Ледобой. Зов

Глава 15

Коряга плечом толкнул дверь корчмы, угрюмо кивнул хозяину, прошёл в самый угол, опустился за стол, лицом к стене, спиной к двери. Не оборачиваясь, молча показал: «Буду пить». Посидел-посидел спокойно и как даст кулаком по столу.

— Что это с ним? — зашептались девки-обслуга.

— Ясно что… злой, как бешеная собака. Сливица отказала, который уже раз. Вот и бесится. Сюда приблудился, нарочно подальше забредает, чтобы никого из знакомых не встретить.

— Почему?

— А несподручно друзьям-приятелям морду бить. Незнакомым всяко полегче.

— А думаешь…

— Знаю. Это же Коряга, воевода малой дружины Белочуба. Мне Белка из «Трех кренделей» рассказывала…

Первую питейку Коряга осушил в два присеста, потребовал ещё одну. Дальше пил обстоятельно, на дно каждой кружки всякий раз бросал несколько гневных слов горячим шёпотом. Двоих уже «тёплых» выпивох, искавших весёлого содружества, хозяин мало не пинками отогнал от одинокого пьянчуги, даже приблизиться не дал. Грязную посуду со столов девки уносили тотчас, едва из рук едоков не выхватывая. Дойдёт дело до драки, ох и наколотят горячие головы черепков, и тут как бы хозяин не заставил восполнять урон самим. Мол, убрала бы скоренько, сберегла бы посуду. А так плетись потом в гончарный конец, клянчи плошки подешевле, плачь, вали всё на жадного хозяина.

— Я ей что, пёс безродный? — Коряга приложился к чарке, горло так и заходило вверх-вниз. — Замараться боится? Никогда последним не был, ни в бою, ни в плясках! А рубца на щеке и не видно под бородой!

Млеч оглянулся, обвёл красными глазами корчму. Уткнулись в миски, орудуют ложками, только треск челюстей стоит, глаз не поднимают. Отвернулся. Не видел, как хозяин птицей порхал от стола к столу, показывал на здоровяка у стены и по-отечески наказывал ни за что на воя глаз не поднимать, а начнёт он искать собеседника, валить из корчмы к Злобожьей матери. И расплатиться хорошо бы заранее, да вот прямо сейчас…

— Не сгуби война моих, сидел бы я в этой ублюдочной корчёмке, как же! Порхала бы Сойка по дому, пылинки с меня сдувала бы! А эта чего кобенится?

В корчму вошли двое, и хозяин уже было готовый наступить на горло собственной песне и спровадить гостей, пусть и готовых осчастливить на рублик-другой, замедлил шаг и вывесил челюсть в удивлении. А ты попробуй не споткнись, когда на тебя глядят самые странные глаза, что ты когда-либо видел. Вот поднимаешь взгляд и упираешься в зенки… в которых глубины и безбрежности столько же, сколько в сизых, сумеречных небесах, и в тех странных глазах, ровно в безбрежных вышних безднах, будто молнии сверкают. Лицо смуглое, угловатое, скуластое, челюсть под бородой очерчена ясно и чётко, ровно локоть под рукавом, и, кажется, дышать стало тяжелее, и будто ношу на плечи взвалил — глотаешь заготовленную отповедь, и непонятно отчего гнёшь спину. Второй… вторая — женщина небесной красоты, только небеса те полуденные, жаркие, они простираются над краями, где грива скакунов черна, как ночь, а чёрные кострищные уголья видны в белой степи далеко впереди. А лоб незнакомца высок и широк, а грудь женщины топорщится под накидкой и заманивает взгляд, как в ловушку — через узкий ворот, ровно по ледяной горке, скользишь в овраг и ломаешь себе шею меж холмов.

— Выпроводи всех, — бородач с молниями в глазах сунул хозяину золотой, — кроме этого.

В третьей питейке воевода Белочуба утопил внимание. Он даже не заметил, как один за другим едоки ныряли в дверь, подгоняемые хозяином. Млеч не обратил внимания и на то, что в корчме стало тихо, а единственным говоруном остался он сам.

