Ледобой. Зов

Глава 39

У ночи голос прорезался. Пока Верна топала домой, темень всё в уши нашёптывала: вот куст разросся, хватайся да держись, что есть мочи, не отпускай, не давай себе идти… Не получилось? Пальцы не послушались, ноги мимо протопали? А там дальше крутой овражек да с обрывчиком в два человеческих роста, да с камушком на донышке, ты подойди к самому краю, вперёд шагни… Не получилось? Ноги ослушались, не свернули в нужную сторону? Жаль, что на Скалистом нет волков, не летит из чащобы спасительный вой, не шелестит трава под мягкими лапами, только сова-дура орёт в лесу, как раненая. Пару раз встретила дозорных. Как советовал Грюй, отбрехалась зубными болями, да ещё головой так убедительно мотала, чуть плат с головы не скинула. Уже дома Снежка взяла на руки, Жарика растолкала, заставила встать, сонного за собой потащила, и не просто потащила, а увела самыми тёмными тропами, чтобы ни одна собака и ухом не прянула. Крик отчаяния в горле клокотал, наружу лез, щекотал так, что першило, прокашляться хотелось до головокружения, но ни звука не вылетело из-за сомкнутых зубов. Грюй, подлец, в чужой злой ворожбе измазался так, что не отмыться уже никогда, только тебе, душа-девица до этого не должно быть никакого дела. Вот сведёшь детей на берег, чужие люди спрячут мальчишек и начнут Безродом вертеть, как хотят… А чего хотят? Прикажут заставу сдать? Врагов пропустить? Уж так повелось от начала времен, что кто-то всегда чего-то хочет. Грюй вот её хочет. Получит детей, продаст, а их мать, дуру такую, зельем упоит да прежней памяти лишит. Встань одним прекрасным утром с ложа Верна заворожённая, свежая, ласковая, улыбайся новому мужу, старого не помни, прежнюю жизнь забудь, обстирывай, по дому хлопочи, а ночью с дурацкой улыбкой раздвигай ноги, да стони погромче старому жениху на радость.

Пару раз мутило, словно трясину кто-то жердиной разворошил. Поднималось что-то изнутри, Верна даже останавливалась на несколько мгновений, и в эти сущие крохи времени в голове молнией высверкивало: «Отдай Снежка Жарику, да вели бежать к дядьке Щёлку!» И только открывала было рот, внутри утихомиривалось, подёргивалось зелёной стоячей тиной, и она снуло топала дальше, на берег, как и было приказано. И ни волков тебе в лесу, ни медведей, только сова блажит, ровно это её детей на убой ведут.

— Умничка моя!

Грюй, чисто лесной дух, изник из-за дерева, мгновением спустя чаща разродилась ещё парой «привидений», и бывший жених быстро кивнул подручным на детей. Верне с отчаянных глаз показалось, что более мерзкие создания ещё никогда не касались малышей. Не только её — всех детей от начала времён: рты перекошены, бороды всклокочены, глаза горят злым огнём, руки крючковаты, как ветки деревьев, а когда мальчишек под немой рёв матери увели — хотя на шее Верны жилы вспухли, как верёвки, глаза налились кровью, рот её исторгал в ночное небо Скалистого одну только тишину — подонок в обличье старого друга подошел на расстояние дыхания.

— Ну вот видишь! Не сломалась же!

Одной рукой притянул к себе, впился в губы, вторую руку, не чинясь, запустил ей между ног, да притом, скотина такая, пальцами тканину присобрал-приподнял, да к живой плоти и запустил жадную пятерню. С волосами поиграл.

