Ледобой. Зов

Глава 16

Безрод спешился. Почти приехали, недалеко уже, но Тенька устал, фыркает, есть просит. В полудне ходу до Сторожища ровную дорогу пропустил через себя небольшой городок Приямок, ну как городок — местное торжище со всем для него положенным, корчёмка, мастеровые клети, кузня, благо руду копают совсем недалеко.

— Мои узнают — обсмеют, — за перестрел до первых построек Безрод спешился и замотал лицо — только глаза видны, — шастаю по корчёмкам, ровно завсегдатай. Начну считать, собьюсь, как пить дать.

А у самых корчёмных ворот что-то накатило, да не на одного — на обоих. Тенька мало на дыбы не встал, и у самого вдруг так заненастило внутри, хоть прыгай в седло, да лети намётом отсюда. И вот стоишь ты у входа, замотан полотном до самых глаз, держишь коня в поводу, и шаг вперёд сделать просто невмоготу. А чего ты замотан сидишь?.. Больной что ли?.. Дружище, ты откуда?.. А твоя хворь не заразная?.. А ты часом не заморенный?.. Тьфу, болтовня корчёмная, ниокомная, ниочёмная.

— Ладно, на торгу овса прикупим. А кивать не нужно, тебя никто не спрашивал.

И странное дело, Теньку даже понукать не пришлось — сам бодренько запылил по дороге, как раз туда, где стоял приглушённый гомон.

— Если ещё и душегуба найдёшь, я тебя в овсе утоплю. Засыплю амбар до крыши, взведу по мосткам и столкну.

На торговой площади рядов ни много, ни мало — целых два. Шагов полста длиной каждый, правда в эту пору торг не кипит страстями, до осени ещё далеко. Вон толстуха молочных поросят продает… продала. Всех забрал тощий, долговязый, суетливый пахарь в рубахе с красной вышивкой да всё березовыми листьями, сунул в мешок, собрался было уйти.

— Куда бежишь, красавчик? А хозяйка есть за скотинкой ходить? Помощь не нужна?

Остановился, передёрнул плечами под мешком, удивлённо приподнял брови.

— О себе что ли?

Торговка подбоченилась, кивнула, и пальцем поманила, мол, ближе подойди, скажу чего-то. Пахарь смерил бабу с ног до головы, с головы до ног, недоверчиво хмыкнул, но подошёл.

— Ты-то куда? — Сивый удивленно посмотрел на Теньку. — Не тебя звали.

Тенька ровно послушать подошёл, встал недалеко, всхрапнул, мол, иди сюда, интересно же. Безрод помедлил, но за упряжь-таки взялся, дескать, проверить надо: здесь подтянуть, там ослабить. Усмехался в бороду — самому смешно стало, хорошо хоть под замоткой не видно, да и Тенька загораживает. Баба смерила пахаря с головы до ног, с ног до головы, одобрительно кивнула, будто здороваясь по-мужски, выпростала руку и давай загибать пальцы:

— Вдова; детей двое, женишься — ещё нарожаю; мешок капусты уношу одной рукой; стати — сам видишь, ночью грудями придавит — задохнешься; горяча — синяки от недосыпу обеспечу. Гожусь в жёны?

Рубаха В Берёзовый Лист мешок с плеча снял, положил у ног, ещё раз окинул молодуху цепким взглядом, почесал длинный нос.

— Не-а, не сгодишься.

Поросятница утвердила руки в боки, нахмурилась:

— Это ещё почему?

— До утра не доживёшь.

Пахарь взлохматил вихры, в свою очередь поманил толстуху пальцем и что-то шепнул. Баба охнула, ахнула, прикрыла рот ладонью, отстранилась и отчего-то бросила полный ужаса взгляд на Теньку.

— Вот так. Бывай невестушка, — пахарь хихикнул в бороду, сально подмигнул, взвалил визгливый мешок на плечо и потопал восвояси.

— Нет, вы только посмотрите на него! — толстуха растерянно потянула ворот и подула на телеса — в краску ввёл стервец, испарину выгнал. Потом вдруг вспомнила что-то, приложила ко рту ладони, крикнула, — Эй, Берёзовый Лист, а как же ты тогда? Ведь это не жизнь!

Долговязый остановился, помедлил мгновение, изумленно оглянулся.

— А через одеялко! Вчетверо. А то и толще!

— Ладно, я подумаю! Слышишь? Подумаю!