— Дура! Мор подойдёт — сгинешь нецелованная! Мясо ломтями слезет! Титька влево, титька вправо! Для кого хоронишься? Любви она ждёт! А Коряга не дурак! Побыл уж, хватит!

— Но отец, каким знаком Вседержителя должно быть обозначено место, где порядочной и незамужней девушке будет позволительно дать себя обнаружить мужчине благородному духом и щедрому душой? Как в наши непростые времена выйти замуж девушке, отмеченной добродетелью и скромностью?

Коряга, покачиваясь, в два приёма повернулся, налитыми кровью глазами обозрел корчму. Сидят двое, болтают о чём-то, но едва взгляд млеча упал на женщину, его челюсть, вывешенная в пьяном бессилии, с лязгом встала на место, а глаза широко открылись.

— Уверяю тебя, доченька, порядочных людей можно встретить даже там, где меньше всего ожидаешь. И вопреки всем ожиданиям странник в пыльном одеянии может оказаться благороден духом и преисполнен телесной мощи. Да вот же, разве незнакомец, разделяющий с нами трапезу в этом дивном месте, не служит примером милости Вседержителя?

Как могли за одним столом сойтись самые игривые глаза и самые мрачные? Коряга пожирал глазами чернявую: шею, губы, грудь, и честное слово, ещё не сражался воевода Белочуба с весом тяжелее. Не получается отвести взгляд. Ровно дуб из земли тащишь. Точно утёс речной голыми руками корчуешь. Пуп развязывается, а дуб стоит. И утёс на месте. И глаза топчутся по губам чернявой.

— Благородный незнакомец, просим прощения за то, что так дерзко нарушили твоё трапезное уединение, Меня зовут Габер га Денал, я отец и наставник Феро, этого прекрасного цветка, давшего благоухание древу высокочтимого рода га Денал. Как зовут тебя, благородный герой?

— Коряга, — буркнул млеч, нахлёстывая язык, ровно ленивого жеребца: «Пошевеливайся, скотина». — Вой князя Белочуба.

— О-о-о, готов поклясться всем самым дорогим, ты не простой вой, — Габер смотрел, не мигая, и непонятное дело, где-то в голове млеча заговорил Стюжень. Странное тут эхо.

— Не простой.

Кажется, собеседнику нужно смотреть в глаза… но, так твою разтак, как же оторвать от неё взгляд? Коряга, скрипя зубами, закрыл глаза, чуть повернул голову, открыл. Боги, да бывает ли радужка настолько уподоблена ясному ночному небу, что зрачок кажется подвешен в чёрной, звёздной пустоте?

— Не простой и, должно быть, умудренный опытом, как всякий воин, прошедший через горнило жарких схваток. Найди же слова ободрения для моей юной спутницы, храбрец, ибо она преисполнилась духа отчаяния из-за страшных бед, которые терзают эти земли.

— Всё будет хорошо, — млеч глазами «распарывал» нитки плаща на груди чернявой, и тёмные одежды, распадаясь по шву, «облетали», как старые лепестки.

— Видишь, Феро, благородный Коряга дает тебе надежду на счастливое будущее. Согласится ли отважный воин разделить трапезу за столом гостей с полудня?

Коряга молча кивнул — ох и сухо стало в горле. Неловко выбрался из-за своего стола, пересел, и слышал лишь собственное сердце, когда чернявая разливала питьё по чаркам. Зараза! Склонилась над кувшином, повела плечами, а из выреза на плаще ровно дохнул кто, да так, что перед глазами потемнело, в голове полыхнуло, и точно змеи в один крепкий узел стянулись позвоночник, желудок и кровеносные жилки. Узел, узлище! Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Мой благородный сотрапезник, как отец я уже отчаялся увидеть собственных внуков. Причиной тому разборчивость моей дочери и убежденность в том, что страшная напасть поглотит всю обитаемую землю. Но ты, благородный Коряга, несколькими словами буквально вселил уверенность в её испуганную душу. И знаешь что, благородный воин, — полуденник склонился к самому уху млеча и прошептал, — на моей памяти, Феро ещё ни одному мужчине не налила кубка собственными руками!

А смотрит чернявая, ровно глазами говорит. Повела бровями, прикусила губу.

— Я не женат, — прошептал Коряга.

