдяное оконце, бросил что-то в огонь, закрыл. Отошёл от светоча, осенился обережным знамением.

— Млеч, — буркнул старик.

Безрод молча кивнул. Хлопнул невидимый в ночи парус, чернота родила темень — из непроглядного мрака на берег вынесло смоляную глыбу, и как старик ни вглядывался, глаз не зацепился даже за малейшее светлое пятнышко, а хотя бы с ладонь величиной. Ровно выварили ладью в смоле да сверху угольной пылью присыпали.