— Подумает она, — Сивый, усмехаясь, потянул Теньку за собой. — Охота — пуще неволи. Тебя в заклад отдам — будет по осени свадьба.

Тенька всхрапнул. Всё возможно под солнцем и луной. Баба помотала головой, ровно ищет кого-то, окликнула Безрода — а чего там окликать, всего-то четыре-пять шагов. Очень уж язык чешется, а внутри так и ходит всё ходуном. Через одеяльце! Вчетверо!

— Всё слышал? Нет, но каков! Злобожье отродье!

Сивый вышел из-за Теньки, поклонился.

— Врёт, поди⁉ Не бывает так. Нет, я конечно слышала, но… да враки это!

— Бывает. И не враки.

— Как быть? Ну… я это… вроде советуюсь. Страшно всё-таки.

— Страшно? — Сивый хмыкнул в тканину. — Если я даже к своему гнедому тебя привяжу и накажу ему с места не сходить, ты на горбу унесёшь его к этому… долговязому.

Баба изменилась в лице, глаза сузила.

— Как жена с тобой живёт? Насквозь что ли видишь?

— Юбки поменяй, — Безрод ухмыльнулся, — насквозь мокрые. И слюни подбери. Не поскользнулся бы кто.

Торговка покраснела, остервенело плюнула под ноги, какое-то время кипела, ровно варево в котелке, мало пузырями не изошла, да потом рассмеялась.

— Ты никто и звать никак, уйдёшь и забудемся. Стыдить ещё вздумал! Тьфу, срамной!

— Нам бы овса прикупить. И уйти побыстрее, чтобы забыла скорее.

— А замотался чего? Если заморенный, стой, где стоишь! Не подходи!

— От жены прячусь. Увидишь высокую, грудастую здоровицу, дай знать. Успею уйти.

— Все вы одинаковые!

Сивый отчего-то медлил. Чем-то походила вдовица на Гарьку, прямая, дерзкая, правду рубит шматами, разбрасывает вокруг щедро.

— Где, говоришь, лучший овёс?

— Ничего я не говорю. А овёс там, у Кисляя. Прохвост ещё тот, будешь торговаться, держи ухо востро. Дай коню попробовать, Кисляй, пёс блохастый, иногда мешает хороший овёс с лежалым. Человека-то можно обмануть, а лошадей — нет.

Безрод, прощаясь, поклонился, ушёл было, но как знал — в спину прилетело, аж в лопатках зачесалось:

— А чего тебя жена ищет? По бабам шастаешь, подлец? Блудишь?

Не поворачиваясь, кивнул. Усмехнулся. Громче кричи, дурында, ещё не все на площади знают, что некто от жены хоронится. И правда, несколько человек заозирались — кто шастает, где? Кто блудит? Кто, кто… дед Пихто, ты за бубликами смотри лучше, раздолбай, мальчишки сопрут.

Кисляя нашёл быстро. Тот, наверное, казался себе бывалым торгованом, прожжённым в уголь, и Сивый не стал его ни в чём разубеждать, просто отпустил Теньку и отошёл на шаг. Гнедой из всех мешков, выбрал лишь один.

— А вот овёс, на горбу принёс, сочный и спелый, как снежок белый… — Кисляй начал бодро, сверкал зубами во весь рот, но потом начал тянуть, запинаться, а под конец и вовсе умолк, раскрыв рот — это Тенька прошёл новёхонькие, добротные мешки, распузыренные до неподъёмности и остановился перед самым тёмным, старым и худым, в стороне от прочих.

— Овёс у него белый, — Сивый ухмыльнулся, легко кивнул продавцу.

— А чего же из худого мешка? То для своей лошадёнки держу, лишь бы копыта не отбросила. Лучшее на продажу, себе погаже.

— Оттуда, — Безрод показал на тёмный от старости мешок, бросил Кисляю рублик, показал на Тенькины перемётные сумы. — Туда. На день пути.

— Да нешто…

— Оттуда.

Кисляй хотел что-то сказать, да раздумал. А расхотелось поговорками сыпать. Вдруг и сразу. К ворожее не ходи — лиходей, взгляд мертвечиной отдает, ещё сам себя начнёшь нюхать, живой или уже тленом несёт. Конечно, тут растеряешься. Пока отсып а л, всё косил на сторону. Вот честное слово, от этого хмыря в замотке неприятностями несёт на перестрел, ровно в болоте вонючем извозился прямо в одежде и с конём. Кисляй ещё длинным носом потянул, может на самом деле неприятности могут пахнуть?