Она слегка прикрыла глаза, улыбнулась.

— И почти не пью. Почти.

— Благородный Коряга, ты не только храбрый воин, но и человек не по годам преисполненный мудростью! Лишь глупец почитает кувшин вина за лучшего друга, а мудрый человек полагает сосуд с вином опасным незнакомцем, с которым вежливое обхождение — единственно верное средство.

— Коряга — не дурак! — млеч, обнажив клык, закачал головой. — Всякий раз, как делаешь что-то непотребное, в темноте стоит кто-то умнее тебя и смеется. Ты, как дурак, бросаешься на тень, а тебе рукоплещут из тьмы, как ряженым на торгу. Не-е-ет, Коряга больше не дурак. Хватит! И Сливице водить себя за нос больше не даст!

Странноглазый вздохнул, ободряюще улыбнулся, еле заметно кивнул на дочь: а зачем тебе какая-то Сливица? Млеч замер на мгновение, осушил чашу до дна, отшвырнул в сторону, и, едва дыша, облапил руку чернявой.

— Останься. Будь моей!

— О, умудрённый годами и знаниями отец, я в смятении чувств! Неужели то, о чём я так долго мечтала, свершилось? Бывает ли такое? — Феро шептала еле слышно, грудь в волнении ходила вверх-вниз, ровно лодка на беспокойных волнах, и Коряга отчаялся бороться с собственными глазами. Пусть же успокоятся, там, в ложбине, меж двух холмов.

— Я рад за вас, молодые люди. Вы достойны друг друга, грядущее распахнуто для вас во всю ширь своей щедрости, и лишь одно печалит меня — мор, который свирепствует вокруг. Ваше светлое будущее всё ещё под угрозой. Неужели так сложно изловить злодея, который бесчинствует? Разве возможно промедление в поимке душегуба? Я слышал, всем прекрасно известно, кто это.

— А в темноте стоит выродок, гогочет в голос, ровно жеребец, и думает, будто обманул тебя, — буркнул Коряга.

Сдёрнуть с неё этот дурацкий плащ, а платье разорвать прямо на груди…

— Для торжества справедливости нужен лишь обвинительный приговор князя боянов и прямодушный человек, готовый раскрыть людям глаза на злодеяния мерзавца. Уверен, многие захотят послужить справедливости, но в служении истине не может быть лишнего горячего сердца. Даже один благородный человек, готовый показать на негодяя, способен преодолеть целый сонм ложных свидетелей.

— Да…

Намотать на кулак её длинные, чёрные, шелковистые волосы и рывком сбить с ног на колени…

— Люди говорят, лицо мерзавца обезображено рубцами, и его будет легко узнать и схватить.

— Ага, взгляд холодный, ровно в стужу из дому вышел. Веки смерзаются, хоть не гляди в его сторону.

В пояске тонкая, бедра широкие, выставить на четвереньки… Нет, не выставить — сама встанет, вон как глядит, глазищами чёрными пожирает! Встанет враскоряку, ноги разведёт… а грудь её при этом так колыхнётся… так колыхнётся…

— Извини, благородный Коряга, ты упоминал какого-то Сивого страхолюда. Не он ли тот злодей, который грозит вашему счастью с этим непорочным цветком?

«Я упоминал?»

— Знаю такого.

…А звук от шлепка по её заду, ядрёному, как орех, поднимет голубей на сеновале… а запах от её разверстого лона затянет глаза тёмными омутами…

— Конечно, на мерзавца покажут и другие достойные люди, ты не одинок на свете, но, мне кажется, именно ты должен стать тем человеком, слова которого склонят чашу весов к справедливости и принудят князя боянов казнить душегуба.

…Она сама сдаст назад и упрётся задом в его ноги… Чернявая оглянется и глазами умолит взять её крепче и не жалеть… она тряхнёт грудью, утверждая локти, и горячо шепнёт: «Ну же! Давай!»

— Вот выпей, благородный Коряга.

Млеч в одно дыхание осушил чашу странноглазого — собственная валялась черепками где-то у стены. Чернявая руками распахнёт ягодки, выгнется в пояске и, предвкушая миг сладострастия, пустит звонкий и чистый стон…