— А ты горячая! Хоть пальцы вытирай, — прошептал он на ухо, и, улыбаясь, добавил, — Ну потерпи, потерпи чуток. Возьму тебя чуть позже. А то течёшь так, не ровён час псы след возьмут…

К морю шла, будто полоумная, губы себе искусала, а когда на берегу увидала бесшумное шевеление: грюевские тишком да молчком собирались отходить — душа и вовсе ухнула туда, где не оказалось дна. Когда саму Грюй повёл по мосткам на ладью, показалось, будто весь день с занозой отходила, а вот теперь наступило облегчение, только к чему это… как понять — не знала. Но будто дышать легче стало. И едва встала на носу ладьи, с коровьей покорностью глядя на берег, где оставался дом, шея точно сама по себе направо повернулась, а глаза ровно пальцами кто-то в глазных впадинах на нужный угол выкатил — гляди туда. Качается ладья на волнах у самого причального мостка, а с той стороны дощатой дорожки, почти напротив корабля, вровень с кормой, стоит сараюшка с рыбацким обиходом: сети, снасти, верёвки, и видит Верна, как в ночной темени, крадучись, растворяются какой-то старик с чем-то хрупким на руках, а рядом, помогая, беззвучно подгоняя и поддерживая, спешит вглубь острова какой-то вой… с мальчишкой на руках. И озирается украдкой. Вот они исчезли за сараем, сделались невидны, и в это же мгновение жуткий рёв, расколол ночную тишину:

— Где-е-е-е? Где они?

Что-то просвистело, и сзади ровно мешочек с песком на доски бросили, и тот же голос, в котором Верна без колебаний признала грюевский, исторг в ночное небо Скалистого: «Не-е-е-ет! Нет, твою мать!»

Сразу задышала, и будто воздух в легкие пошёл, а кровь побежала в руки, в ноги, в язык.

— Снежок, Жарик…

Рванула было к сходням, только кто-то до предела разъярённый влетел на палубу мгновением раньше, всей тушей снёс на доски и навис, ровно мрачная судьба. Разве только нож к горлу не приставил. Верна усмехнулась, не вставая, прямо из позы униженной и раздавленной бедняжки отвела вес назад, на руки и плечи, разогнала ноги и мало в струну не вытянулась в воздухе. Ступни в кожаных замотках пришлись Грюю прямо в живот: его отбросило к самому борту, разве что на колени не швырнуло, но даже в скупом пламени мачтового светоча его глаза полыхнули удивлением.

«Выродок! Знал бы к чему Сивый свою дурочку готовил, языком подавился бы». Верна быстро вскочила, ухватила подол, заправила за поясок, встала в боевую стойку, и в то мгновение, когда Грюй изготовился к драке, круто развернулась, скакнула к противоположному борту и высигнула прочь с ладьи. Была бы лисой — хвостом на прощанием махнула. Пока рвала на свободу, едва не наступила на что-то — чуть не упала в шаге от мачты. Уже за бортом, в воздухе сообразила, обо что чуть не споткнулась: на сову налетела, что валялась посреди палубы, пронзённая стрелой. Наверное, она и была тем «мешочком с песком», что услышала Верна.

Причальный мосток принял жестковато, беглянка с трудом удержала крик. Пятку отсушила. Припустила следом за теми двоими, приволакивая ногу, но едва сошла на берег, рухнула мало не плашмя, аж в голове помутилось и дыхание посреди груди застряло — ни туда, ни сюда. Ноги отказали. Хотела было ползти, но сзади раздался топот нескольких человек — мосток гулко пропел под тяжестью ватажников — и на руки Верне кто-то наступил, сначала на левую, потом на правую.

— Вовремя стреножка прилетела, — буркнули сверху голосом Грюя.

— Ровно подкошенная упала, — хрипло согласились слева.

Верна открыла глаза, проморгалась. Ноги опутаны верёвкой с каменными шарами на концах, правую руку придавил сапогом женишок, левую — незнакомый ватажник, в пламени светоча красный, как медь.

— Отправь знак в море, — мрачно буркнул Грюй, — пусть подходят, благо недалеко во тьме стоят. Две лишние дружины не помешают. И перечти всех. Кто-то из своих продал. Старика с мальцами выпустил, да и сам ушёл.

Рыжий только кивнул, лишь спросил обеспокоенно:

— А сова?

— Без неё придётся. И поживее!

Уже бежали по следам беглецов грюевские волки, когда руки Верне спутали верёвкой, ровно овцу, снесли на плече в лодеечку, что колыхалась меж ладей, усадили под бортом и отвязали причальный конец.