— Вроде пришлый, но будто предупредил кто, — Кисляй сопел над мешком, мерной чашей пересыпая овёс в суму. — Узнаю, кто доносит, по миру пущу.

Сивый хмыкнул, отвернулся. Ничего интересного, торгован косится, глазки бегают, чувствует себя больным, вон напрягся, озноб в себе за хвост ловит. Ловит, да никак найти не может. Да и мрак с ним. Там на площади интереснее: появились верховые, целый разъезд, трое — один к одному. Головной что-то спросил у гончара, поблагодарил, припустил коня. Подъехал, довольно крякнул:

— Ого, овёс! То, что нужно.

— Сколько? Я мигом! Тот овёс на горбу принёс, сочный и спелый, как снежок белый, конь ест, добавки просит, а Кисляй, знай себе, мешки подносит…

— На день пути, добрый человек! Дорога наша длинна, а промедление у нас не в чести, правильно я говорю, друзья?

— Новости везём больно горячие!

— В Сторожище такое творится!

Сивый нахмурился. Что в Сторожище творится? Все сошли с ума, из конца в конец по всем краям носятся толпы гонцов с вестями разного пошиба, то душегуба морового поймали, то у боянов что-то невиданное происходит. Хмыкнул. А «душегуб» тот овёс покупает, вестей ждёт. Ну-ну.

На слово «новости», пущенное в мир звонким — точно певческим голосом, люд потянулся со всех концов торжка, подходили гончары, кузнец и его подмастерья, зеваки и праздные шатуны, местные бабы-сплетницы, мальчишки, пьянчужки и вообще все, кто мог ходить. Безрод моргнуть не успел, оказался в плотном кругу людей: слева пахнуло жареным луком — икает кряжистый уголекоп, черная пыль намертво въелась в морщины и даже глаза кажутся подведёнными, справа несло мочёной капустой — козлобородый купчик доедает остатки с ладони.

— Чего про новости болтал? Ну, давай, выкладывай, если не врёшь.

— Князю своему новости везу, не тебе, — расхохотался головной.

— Смешлив больно, — крикнули из толпы женским голосом, и мужской тут же добавил: — Уважь народ, сам знаешь, края и веси трясёт, ровно в падучей.

— Будет мор или нет?

Верховые переглянулись, друг другу разом кивнули и главный заговорил:

— Мор идёт, сами знаете. Поселения жгут десятками, ворожцы бьются, да ничего сделать не могут. Видать, сильно мы нагрешили, если боги так наказывают. В Сторожище ворожец боянский от заразы помирает. Говорят, тот самый, который пригрел душегуба.

— Безрода что ли? — прилетело из толпы.

— Не знаю, как зовут, но рубцами лицо усеяно, ровно кошка когтями рвала. И видели, как он зло творит. Четверо выжили. Выжили и клянутся, что он это. Узнали.

— Безрод? Не мог он.

— Не могла кошка щенков родить. А говорят еще, Злобог его к себе обернул. Заставил или ещё что, но теперь на побегушках у Злого ваш Безрод. А как иначе объяснишь? Никак.

Люди притихли, переглядывались и тревожно качали головами.

— Князья трубят совет, вот-вот призовут Отваду выдать на суд Безрода.

— А Отвада не даст, — сплюнул углекоп. — Я его знаю. Кремень. За своих и в огонь, и в воду. Бился с ним тогда, у Озорницы. Болтают, как сын ему Безрод.

— Тогда точно будет война, — главный у вестоносцев убеждённо кивнул. — Князья в кулак сожмутся и ударят. Так и ли иначе, но душегуба повесят.

— Дружина Безрода не сдаст, — убеждённо кивнул углекоп, — нипочём не сдаст.

— Двум войнам не бывать, а одной не миновать, — пожал плечами вожак пришлых.

— А нам что делать? — взвизгнула тощая бабёнка со жменькой черных ягод — так перепугалась, что заперхала, закашлялась, утёрла рот и повезла чёрную полосу по щеке. — Опять война? Опять бежать?

— Тю, было бы с чего блажить! У других князей житье не хуже, — второй верховой пожал плечами. — Это если один бежишь тяжко. А если всем селом, так и бежать не надо. Просто князя себе меняешь и всё. Так и скажите своему Отваде, мол, уходим к другому князю. Счастливо оставаться! Целое село — это тебе не кот наплакал! Прими да уважь, как говорится.